Неточные совпадения
Богат, хорош собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все
дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: «Дуня, примечай!»
Потом приносят и гитару;
И запищит она (Бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!..
Я охотно и часто ходил бы к нему послушать его рассказов о Москве, сопровождаемых всегда потчеваньем его
дочки и жены, которую обыкновенно
звали «Сергеевна»; но старик не хотел сидеть при мне, и это обстоятельство, в соединении с потчеваньем, не нравившимся моей матери, заставило меня редко посещать Пантелея Григорьича.
А
зовут его Алешкой Пазухиным!..» Невестки хотя и дружили с Нюшей, особенно Ариша, но внутренне были против нее, потому что Нюша все-таки была «отецкая», баловная
дочка, и Татьяна Власьевна ворчала на нее только для видимости.
— А тут у
дочки, насупротив вас, в квартире и живу. Да меня, признаться, Федосьей-то нынче уж не
зовут, а Катериной, да еще Карловной. Да и Катериной-то зваться не велят, а Екатериной. И
дочку из Домны в Ератиду переделали.
В подвале жил сапожник Перфишка с больной, безногою женой и
дочкой лет семи, тряпичник дедушка Еремей, нищая старуха, худая, крикливая, её
звали Полоротой, и извозчик Макар Степаныч, человек пожилой, смирный, молчаливый.
— Чудак! Чай, у меня
дочка там выдана.
Звали к празднику. И баба со мной.
И тяжкие обиды и жгучие слезы, стоны и разрывающая сердце скорбь по нежно любимой единственной дочери, которая теперь, в ее юном возрасте, как голубка бьется в развращенных объятиях алчного ворона, все это
звало старика Байцурова к мщению; но у него, как у бедного дворянина, не было ни вьюгоподобных коней, ни всадников, способных стать грудь против груди с плодомасовскою ордою, ни блестящих бердышей и самопалов, какие мотались у тех за каждыми тороками, и, наконец, — у тех впереди было четырнадцать часов времени, четырнадцать часов, в течение которых добрые кони Плодомасова могли занести сокровище бедной четы, их нежную, их умную
дочку, более чем за половину расстояния, отделяющего Закромы от Плодомасовки.
— Вот-с, рекомендую, — проговорил хозяин, — мои дочки-с. Эту вот Катей зовут-с, а эту Настей, а эта вот моя свояченица, Марья Павловна, о которой я уже имел удовольствие вам говорить. Прошу любить да жаловать.
1-й лакей. То-то я слышу дух такой тяжелый. (С оживлением.) Ни на что не похоже, какие грехи с этими заразами. Скверно совсем! Даже бога забыли. Вот у нашего барина сестры, княгини Мосоловой,
дочка умирала. Так что же? Ни отец, ни мать и в комнату не вошли, так и не простились. А
дочка плакала,
звала проститься, — не вошли! Доктор какую-то заразу нашел. А ведь ходили же за нею и горничная своя и сиделка — и ничего, обе живы остались.
— Да, вот только не говорит. У меня, знаете, есть тоже одна
дочка, такая же маленькая, как и вы. Ее
зовут Лиза. Томми с ней большой, очень большой приятель.
Была у Андрея Колышкина жена добрая, смиренная, по хозяйству заботная, — Анной
звали, был сын Сергей да
дочка Маринушка…
— Приехала, Катеринушка, вот уж больше недели, как приехала, — ответил Пахом. — Гостейку привезла. Купецкая
дочка, молоденькая, Дунюшкой
звать. Умница, скромница — описать нельзя, с Варенькой водится больше теперь. Что пошлет Господь, неизвестно, а хочется, слышь, ей на пути пребывать. Много, слышь, начитана и большую охоту к Божьему делу имеет… Будет и она на собранье, а потом как Господь совершит.
—
Дочка была у него старшая, Настей
звали. Уж сколько времени прошло, как она в могиле лежит, а все-таки и до сих пор вспомнить о ней приятно.
— Недалеко от нас в поволжских местах живут у меня знакомые, — сказала Аграфена Петровна. — Богатый купец, миллионщик, Марко Данилыч, чуть ли не самый первый по всей России рыбный торговец — Смолокуровым прозывается.
Дочка у него есть молоденькая, Дуняшей
звать. Сказывали мне, что гостит она у господ Луповицких, у здешних помещиков. Марья Ивановна Алымова завезла, слышь, ее сюда еще около Троицына дня. Не видали ль вы эту девицу?
Осенью
зовет меня к себе одна священникова
дочка.
У свояка моего, у Петра Андреича Кирпишникова,
дочка ученая есть: имя-то святое, при крещенье богоданное — Матреной
зовут — на какое-то басурманское сменяла, выговорить даже грех, Матильда, пес ее знает, какая-то стала…
Мамаев. Быть так. Спрашивает меня набольший-то: «У тебя
дочка барышня?» А голос-то у него так в душу теплою струею и льется. —
Зовут ее барышней, ваше превосходительство, а доля у ней хуже крестьянской. «Любит ли она Резинкина? будет ли с ним счастлива?» — спрашивает меня. — Души друг в друге не чают; а где любовь, там и счастье, — говорю я. Знаешь, Груня, вспомнил прошлые золотые деньки мои с покойной твоей матерью. — Тут он повел речь к ней (указав на Резинкину); говори, сватья!
Его ненаглядная Стася, так
звал он свою жену, Станиславу Владиславовну, умерла в родах, подарив ему вторую
дочку, Лидию.
— Скоро двадцать один… — снова задумчиво, как бы про себя, повторил варнак. — Я, может быть, вам покажусь любопытным, — обратился он снова к ней. — Милая барышня, я знал когда-то давно, что у Петра Иннокентьевича была
дочка и он был вдовец, но эта дочь — не вы, так как более двадцати лет тому назад она уже была в ваших летах — ее
звали…
Звал старый Дукач и судейского паныча и
дочку нашего покойного пана-отца, да никто не пошел.