Неточные совпадения
Довольно демон ярости
Летал с
мечом карающим
Над русскою
землей.
Довольно рабство тяжкое
Одни пути лукавые
Открытыми, влекущими
Держало
на Руси!
Над Русью оживающей
Святая песня слышится,
То ангел милосердия,
Незримо пролетающий
Над нею, души сильные
Зовет
на честный путь.
Заметив тот особенный поиск Ласки, когда она прижималась вся к
земле, как будто загребала большими шагами задними ногами и слегка раскрывала рот, Левин понял, что она тянула по дупелям, и, в душе помолившись Богу, чтобы был успех, особенно
на первую птицу, подбежал к ней.
Тентетников стал
замечать, что
на господской
земле все выходило как-то хуже, чем
на мужичьей: сеялось раньше, всходило позже.
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много
на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не
смеюТревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.
Рассматривая, он
заметил на другой стороне ее группу из двух-трех человек, лежавших почти без всякого движения
на земле.
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. —
Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было
на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и
на воде и
на земле спасает.
Погнул он крепко Дёгтяренка, сбил его
на землю и уже, замахнувшись
на него саблей, кричал: «Нет из вас, собак-козаков, ни одного, кто бы
посмел противустать мне!»
В каждом государстве они
сметут в кошели свои все капиталы, затем сложат их в один кошель, далее они соединят во единый мешок концентрированные капиталы всех государств, всех наций и тогда великодушно организуют по всей
земле производство и потребление
на законе строжайшей и даже святой справедливости, как это предуказывают некие умнейшие немцы, за исключением безумных фантазеров — Карла Маркса и других, иже с ним.
Потом он должен был стоять более часа
на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей
земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь,
смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Тускло поблескивая
на солнце, тяжелый, медный колпак медленно всплывал
на воздух, и люди — зрители, глядя
на него, выпрямлялись тоже, как бы желая оторваться от
земли. Это
заметила Лидия.
— Как первую женщину в целом мире! Если б я
смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и
на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не
смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
— Вы замечательно
смело рассуждаете… — задумчиво проговорил Привалов. — И знаете, я тысячу раз думал то же, только относительно своего наследства… Вас мучит одна золотопромышленность, а
на моей совести, кроме денег, добытых золотопромышленностью, большою тяжестью лежат еще заводы, которые основаны
на отнятых у башкир
землях и созданы трудом приписных к заводам крестьян.
И
на землю Христос принес не мир, но
меч.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и
молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но и
на всей
земле нет, да и не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
На мерзлую
землю упало в ночь немного сухого снегу, и ветер «сухой и острый» подымает его и
метет по скучным улицам нашего городка и особенно по базарной площади.
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии
на тех, которым в глаза они не
смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все
на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь
на него смотрю!
Я шел впереди, а Дерсу — сзади. Вдруг он бегом обогнал меня и стал внимательно смотреть
на землю. Тут только я
заметил человеческие следы; они направлялись в ту же сторону, куда шли и мы.
Движение по осыпям, покрытым мхом, всегда довольно затруднительно: то ставишь ногу
на ребро, то попадаешь в щели между камнями. Внизу осыпи покрыты
землей и травой настолько густо, что их не
замечаешь вовсе, но по мере того как взбираешься выше, растительность постепенно исчезает.
Непогода совсем почти стихла. Вековые ели и кедры утратили свой белый наряд, зато
на земле во многих местах
намело большие сугробы. По ним скользили солнечные лучи, и от этого в лесу было светло по-праздничному.
Действительно, кое-где чуть-чуть виднелся человеческий след, совсем почти запорошенный снегом. Дерсу и Сунцай
заметили еще одно обстоятельство: они
заметили, что след шел неровно, зигзагами, что китаец часто садился
на землю и два бивака его были совсем близко один от другого.
Последнего, Ваню, я сперва было и не
заметил: он лежал
на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову.
Вот вашему дедушке и донесли, что Петр Овсяников,
мол,
на вас жалуется:
землю, вишь, отнять изволили…
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас,
на Красивой-то
на Мечи, взойдешь ты
на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно
земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
— Варнавицы?.. Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали — покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего-то
на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что,
мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать
на земле?»
А у нас
на деревне такие, брат, слухи ходили, что,
мол, белые волки по
земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку [В поверье о «Тришке», вероятно, отозвалось сказание об антихристе.
По пути я
замечал, что в некоторых местах
земля была истоптана и взрыта. Я думал, что это кабаны, но Дерсу указал мне
на исковерканное деревцо, лишенное коры и листьев, и сказал...
Он молча указал рукой. Я поглядел в ту сторону, но ничего не видел. Дерсу посоветовал мне смотреть не
на землю, а
на деревья. Тогда я
заметил, что одно дерево затряслось, потом еще и еще раз. Мы встали и тихонько двинулись вперед. Скоро все разъяснилось.
На дереве сидел белогрудый медведь и лакомился желудями.
Стало совсем темно, так темно, что в нескольких шагах нельзя уже было рассмотреть ни черной
земли на солонцах, ни темных силуэтов деревьев. Комары нестерпимо кусали шею и руки. Я прикрыл лицо сеткой. Дерсу сидел без сетки и, казалось, совершенно не
замечал их укусов.
Я
заметил, что бурундук постоянно возвращается к одному и тому же месту и каждый раз что-то уносит с собой. Когда он уходил, его защечные мешки были туго набиты, когда же он появлялся снова
на поверхности
земли, рот его был пустой.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы
на покупку
земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему
заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
— Амбар, соседи, отстаивайте! Перекинется огонь
на амбар,
на сеновал, — наше всё дотла сгорит и ваше займется! Рубите крышу, сено — в сад! Григорий, сверху бросай, что ты
на землю-то
мечешь! Яков, не суетись, давай топоры людям, лопаты! Батюшки-соседи, беритесь дружней, — бог вам
на помочь.
Вид бывает живописный: оба селезня перпендикулярно повиснут в воздухе, схватив друг друга за шеи, проворно и сильно махая крыльями, чтоб не опуститься
на землю и, несмотря
на все усилия, беспрестанно опускаясь книзу. Победа также, сколько я
замечал, оставалась всегда
на стороне правого.
Он сидел несколько боком ко мне, шевелил ушами и передними лапками, прислушивался к шуму и, по-видимому, меня не
замечал; расстояние было недалекое, оба ствола моего ружья заряжены крупной гусиной дробью, я собрался с духом, приложился, выстрелил — заяц необычайно пронзительно и жалобно закричал и повалился, как сноп,
на землю…
Дойдя до холмика, они уселись
на нем все трое. Когда мать приподняла мальчика с
земли, чтобы посадить его поудобнее, он опять судорожно схватился за ее платье; казалось, он боялся, что упадет куда-то, как будто не чувствуя под собой
земли. Но мать и
на этот раз не
заметила тревожного движения, потому что ее глаза и внимание были прикованы к чудной весенней картине.
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе
землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая
на Мосея, — так ли,
мол, Петр Елисеич говорит.
На другом току двое крестьян веяли ворох обмолоченной гречи; ветерок далеко относил всякую дрянь и тощие, легкие зерна, а полные и тяжелые косым дождем падали
на землю; другой крестьянин
сметал метлою ухвостье и всякий сор.
Но я
заметил, что для больших людей так сидеть неловко потому, что они должны были не опускать своих ног, а вытягивать и держать их
на воздухе, чтоб не задевать за
землю; я же сидел
на роспусках почти с ногами, и трава задевала только мои башмаки.
Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой сети, то есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по
мели, что принуждены были остановиться, из опасения, чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали
на берег, вытряхивали
на землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню
на берег.
— Остановите его, робя, а то он прямо
на землю бухнет! — воскликнул голова,
заметив, что плотники, под влиянием впечатления, стояли с растерянными и ротозеющими лицами. Те едва остановили колокол и потом, привязав к нему длинную веревку, стали его осторожно спускать
на землю. Колокол еще несколько раз прозвенел и наконец, издавши какой-то глухой удар, коснулся
земли. Многие старухи, старики и даже молодые бросились к нему и стали прикладываться к нему.
Старик, не заботясь ни о чем, продолжал прямо смотреть
на взбесившегося господина Шульца и решительно не
замечал, что сделался предметом всеобщего любопытства, как будто голова его была
на луне, а не
на земле.
— Вот и пришли! — беспокойно оглядываясь, сказала мать. У шалаша из жердей и ветвей, за столом из трех нестроганых досок, положенных
на козлы, врытые в
землю, сидели, обедая — Рыбин, весь черный, в расстегнутой
на груди рубахе, Ефим и еще двое молодых парней. Рыбин первый
заметил их и, приложив ладонь к глазам, молча ждал.
Идет, бывало, мимо самых окошек, а сам в
землю глядит, даже
на окошко-то глаза поднять не
смеет.
И тут сиротке помогли. Поручили губернатору озаботиться ее интересами и произвести ликвидацию ее дел. Через полгода все было кончено: господский дом продали
на снос;
землю, которая обрабатывалась в пользу помещика, раскупили по клочкам крестьяне; инвентарь — тоже; Фоку и Филанидушку
поместили в богадельни. Вся ликвидация дала около двух тысяч рублей, а крестьяне, сверх того, были посажены
на оброк по семи рублей с души.
Она
на меня плывет, глаза вниз спустила, как змеища-горынище, ажно гневом
землю жжет, а я перед ней просто в подобии беса скачу, да все, что раз прыгну, то под ножку ей
мечу лебедя…
— И мужики тоже бьются. Никто здесь
на землю не надеется, все от нее бегут да около кое-чего побираются. Вон она, мельница-то наша, который уж месяц пустая стоит! Кругом
на двадцать верст другой мельницы нет, а для нашей вряд до Филиппова заговенья 16
помолу достанет. Вот хлеба-то здесь каковы!
— Крестили Федором Федоровичем; доселе природную родительницу нашу имеем в здешних краях-с, старушку божию, к
земле растет, за нас ежедневно день и нощь бога
молит, чтобы таким образом своего старушечьего времени даром
на печи не терять.
Но без императора всероссийского нельзя было того сделать; они и пишут государю императору нашему прошение
на гербовой бумаге: «Что так,
мол, и так, позвольте нам Наполеондера выкопать!» — «А мне что, говорит, плевать
на то, пожалуй, выкапывайте!» Стали они рыться и видят гроб въявь, а как только к нему, он глубже в
землю уходит…
Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим
на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется пасть добру молодцу, но доспел ему час,
на роду написанный, и свалился он
на сыру
землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и
метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
Максим полюбил добрых иноков. Он не
замечал, как текло время. Но прошла неделя, и он решился ехать. Еще в Слободе слышал Максим о новых набегах татар
на рязанские
земли и давно уже хотел вместе с рязанцами испытать над врагами ратной удачи. Когда он поведал о том игумену, старик опечалился.
— Зверь ты этакий! — сказала она, встречая его
на крыльце, — как тебя еще
земля держит, зверя плотоядного? Кровью от тебя пахнет, душегубец! Как
смел ты к святому угоднику Сергию явиться после твоего московского дела? Гром господень убьет тебя, окаянного, вместе с дьявольским полком твоим!