Неточные совпадения
Солнце закатилось, и
ночь последовала
за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу
снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору, хотя уже не так круто.
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже
снегаСбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела
за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии
ночей.
Клим Иванович Самгин был утомлен впечатлениями бессонной
ночи. Равнодушно слушая пониженный говор людей, смотрел в окно,
за стеклами пенился густой
снег, мелькали в нем бесформенные серые фигуры, и казалось, что вот сейчас к стеклам прильнут, безмолвно смеясь, бородатые, зубастые рожи.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей.
За окном влажно вздыхал ветер, падал густой
снег, город был не слышен, точно глубокой
ночью.
Сквозь занавесь окна светило солнце, в комнате свежо,
за окном, должно быть, сверкает первый зимний день,
ночью, должно быть, выпал
снег. Вставать не хотелось. В соседней комнате мягко топала Агафья. Клим Иванович Самгин крикнул...
Набатов побежал
за снегом. Марья Павловна достала валерьяновые капли и предлагала ему, но он, закрыв глаза, отталкивал ее белой похудевшей рукой и тяжело и часто дышал. Когда
снег и холодная вода немного успокоили его, и его уложили на
ночь, Нехлюдов простился со всеми и вместе с унтер-офицером, пришедшим
за ним и уже давно дожидавшимся его, пошел к выходу.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох,
снег попадал ему
за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной улице. Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя
ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
Над Ирбитом стояла зимняя февральская
ночь: все небо залито мириадами звезд; под полозьями звонко хрустел
снег, точно кто хватался
за железо закоченевшими на морозе руками.
На дворе была уже весна:
снег быстро таял. Из белого он сделался грязным, точно его посыпали сажей. В сугробах в направлении солнечных лучей появились тонкие ледяные перегородки; днем они рушились, а
за ночь опять замерзали. По канавам бежала вода. Она весело журчала и словно каждой сухой былинке торопилась сообщить радостную весть о том, что она проснулась и теперь позаботится оживить природу.
Ночь была лунная и холодная. Предположения Дерсу оправдались. Лишь только солнце скрылось
за горизонтом, сразу подул резкий, холодный ветер. Он трепал ветви кедровых стланцев и раздувал пламя костра. Палатка парусила, и я очень боялся, чтобы ее не сорвало со стоек. Полная луна ярко светила на землю;
снег блестел и искрился. Голый хребет Карту имел теперь еще более пустынный вид.
За ночь река Кулумбе замерзла настолько, что явилась возможность идти по льду. Это очень облегчило наше путешествие. Сильным ветром
снег с реки смело. Лед крепчал с каждым днем. Тем не менее на реке было много еще проталин. От них подымался густой туман.
Теперь перед нами расстилалась равнина, покрытая сухой буро-желтой травой и занесенная
снегом. Ветер гулял по ней, трепал сухие былинки.
За туманными горами на западе догорала вечерняя заря, а со стороны востока уже надвигалась холодная темная
ночь. На станции зажглись белые, красные и зеленые огоньки.
— Надобно же было, — продолжал Чуб, утирая рукавом усы, — какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вмешаться!.. Право, как будто на смех… Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно:
ночь — чудо! Светло,
снег блещет при месяце. Все было видно, как днем. Не успел выйти
за дверь — и вот, хоть глаз выколи!
Стал нищенствовать по
ночам у ресторанов «в разувку» — бегает босой по
снегу, а
за углом у товарища валенки.
После пьяной
ночи такой страховидный дядя вылезает из-под нар, просит в кредит у съемщика стакан сивухи, облекается в страннический подрясник,
за плечи ранец, набитый тряпьем, на голову скуфейку и босиком, иногда даже зимой по
снегу, для доказательства своей святости, шагает
за сбором.
На следующий день метель стихла, над наметанными
за ночь, сугробами ярко светило солнце, с крыш и ветвей срывались белые комочки
снега… Мы решили, что наверное собаки вчера испугались забежавшего из лесу волка.
Однажды, в будний день, поутру, я с дедом разгребал на дворе
снег, обильно выпавший
за ночь, — вдруг щеколда калитки звучно, по-особенному, щелкнула, на двор вошел полицейский, прикрыл калитку спиною и поманил деда толстым серым пальцем. Когда дед подошел, полицейский наклонил к нему носатое лицо и, точно долбя лоб деда, стал неслышно говорить о чем-то, а дед торопливо отвечал...
Брося все другие охоты, я неутомимо, ежедневно ходил
за вальдшнепами: 6 ноября я убил восемь, 7-го двенадцать, а в
ночь на 8-е выпал
снег в четверть глубиною и хватил мороз в пятнадцать градусов.
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди
за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят
ночью, одни, по грязи, по
снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
С улицы в окно бездушными глазами смотрела светлая, лунная
ночь. Кто-то медленно ходил
за окном, скрипел
снег.
Ах, судари, как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет вдруг нагнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет на духу не был, и живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься
ночи, выползешь потихоньку
за ставку, чтобы ни жены, ни дети, и никто бы тебя из поганых не видал, и начнешь молиться… и молишься…. так молишься, что даже
снег инда под коленами протает и где слезы падали — утром травку увидишь.
Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря уже сбросила с себя сумрак
ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом;
снега нет — всё черно, но утренний резкий мороз хватает
за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет 8-я стклянка.
На дворе декабрь в половине; окрестность, схваченная неоглядным снежным саваном, тихо цепенеет;
за ночь намело на дороге столько сугробов, что крестьянские лошади тяжко барахтаются в
снегу, вывозя пустые дровнишки. А к головлевской усадьбе и следа почти нет. Порфирий Владимирыч до того отвык от посещений, что и главные ворота, ведущие к дому, и парадное крыльцо с наступлением осени наглухо заколотил, предоставив домочадцам сообщаться с внешним миром посредством девичьего крыльца и боковых ворот.
Не спалось ему в эту
ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в стекло окна; чётко и ясно стояло перед ним доброе лицо женщины, а
за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками падал
снег с крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была в ту
ночь.
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а
за ночь на
снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью
за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
В следующую
за пропажей председателя
ночь я видел свой первый страшный сон. Сначала мне представлялось, что нашего председателя возят со станции на станцию и, не выпуская из кибитки, командуют: лошадей! Потом, виделось, что его обронили в
снег…"Любопытно бы знать, — думалось мне, — отроют ли его и скажет ли он: мама! как тот почтительный младенец, о котором некогда повествовала моя няня?"
Стемнело, потом поля с пятнами
снега покрыла
ночь. Тит, по обыкновению долго засидевшийся
за записками, прислушался и сказал...
Раз утром, когда Канарейка выглянула из вороньего гнезда, ее поразила унылая картина: земля
за ночь покрылась первым
снегом, точно саваном. Все было кругом белое… А главное —
снег покрыл все те зернышки, которыми питалась Канарейка. Оставалась рябина, но она не могла есть эту кислую ягоду. Ворона — та сидит, клюет рябину да похваливает...
Ну… А там? Там, в конце Караванной… Там, где
ночью здание цирка чернеет всей своей массой и теперь едва виднеется из-за падающего
снега, — там что?..
— Я, — говорит, — его хотел вести
ночью в полицию, а он — меня; друг дружку тянули
за руки, а мясник Агафон мне поддерживал; в
снегу сбились, на площадь попали — никак не пролезть… все валяться пошло… Со страху кричать начали… Обход взял… часы пропали…
За ночь навалило много нового
снегу, деревья оделись в белое, и воздух был необыкновенно светел, прозрачен и нежен, так что когда Анна Акимовна поглядела в окно, то ей, прежде всего, захотелось вздохнуть глубоко-глубоко.
Поддавшись какому-то грустному обаянию, я стоял на крыше, задумчиво следя
за слабыми переливами сполоха.
Ночь развернулась во всей своей холодной и унылой красе. На небе мигали звезды, внизу
снега уходили вдаль ровною пеленой, чернела гребнем тайга, синели дальние горы. И от всей этой молчаливой, объятой холодом картины веяло в душу снисходительною грустью, — казалось, какая-то печальная нота трепещет в воздухе: «Далеко, далеко!»
Без дум, со смутной и тяжёлой грустью в сердце иду по дороге — предо мною в пасмурном небе тихо развёртывается серое, холодное утро. Всё вокруг устало
за ночь, растрепалось, побледнело, зелёные ковры озимей покрыты пухом инея, деревья протягивают друг к другу голые сучья, они не достигают один другого и печально дрожат.
Снега просит раздетая, озябшая земля, просит пышного белого покрова себе. Сошлись над нею тучи, цвета пепла и золы, и стоят неподвижно, томя её.
— А вот как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю тебя, — с притворным негодованьем сказала Аксинья Захаровна, — так и будешь знать, какая слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их
снег полоть
за околицу!.. Да теперь, поди чай, парней-то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по
ночам хвосты мочить?
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из головы выбрось
снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам… Что выдумали!
За околицу!.. Да отец-то съест меня, как узнает, что я
за околицу вас
ночью отпустила… Пошли, пошли в моленную!
Зайцы по
ночам кормятся. Зимой зайцы лесные кормятся корою деревьев, зайцы полевые — озимями и травой, гуменники — хлебными зернами на гумнах.
За ночь зайцы прокладывают по
снегу глубокий, видный след. До зайцев охотники — и люди, и собаки, и волки, и лисицы, и вороны, и орлы. Если бы заяц ходил просто и прямо, то поутру его сейчас бы нашли по следу и поймали; но бог дал зайцу трусость, и трусость спасает его.
Выпал первый
снег,
за ним второй, третий, и затянулась надолго зима со своими трескучими морозами, сугробами и сосульками. Не люблю я зимы и не верю тому, кто говорит, что любит ее. Холодно на улице, дымно в комнатах, мокро в калошах. То суровая, как свекровь, то плаксивая, как старая дева, со своими волшебными лунными
ночами, тройками, охотой, концертами и балами, зима надоедает очень быстро и слишком долго тянется, для того чтобы отравить не одну бесприютную, чахоточную жизнь.
Поденок было так много, что если бы не теплая летняя
ночь и не душный запах рано скошенной где-то сухой травы, их можно было принять
за снег.
Чем ближе мы подходили к Сихотэ-Алиню, тем больше было
снегу. Собаки не видели перед собой дороги и отказывались итти. Они останавливались и оглядывались назад. Чжан-Бао и один из удэхейцев пошли вперед на лыжах протаптывать дорогу собакам, так как
за ночь лыжница заносилась
снегом.
Разъезжались. Было три часа
ночи. Я нашим сказал, что пойду пешком, и они уехали. А я пошел бродить по улицам. Пустынны тульские улицы
ночью, на них часто раздевают одиноких пешеходов. Но ни о чем я этом не думал. Такое счастье было в душе, что казалось, лопнет душа, не выдержит; шатало меня, как пьяного. Небо было в сплошных облаках,
за ними скрывался месяц, и прозрачный белый свет без теней был кругом и
снег. И грудь глубоко вдыхала легко-морозный февральский воздух.
Медленно и грозно потянулся день
за днем. Поднимались метели, сухой, сыпучий
снег тучами несся в воздухе. Затихало. Трещали морозы. Падал
снег. Грело солнце, становилось тепло. На позициях все грохотали пушки, и спешно ухали ружейные залпы, короткие, сухие и отрывистые, как будто кто-то колол там дрова. По
ночам вдали сверкали огоньки рвущихся снарядов; на темном небе мигали слабые отсветы орудийных выстрелов, сторожко ползали лучи прожекторов.
Главный врач нанял китайца-проводника, но, по своей торгашеской привычке, не условился предварительно о цене, а просто сказал, что «моя тебе плати чен (деньги)». Китаец повел нас.
Снег все падал, было холодно и мокро. Подвигались мы вперед медленно. К
ночи остановились в большой деревне
за семь верст от железной дороги.
Шел частый мелкий
снег, а порывы резкого ветра поднимали его с земли, не дав улечься, и с силой крутили в воздухе, готовые ослепить каждого смельчака, решившегося бы выглянуть в такую
ночь за дверь своего дома.
Идти было недалеко, а времени уходило много: часто
за ночь наносило сугробы
снега, ноги утопали и расползались в сухой искристой массе, и каждый шаг стоил десяти.
Была одна из тех мартовских
ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянною злобой свои последние
снега и бураны. Навстречу немца-доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и
за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.