Неточные совпадения
— Нигде, я думаю, человек не
чувствует себя так одиноко, как здесь, — торопливо говорила женщина. — Ах, Клим, до чего это мучительное чувство — одиночество! Революция страшно обострила и усилила в людях сознание одиночества… И многие от этого стали
зверями. Как это — которые грабят на войне?.. После сражений?
После ужина казаки рано легли спать. За день я так переволновался, что не мог уснуть. Я поднялся, сел к огню и стал думать о пережитом. Ночь была ясная, тихая. Красные блики от огня, черные тени от деревьев и голубоватый свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие
звери. Иные совсем близко подходили к биваку. Особенным любопытством отличались козули. Наконец я
почувствовал дремоту, лег рядом с казаками и уснул крепким сном.
Я
почувствовал, как какая-то истома, какая-то тяжесть стала опускаться мне в ноги. Колени заныли, точно в них налили свинец. Ощущение это знакомо всякому, кому случалось неожиданно чего-нибудь сильно испугаться. Но в то же время другое чувство, чувство, смешанное с любопытством, с благоговением к царственному грозному
зверю и с охотничьей страстью, наполнило мою душу.
Верочка опять видела прежнюю Марью Алексевну. Вчера ей казалось, что из — под зверской оболочки проглядывают человеческие черты, теперь опять
зверь, и только. Верочка усиливалась победить в себе отвращение, но не могла. Прежде она только ненавидела мать, вчера думалось ей, что она перестает ее ненавидеть, будет только жалеть, — теперь опять она
чувствовала ненависть, но и жалость осталась в ней.
В конце концов Карачунский
чувствовал себя в положении травленого
зверя, которого опутывали цепкими тенетами.
— Если вы
чувствуете утомление, — отозвался он, — то лучше прекратить занятия, ибо гораздо полезнее меньше выслушать, но зато с полным вниманием, чем много, но невнимательно. По крайней мере, вы, господин
Зверев, то, что я теперь говорил, уяснили себе вполне?
Затем последовавший обед шел как-то странно, и видно было, что
Зверев и Миропа Дмитриевна
чувствовали большую неловкость в отношении друг друга, особенно Аггей Никитич, который неизвестно уж с какого повода заговорил вдруг о Канарском.
В то же время откуда-то из тени человеческий голос сказал что-то по-английски резко и сердито. Матвею этот окрик показался хуже ворчания лесного
зверя. Он вздрогнул и пугливо пошел опять к опушке. Тут он остановился и погрозил кулаком. Кому? Неизвестно, но человек без языка
чувствовал, что и в нем просыпается что-то волчье…
Как ни странно сказать это, единственное объяснение этого удивительного явления — то, что люди эти находятся в том же состоянии, в котором находятся те загипнотизированные люди, которым, как говорят, приказывают воображать или
чувствовать себя в известных условных положениях и действовать так, как бы действовали те существа, которых они изображают; как, например, когда загипнотизированному лицу внушено, что он хромой, и он начинает хромать, слепой, и он не видит, что он
зверь, и он начинает кусаться.
А на следующий день Лунёв
почувствовал себя
зверем, которого выслеживают охотники.
Каким бы неуклюжим
зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни дурманил себя водкой, все же, приглядываясь к нему поближе,
чувствуешь, что в нем есть то нужное и очень важное, чего нет, например, в Маше и в докторе, а именно, он верит, что главное на земле — правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость.
Как дикой
зверь впиваюсь я в беззащитную мою клячу; казацкая плеть превращается в руке моей в барабанную палку, удары сыпятся как дождь; мой аргамак
чувствует наконец необходимость пуститься в галоп, подымается на задние ноги, хочет сделать скачок, спотыкается, падает — и преспокойно располагается, лежа одним боком на правой моей ноге, отдохнуть от тяжких трудов своих.
Он
чувствовал, что он для них род какого-то редкого
зверя, творенья особенного, чужого, случайно перенесенного в мир, не имеющий с ним ничего общего.
Артамонов старший слушал, покрякивая, много ел, старался меньше пить и уныло
чувствовал себя среди этих людей
зверем другой породы. Он знал: все они — вчерашние мужики; видел во всех что-то разбойное, сказочное, внушающее почтение к ним и общее с его отцом. Конечно, отец был бы с ними и в деле и в кутежах, он, вероятно, так же распутничал бы и жёг деньги, точно стружку. Да, деньги — стружка для этих людей, которые неутомимо, со всею силой строгают всю землю, друг друга, деревню.
Иногда, уставая от забот о деле, он
чувствовал себя в холодном облаке какой-то особенной, тревожной скуки, и в эти часы фабрика казалась ему каменным, но живым
зверем,
зверь приник, прижался к земле, бросив на неё тени, точно крылья, подняв хвост трубою, морда у него тупая, страшная, днём окна светятся, как ледяные зубы, зимними вечерами они железные и докрасна раскалены от ярости.
Оба эти зверька летом имеют шкурку рыжевато-бурую, которая кажется тогда даже пестрою, а зимой — белую как снег; оба хищной породы и питаются мясом; оба имеют, с первого взгляда, очень грациозную наружность; но, всмотревшись хорошенько в очертание их рта, вооруженного частыми и острыми зубами, особенно в их маленькие, бесцветные глазки,
почувствуешь, что они принадлежат к злобной и кровожадной породе
зверей.
На душе у меня было плохо, я
чувствовал себя все более чужим
зверем среди этих людей, только Артем да Пашка, видимо, понимали мое настроение, — Цыган ухарски покрикивал мне...
Так же, как давеча на дороге,
чувствуя себя громадным, страшным
зверем, он прошел через сени в серую, грязную, пропитанную туманом и дымом половину, где обыкновенно мужики пили чай, и тут долго ходил из угла в угол, тяжело ступая, так что звенела посуда на полках и шатались столы.
Он стоит на задних лапах и дерется. А я его хлещу. В это время у меня мысль: заманить его с манежа в коридор, и притом так, чтобы публика не перепугалась. И вот я пячусь задом, бью
зверя, а он на меня и —
чувствую — свирепеет с каждой секундой. В конюшне он на меня бросился и начал мять. Не помню, как его стащили — я был в обмороке, — но, слава богу, увел с манежа.
Не
чувствуешь любви к людям, сиди смирно, занимайся собой, вещами, чем хочешь, но только не людьми. Только позволь себе обращаться с людьми без любви, и не успеешь оглянуться, как станешь не человеком, а
зверем, и людям повредишь и себя замучаешь.
— А ты как думал? Ты думал, он дурак, зверь-то? Нет, он умней человека, даром, что свинья называется. Он все знает. Хоть то в пример возьми: человек по следу пройдет, не заметит, а свинья как наткнется на твой след, так сейчас отдует и прочь; значит, ум в ней есть, что ты свою вонь не
чувствуешь, а она слышит… Она свинья, а все она не хуже тебя: такая же тварь божия. Эх-ма! Глуп человек, глуп, глуп человек!»
О, не совсем так! Люты были старинные времена, люди стыдились тогда не того, чего стыдимся мы; вкусна была для них жизнь, и язык их был чист. Но всегда человек — с тех пор, как он стал человеком, — стоял выше отъединенной от мира «радости и невинности
зверя». Он
чувствовал свою общность с другими людьми, с народом, с человечеством. И он знал то, чего не знает
зверь, — стыд.
Затем он сказал мне, что трижды
чувствует себя виноватым перед тигром: во-первых, потому, что он сообщил мне о похищенной у него собаке, во-вторых, потому, что дал мне свое ружье и лучок, и, в-третьих, потому, что вместе со мной ходил преследовать раненого
зверя.
Стало ясно, что таинственный
зверь следил за нашей лодкой. Потом он стал смелее, иногда забегал вперед, останавливался и поджидал, когда неизвестный предмет, похожий на плавник с зелеными ветвями, поровняется с ним, и в то же время он
чувствовал, быть может и видел, что на этом плывущем дереве есть живые существа.
— Спасибо за гостеприимство, — сказал Теркин,
чувствуя, что имеет дело с барином не такого калибра, как „Петька“
Зверев. — А ежели не поладим, Павел Иларионович?
Да, там, от последнего вагона идут, он
чувствует это чутьем опытного
зверя.
— Матушка Марья Михайловна, невмоготу мне больше, воля ваша, невмоготу; видимши все ваши благодеяния… как вы об нас, скверных, заботитесь, я бы лютый
зверь была, кабы всего этого не
чувствовала…
— Мы понимаем тебя! — продолжил он. — У нас тут кроется и любовь, и отвага, и жалость, и сердоболие, а кто не
чувствует в себе того, тот пусть идет шататься по диким дебрям и лесам со злыми
зверьми. Ты наш! Мы освобождаем тебя от битвы с твоими кормильцами и даже запрещаем тебе мощным заклятием. Пойдем с нами, но обнажай меч только тогда, когда твою девицу обидит кто словом или делом.
В эти дни они
чувствовали себя отторгнутыми от общества людей, живя, как будто, на необитаемом острове с диким
зверями.
Дарья Николаевна любовно вскинула на него глаза. Она
почувствовала какое-то духовное сродство между ею самой и этим озверевшим парнем. Кузьма, действительно, был
зверем, глаза его были налиты кровью, зубы стучали и скрипели, сам он весь дрожал, как в лихорадке.
— Мы понимает тебя! — продолжал он. — У нас тут кроется и любовь, и отвага, и жалость, и сердоболие, а кто не
чувствует в себе этого, тот пусть идет шататься по диким дебрям и лесам со злыми
зверями. Ты наш! Мы освобождаем и разрешаем тебя от битвы с твоими кормильцами и даже запрещаем тебе мощным заклятием. Пойдем с нами, но обнажай меч только тогда, когда твою девицу обидит кто словом или делом.
Французское нашествие, как разъяренный
зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану,
чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско.