Неточные совпадения
Вронский
защищал Михайлова, но в глубине
души он верил этому, потому что, по его понятию, человек другого, низшего мира должен был завидовать.
— Пристрелить тебя — вот тебе расчет! Понимаете, — подскочил он к Самгину, — душегуба
защищает, царя! Имеет, дескать, права —
душить, а?
Устенька в отчаянии уходила в комнату мисс Дудль, чтоб отвести
душу. Она только теперь в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая в каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с семьей Стабровских и рассчитывала, что, в случае смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть свои дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по своей привычке, и не думала ее
защищать.
В
душе русских философов живет уважение к великому прошлому философии; все они
защищают права метафизики в эпоху философского безвременья.
— Вы посмотрите, какой ужас! Кучка глупых людей,
защищая свою пагубную власть над народом, бьет,
душит, давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни — подумайте! Одни бьют и звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной жаждой истязаний — отвратительной болезнью рабов, которым дана свобода проявлять всю силу рабьих чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
Я даже чувствовал, как из глубины
души во мне подымается вся горечь презрения, но я инстинктивно
защищал мою привязанность от этой горькой примеси, не давая им слиться.
Да; Санину было немножко совестно и стыдно… хотя, с другой стороны, что же ему было сделать? Не оставлять же без наказания дерзости молодого офицера, не уподобиться же г-ну Клюберу? Он заступился за Джемму, он
защитил ее… Оно так; а все-таки у него скребло на
душе, и было ему совестно, и даже стыдно.
В письме была описана вся жизнь Михайла Максимовича и в заключение сказано, что грешно оставлять в неведении госпожу тысячи
душ, которые страдают от тиранства изверга, ее мужа, и которых она может
защитить, уничтожив доверенность, данную ему на управление имением; что кровь их вопиет на небо; что и теперь известный ей лакей, Иван Ануфриев, умирает от жестоких истязаний и что самой Прасковье Ивановне нечего опасаться, потому что Михайла Максимович в Чурасово не посмеет и появиться; что добрые соседи и сам губернатор
защитят ее.
— Она охотно согласилась с ним, и почти с первых слов они вступили в бой друг с другом: девушка яростно
защищала церковь как место, где замученный человек может отдохнуть
душою, где, пред лицом доброй мадонны, — все равны и все равно жалки, несмотря на разность одежды; он возражал, что не отдых нужен людям, а борьба, что невозможно гражданское равенство без равенства материальных благ и что за спиной мадонны прячется человек, которому выгодно, чтобы люди были несчастны и глупы.
— Неправда, и — протестую! Свобода нужна честным людям не для того, чтобы
душить друг друга, но чтобы каждый мог
защищать себя от распространённого насилия нашей беззаконной жизни! Свобода — богиня разума, и — довольно уже пили нашу кровь! Я протестую! Да здравствует свобода!
Душа во мне замирала при мысли, что может возникнуть какой-нибудь неуместный разговор об особе,
защищать которую я не мог, не ставя ее в ничем не заслуженный неблагоприятный свет. Поэтому под гром марша я шел мимо далекой аллеи, даже не поворачивая головы в ту сторону. Это не мешало мне вглядываться, скосив влево глаза, и — у страха глаза велики — мне показалось в темном входе в аллею белое пятно. Тяжелое это было прощанье…
«Русский вестник» все это печатал, как печатал и статьи г. Иванова, в которых выкуп личности проводился по началам политической экономии; мало того — он сочинил по поводу их длинную «Заметку», в которой
защищал и г. Иванова и г. Головачева, объясняя, что хотя, конечно, за
душу брать выкупа не следует, но труд крестьянина должен быть выкуплен (см. «Русский вестник», 1858 г., № 19, стр. 180–193).
Но в бурях битв не думал Измаил.
Сыскать самозабвенья и покоя.
Не за отчизну, за друзей он мстил, —
И не пленялся именем героя;
Он ведал цену почестей и слов,
Изобретенных только для глупцов!
Недолгий жар погас!
душой усталый,
Его бы не желал он воскресить;
И не родной аул, — родные скалы
Решился он от русских
защитить!
— Как перед Богом, матушка, — ответил он. — Что мне? Из-за чего мне клепать на них?.. Мне бы хвалить да
защищать их надо; так и делаю везде, а с вами, матушка, я по всей откровенности —
душа моя перед вами, как перед Богом, раскрыта. Потому вижу я в вас великую по вере ревность и многие добродетели… Мало теперь, матушка, людей, с кем бы и потужить-то было об этом, с кем бы и поскорбеть о падении благочестия… Вы уж простите меня Христа ради, что я разговорами своими, кажись, вас припечалил.
Дмитрию хотелось закрыть
душу от рвавшегося в нее из Кати буйно-злобного вихря, и не чувствовалось способности
защищать эту жизнь, к которой, однако, в нем не было ненависти. Он взял в руки Катину руку и устало улыбнулся...
«Куда же идти?» — еще раз спросил себя Пирожков и замедлил шаг мимо цветного, всегда привлекательного дома синодальной типографии. Ему решительно не приходило на память ни одного приятельского лица. Зайти в окружный суд? На уголовное заседание? Слушать, как обвиняется в краже со взломом крестьянин Никифор Варсонофьев и как его будет
защищать «помощник» из евреев с надрывающею
душу картавостью? До этого он еще не дошел в Москве…
Ему предстояло
защищать дело темное, революционное, которое он сам в
душе осуждал; но он продал
душу свою этому делу, как сатане, и должен был стоять за него, лишь бы удары падали больнее на сердце отца и дочери. Он видел перед собою, как полагал, счастливого соперника, ему казалось, что он унижен, презрен, и, ослепленный своей страстью, сделался зол и мстителен.
— Владыко святый, — начал он взволнованным голосом, — и вы все, разумные, советные мужи новгородские, надежда, опора наша, ужели вы хотите опять пустить этих хищных литвинов в недра нашей отчизны? Скажите же, кто
защитит ее теперь от них, или от самих вас? Разве они не обнажали уже не раз перед вами черноту
души своей, и разве руки наши слабы держать меч за себя, чтобы допускать еще завязнуть в этом деле лапам хитрых пришельцев?
Он не мог бы хуже
защищать свое дело перед человеком, который был и
душой и телом солдат. В последних неосторожных словах еще слышалась бурная, горячая просьба, рука Осипа еще обвивала шею отца, но тот вдруг выпрямился и оттолкнул его от себя.
— Владыко святой, — начал он взволнованным голосом, — и вы все, разумные, советные мужики новгородские, надежда, опора наша, неужели вы хотите опять пустить этих хищников литовцев в недра нашей отчизны? Скажите-ка, кто
защитит ее теперь от них, или от самих вас? Разве они не обнажили уже не раз перед вами черноту
души своей, и разве руки наши слабы держать меч за себя, чтобы допускать еще завязнуть в этом деле лапами хитрых пришельцев?
Достоевский
защищает бессмертную
душу человека.
Окрестное дворянство, знавшее его ум, твердость и благородство
души, прибегало к нему за советами и помощью: где нужно было научить,
защитить от притеснений сильного, вышколить судей за несправедливость, он вызывался охотно на услугу и выполнял ее с пользой для обиженного, лишь бы не требовали от него никаких расходов.
Что же: так тогда и пропадать всей этой земле, которая называется Россией? Жутко. Всеми силами
души борюсь против этой мысли, не допускаю ее… а на сердце такая жуть, такой холод, такая гнетущая тоска. Но что я могу? Здесь нужны Самсоны и герои, а что такое я с моей доблестью? Стою я, как голый грешник на Страшном суде, трясущийся от озноба и страха, и слова не могу промолвить в свое оправдание… на Страшном суде не солжешь и адвоката
защищать не возьмешь, кончены все твои земные хитрости и уловки, кончены!