Неточные совпадения
«Я?» — «Да, Татьяны именины
В субботу. Оленька и
матьВелели
звать, и нет причины
Тебе на
зов не приезжать». —
«Но куча будет там народу
И всякого такого сброду…» —
«И, никого, уверен я!
Кто будет там?
своя семья.
Поедем, сделай одолженье!
Ну, что ж?» — «Согласен». — «Как ты мил!»
При сих словах он осушил
Стакан, соседке приношенье,
Потом разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!
— Ага! ты захотел посетить
своего приятеля; но ты опоздал amice, [Дружище (лат.).] и мы имели уже с ним продолжительную беседу. Теперь надо идти чай пить:
мать зовет. Кстати, мне нужно с тобой поговорить.
Она
звала его домой, говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается ехать гостить за Волгу, к
матери своего жениха, тотчас после дня
своего рождения, который будет на следующей неделе, что бабушка останется одна и пропадет с тоски, если он не принесет этой жертвы… и бабушке, и ей…
— Я не приехал бы к тебе, если бы был уверен, что ты сама навестишь нас с
матерью… — говорил он. — Но потом рассудил, что тебе, пожалуй, и незачем к нам ездить: у нас
свое, у тебя
свое… Поэтому я тебя не буду
звать домой, Надя; живи с богом здесь, если тебе здесь хорошо…
Он узнал от него, что красавицу
звали Варварой Павловной Коробьиной; что старик и старуха, сидевшие с ней в ложе, были отец ее и
мать и что сам он, Михалевич, познакомился с ними год тому назад, во время
своего пребывания в подмосковной на «кондиции» у графа Н.
Она надеялась, что он тотчас же уедет; но он пошел в кабинет к Марье Дмитриевне и около часа просидел у ней. Уходя, он сказал Лизе: «Votre mére vous appelle; adieu à jamais…» [Ваша
мать вас
зовет, прощайте навсегда… (фр.).] — сел на лошадь и от самого крыльца поскакал во всю прыть. Лиза вошла к Марье Дмитриевне и застала ее в слезах. Паншин сообщил ей
свое несчастие.
Ульрих Райнер был теперь гораздо старше, чем при рождении первого ребенка, и не сумасшествовал. Ребенка при св. крещении назвали Васильем. Отец
звал его Вильгельм-Роберт.
Мать, лаская дитя у
своей груди,
звала его Васей, а прислуга Вильгельмом Ивановичем, так как Ульрих Райнер в России именовался, для простоты речи, Иваном Ивановичем. Вскоре после похорон первого сына, в декабре 1825 года, Ульрих Райнер решительно объявил, что он ни за что не останется в России и совсем переселится в Швейцарию.
Ее сентиментальный характер отчасти выразился и в именах, которые она дала дочерям
своим, — и — странная случайность! — инстинкт
матери как бы заранее подсказал ей главные свойства каждой девушки: старшую
звали Людмилою, и действительно она была мечтательное существо; вторая — Сусанна — отличалась необыкновенною стыдливостью; а младшая — Муза — обнаруживала большую наклонность и способность к музыке.
— Да помилуйте, — отвечал Круциферский, у которого мало-помалу негодование победило сознание нелепого
своего положения, — что же я сделал? Я люблю Любовь Александровну (ее
звали Александровной, вероятно, потому, что отца
звали Алексеем, а камердинера, мужа ее
матери, Аксёном) и осмелился высказать это. Мне самому казалось, что я никогда не скажу ни слова о моей любви, — я не знаю, как это случилось; но что же вы находите преступного? Почему вы думаете, что мои намерения порочны?
Мать просила подвергнуть их очистительной присяге, с перезвоном колоколов и со всею процедурою, которая простым людям представляется такою могущественною против человека, затворившего
свою совесть
зову чести.
Брюнетка, как сама она говорила, очень скучала на этих жалких вечерах; она с пренебрежением отказывалась от подаваемых ей конфет, жаловалась на духоту и жар и беспрестанно
звала мать домой; но Марья Ивановна говорила, что Владимир Андреич знает, когда прислать лошадей, и, в простоте
своего сердца, продолжала играть в преферанс с учителем гимназии и Иваном Иванычем с таким же наслаждением, как будто бы в ее партии сидели самые важные люди; что касается до блондинки, то она выкупала скуку, пересмеивая то красный нос Ивана Иваныча, то неуклюжую походку стряпчего и очень некстати поместившуюся у него под левым глазом бородавку, то… но, одним словом, всем доставалось!
И плачет, и плачет он, воспевая, как видит гроб
своей матери, и
зовет землю к воплению за братский грех!..
1-й лакей. То-то я слышу дух такой тяжелый. (С оживлением.) Ни на что не похоже, какие грехи с этими заразами. Скверно совсем! Даже бога забыли. Вот у нашего барина сестры, княгини Мосоловой, дочка умирала. Так что же? Ни отец, ни
мать и в комнату не вошли, так и не простились. А дочка плакала,
звала проститься, — не вошли! Доктор какую-то заразу нашел. А ведь ходили же за нею и горничная
своя и сиделка — и ничего, обе живы остались.
Песен уже нет, а есть крик; это не песня, а речь: отец и
мать беспрестанно окликают,
зовут, манят
своих глупых детенышей, которые отвечают им жалобным, однообразным писком, разевая голодные рты.
К нему приходит отец Наташи — сообщить о
своих намерениях, за ним присылает ее
мать — расспросить о Наташе, его
зовет к себе Наташа, чтобы излить пред ним
свое сердце, к нему обращается Алеша — высказать
свою любовь, ветреность и раскаяние, с ним знакомится Катя, невеста Алеши, чтобы поговорить с ним о любви Алеши к Наташе, ему попадается Нелли, чтобы выказать
свой характер, и Маслобоев, чтобы разузнать и рассказать об отношениях Нелли к князю, наконец, сам князь везет его к Борелю и даже напивается там, чтобы высказать Ивану Петровичу всю гадость
своего характера.
Когда отец с
матерью вернулись, они не знали, как благодарить Анну Трофимовну, дали ей вольную, но она не взяла и до старости жила и умерла у нас. А меня шутя
звали с тех пор: Пугачева невеста. А гривенник тот, что мне дал Пугачев, я до сих пор храню; и как взгляну на него, вспоминаю
свои детские годы и добрую Анну Трофимовну.
Он боялся леса, который покойно шумел над его головой и был темный, задумчивый и такой же страшный в
своей бесконечности; полянки, светлые, зеленые, веселые, точно поющие всеми
своими яркими цветами, он любил и хотел бы приласкать их, как сестер, а темно-синее небо
звало его к себе и смеялось, как
мать.
Вошла
мать Манефа в
свою боковушу, взяла с полочки молоток и три раза ударила им по стене. Та стена отделяла ее жилье от Фленушкиных горниц. Не замедлила Фленушка явиться на условный
зов игуменьи.
— Богородице помолился бы, чудной иконе ее поклонился бы, поглядел бы на дивную нашу святыню, — молвила Манефа. — Опять же и матушка Августа оченно
звала тебя — старица почтенная, уважить бы ее надо. Собрание же будет большое — еще бы потолковал с
матерями. А впрочем, как знаешь:
свой ум в голове.
И Володя всегда охотно откликался на
зов Степана Ильича, а гостеприимный старый штурман всегда предлагал какое-нибудь угощение: или стаканчик эля, до которого он сам был большой охотник, или чего-нибудь сладенького, к которому Володя, в
свою очередь, был далеко не равнодушен и давным-давно проел и проугощал изрядный запас варенья, которым снабдила его
мать.
— Как же не знать матушку Манефу? — сказала Аграфена Ивановна. — При мне и в обитель ту поступила. В беличестве
звали ее Матреной Максимовной, прозванье теперь я забыла. Как не знать матушку Манефу? В послушницах у
матери Платониды жила. Отец горянщиной у ней торговал, темный был богач, гремел в
свое время за Волгой… много пользовалась от него Платонидушка.
Я во всю жизнь мою не переставал грустить о том, что детство мое не было обставлено иначе, — и думаю, что безудержная погоня за семейным счастием, которой я впоследствии часто предавался с таким безрассудным азартом, имела первою
своею причиною сожаление о том, что
мать моя не была счастливее, — что в семье моей не было того, что
зовут «совет и любовь». Я не знал, что слово «увлечение» есть имя какого-то нашего врага.
Был мальчик,
звали его Филипп. Пошли раз все ребята в школу. Филипп взял шапку и хотел тоже идти. Но
мать сказала ему: куда ты, Филипок, собрался? — В школу. — Ты еще мал, не ходи, — и
мать оставила его дома. Ребята ушли в школу. Отец еще с утра уехал в лес,
мать ушла на поденную работу. Остались в избе Филипок да бабушка на печке. Стало Филипку скучно одному, бабушка заснула, а он стал искать шапку.
Своей не нашел, взял старую, отцовскую и пошел в школу.
Фелицата Матвеевна
звала «maman»
свою приемную
мать и воспитательницу, Катерину Петровну Засекину.
Когда
мать Потемкина, Дарья Васильевна, привезла сына в Москву и посетила с ним приятеля
своего покойного мужа, то последний сам предложил ей поместить Грица — так
звали мальчика в родительском доме — у него, не позволив, конечно, даже заикнуться о каком-нибудь вознаграждении.
— Да, я узнала об этом гораздо позднее. Дело было в том, что мы должны были жить только на доходы с имения. Отец стал бывать дома еще реже, а когда приезжал, был мрачен и рассеян и скоро уезжал опять.
Мать моя с каждым днем становилась бледнее и плоше. Она старалась скрыть от меня
свое горе. Но наконец ей стало не под силу. Она делалась все слабее и слабее. У нее открылась чахотка, и когда мне исполнилось девятнадцать лет, она умерла, а, умирая, все
звала меня, называя всевозможными ласковыми именами.
Два сына, из которых один находился в военной службе, а другой в гражданской, не могли особенно много помогать
матери, так как их скудного жалованья едва хватало на удовлетворениеих личных потребностей, а потому Агриппина Кирилловна — так
звали мать — чтобы кое-как воспитать и пристроить
своих дочерей, открыла в Петербурге меблированные комнаты.
Он сначала протестовал, а затем подчинился решительным доводам
своей Анны, как он называл ее, и только иногда успевал всучить Фионии Матвеевне — так
звали мать Ани — лишнюю сотню рублей.
Но скажи мне, что ты меня любишь, поклянись, что не отдашь сердца
своего и руки никому кроме меня, и я преступлю волю
матери, буду глух к
зову моего отечества, моих братий и останусь здесь, счастливый надеждой, что ты увенчаешь когда-нибудь мою любовь у алтаря Господня.
Все, в том числе и смешной подпрыгивающий парень, потянулись к окошечку. У каждого фельдшер спрашивал имя и отчество, лета, местожительство, давно ли болен и проч. Из ответов
своей матери Пашка узнал, что
зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым, что ему семь лет, что он неграмотен и болен с самой Пасхи.
— О! когда так,
зови сейчас сюда
свою сестру. Я никогда не делал неблагородных дел и это докажу. Говорю тебе, проси сюда с отцом и
матерью… Я повторю при них.
Старик заговорил трогательным голосом о
своей болезни, о предчувствии близкой смерти. Вот и ворон словно впился в кровлю дома и не хочет отстать от нее, и собака роет яму перед окном повалуши, и
мать Анастасьина во сне является и
зовет к себе!