Неточные совпадения
—
Мама! Она часто ходит ко мне, и когда придет… — начал было он, но остановился,
заметив, что няня шопотом что — то сказала матери и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло к матери.
Его глаза сверкали — это я ясно помню. В лице его я не
заметил чего-нибудь вроде чистой жалости, слез — плакали лишь
мама, Лиза да Лукерья. Напротив, и это я очень хорошо запомнил, в лице его поражало какое-то необыкновенное возбуждение, почти восторг. Я побежал за Татьяной Павловной.
Замечу, что от всех нас, от
мамы и особенно от Татьяны Павловны, она видела много участья, но, пристроив ее у Столбеевой, все наши как-то стали ее забывать, кроме разве Лизы, часто навещавшей ее.
Когда Версилов передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг
заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо более, чем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за одной только
мамы.
Замечу тоже, что у нас в доме уже несколько дней как приготовлялись справлять день рождения
мамы, приходившийся ровно через пять дней, и часто говорили об этом.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не
смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей
мамы. С позволения твоей
мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
— Я, конечно, не могу не почувствовать, если вы сами бросаетесь на людей, Татьяна Павловна, и именно тогда, когда я, войдя, сказал «здравствуйте,
мама», чего прежде никогда не делал, — нашел я наконец нужным ей
заметить.
Во-первых, в лице его я, с первого взгляда по крайней мере, не
заметил ни малейшей перемены. Одет он был как всегда, то есть почти щеголевато. В руках его был небольшой, но дорогой букет свежих цветов. Он подошел и с улыбкой подал его
маме; та было посмотрела с пугливым недоумением, но приняла букет, и вдруг краска слегка оживила ее бледные щеки, а в глазах сверкнула радость.
В то утро, то есть когда я встал с постели после рецидива болезни, он зашел ко мне, и тут я в первый раз узнал от него об их общем тогдашнем соглашении насчет
мамы и Макара Ивановича; причем он
заметил, что хоть старику и легче, но доктор за него положительно не отвечает.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу, лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но
замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров на покойнике был из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание
мамы и Татьяны Павловны вкупе.
Назавтра Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре
заметив, что там уж и
мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
— Я так и знал, что ты так примешь, Соня, — проговорил он. Так как мы все встали при входе его, то он, подойдя к столу, взял кресло Лизы, стоявшее слева подле
мамы, и, не
замечая, что занимает чужое место, сел на него. Таким образом, прямо очутился подле столика, на котором лежал образ.
— Я очень дурная. Она, может быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно, оставь. Слушай:
мама просит тебя о том, «чего сама сказать не
смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый,
молю тебя…
мама тоже…
Было уже пять часов пополудни; наш разговор продолжался, и вдруг я
заметил в лице
мамы как бы содрогание; она быстро выпрямилась и стала прислушиваться, тогда как говорившая в то время Татьяна Павловна продолжала говорить, ничего не
замечая.
— Да кто у нас знакомые: у папы бывают золотопромышленники только по делам, а
мама знается только со старухами да старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим с
мамой иногда; но там еще скучнее, чем у нас. Я
замечала, что вообще богатые люди живут скучнее бедных. Право, скучнее…
— Это,
мама, только так кажется, —
заметила Надежда Васильевна. — И прежде было много дурных людей, и нынче есть хорошие люди…
— Муж найдется,
мама. В газетах напечатаем, что вот,
мол, столько-то есть приданого, а к нему прилагается очень хорошая невеста… За офицера выйду!
— Каким вы богатырем смотрите среди нас, — откровенно
заметила Зося, обращаясь к Привалову в середине обеда. — Мы все рядом с вами просто жалки:
мама не совсем здорова, Давид как всегда, доктор тоже какой-то желтый весь, о мне и говорить нечего… Я вчера взглянула на себя в зеркало и даже испугалась: чистая восковая кукла, которая завалялась в магазине.
—
Мама нас никогда не сечет розгой, — тотчас же
заметила Настя.
— У
мамы во время сна мигрень проходит, —
заметила она.
Мама даже закричала от испуга, а я вышла в другую комнату и принесла ему его кольцо — ты не
заметил, я уже два дня тому назад сняла это кольцо — и отдала ему.
— Хорошо, — сказала Джемма. — Если вы, как друг, советуете мне изменить мое решение… то есть не менять моего прежнего решения, — я подумаю. — Она, сама не
замечая, что делает, начала перекладывать вишни обратно из тарелки в корзину… —
Мама надеется, что я вас послушаюсь… Что ж? Я, быть может, точно послушаюсь вас…
—
Мама,
мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас,
смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
Когда Шатов молча пред ним остановился, не спуская с него глаз, все вдруг это
заметили и затихли, позже всех Петр Степанович; Лиза и
мама остановились посреди комнаты. Так прошло секунд пять; выражение дерзкого недоумения сменилось в лице Николая Всеволодовича гневом, он нахмурил брови, и вдруг…
— Разве ты,
мама,
замечала за мной это? — вдумчиво спрашивает юноша.
— Мелочи! Я знаю, что это мелочи и что он даже не
заметил, как это действует на
маму, и я на него за это ни крошечки не сержусь. Понимаешь, это теперь ровно ничего не значило, кроме неловкости.
Но дело обошлось без шептухи. Прежде чем она успела явиться в хоромы призывавшего ее боярина, сенные девушки и вновь наряженные
мамы, обстоявшие ложе спящей боярышни, стали
замечать, что долгий сон боярышни начинает проходить.
— Мне не везет,
мама! — сказал он однажды за обедом. — Сегодня у меня было четыре вскрытия, и я себе сразу два пальца порезал. И только дома я это
заметил.
Вера (вскакивая). Не
смей повторять при мне эти гнусности, а то я скажу
маме…
— Батюшка-доктор, все соромилась девка, — вздохнула старуха. — Месяц целый хворает, — думала, бог даст, пройдет: сначала вот какой всего желвачок был… Говорила я ей: «Танюша, вон у нас доктор теперь живет, все за него бога
молят, за помощь его, — сходи к нему». — «Мне, — говорит, —
мама, стыдно…» Известно, девичье дело, глупое… Вот и долежалась!
— Вот она, мамочка… Видишь? Дунятка моя! Тихонькая она! Грустненькая! Скучает по деревне… Позови ее, мамочка! Приласкай. У нее ни тяти, ни
мамы… Тятю под машиной
смололо. Бабушка померла. Можно ее к нам подозвать, мамочка?
Мамина пасхальная посылка опоздала на этот раз, и я получила ее только в великую субботу. Поверх куличей, мазурок, пляцок и баб аршинного роста, на которые так искусна была наша проворная Катря, я с радостью
заметила букетик полузавядших в дороге ландышей — первых цветов милой стороны. Я позабыла куличи, пасхи и окорок чудесной домашней свинины, заботливо упакованные
мамой в большую корзину, и целовала эти чудные цветочки — вестники южной весны… Еле дождалась я звонка, чтобы бежать к Нине…
— Ах,
мама, я так счастлива, что хотела бы видеть счастливыми и других! У моего бывшего хозяина-акробата есть племянник — Андрюша; он такой больной и жалкий. Ему худо у дяди… О, если б его
поместить в другое место! Он такой добрый и хороший!
— Никто не учит меня, деда! —
смело крикнула я. — Моя
мама, хоть не молится на восток, как ты и Бэлла, на она любит вас, и аул твой она любит, и горы, и скучает без тебя и молится Богу, когда ты долго не едешь, и ждет тебя на кровле… Ах, деда, деда, ты и не знаешь, как она тебя любит!
На следующий день
мама с возмущением заговорила со мною об угрозе, которую я применил к девочкам в нашей ссоре за дом. Рассказывая про Зыбино, сестры рассказали
маме и про это. А папа целый месяц меня совсем не
замечал и, наконец, однажды вечером жестоко меня отчитал. Какая пошлость, какая грязь! Этакие вещи
сметь сказать почти уже взрослым девушкам!
Мы с Мишей сидели в конце стола, и как раз против нас — Оля и Маша. Я все время в великом восхищении глазел на Машу. Она искоса поглядывала на меня и отворачивалась. Когда же я отвечал Варваре Владимировне на вопросы о здоровьи папы и
мамы, о переходе моем в следующий класс, — и потом вдруг взглядывал на Машу, я
замечал, что она внимательно смотрит на меня. Мы встречались глазами. Она усмехалась и медленно отводила глаза. И я в смущении думал: чего это она все смеется?
Давно уже я
заметил, если скажешь: «Я, наверно, пойду завтра гулять», то непременно что-нибудь помешает: либо дождь пойдет, либо нечаянно нашалишь, и
мама не пустит. И так всегда, когда скажешь «наверно». Невидимая злая сила внимательно подслушивает нас и, назло нам, все делает наоборот. Ты хочешь того-то, — на ж тебе вот: как раз противоположное!
— А, здравствуй, мой друг! — сказал Беляев. — Это ты? А я тебя и не
заметил.
Мама здорова?
— Ничего! Сначала здороваемся, потом все садимся за столик и папа начинает угощать нас кофеем и пирожками. Соня, знаете, ест пирожки с мясом, а я терпеть не могу с мясом! Я люблю с капустой и с яйцами. Мы так наедаемся, что потом за обедом, чтобы
мама не
заметила, мы стараемся есть как можно больше.
— Да. Это честно,
смело и красиво… Пожимай плечами, иронизируй… «Обездоленные», «страдающие»… Эти самые ушаковцы, которые сейчас с
мамой говорили, — вся земля, по их мнению, обязательно должна перейти к ним одним. Как же, ведь ихняя барыня! А соседним деревням они уж от себя собираются перепродавать. Из-за журавля в небе теперь уже у них идут бои с опасовскими и архангельскими. Жадные, наглые кулаки, больше ничего. Разгорелись глаза.
Георгий Дмитриевич. Молчите,
мама, вы не
смеете…
Георгий Дмитриевич. Пусти, тебе говорю. Руки прочь! — как ты
смеешь мешать. И что это вы, господа, воображаете, кто вам дал право здесь распоряжаться? Этот дом мой, слышишь? И детские пустые — мои, и вот это пустое (бьет себя в грудь) — мое. А,
мама! Ты это откуда? Что это ты тащишь? Смотрите, она что-то тащит.
Екатерина Ивановна (кричит). Не
смей… Не
смей! Не тронь меня…
Мама! Пусти меня!..
— Да, скоро хоть лечиться от полноты, а помнишь, какая худая я была? ужасно. Это от детей, Мишель:
мама говорила, что и она до моего рождения была слабенькая. А ты
заметил, Мишель?.. Нет, не скажу!
— Вы… вы… не можете запрещать нам, если, если… сама
мама до сих пор позволяла… вы… не
смеете! — лепетала старшая из девочек, гневно сверкая глазами по адресу Даши.
—
Мама всегда была добра, даже слишком, —
заметила Юлия Сергеевна, взглянув на мужа.
Я жила в Яссах на конце города; закутавшись, видала иногда свою дочь в прогулках с
мамою, но никогда не
смела показать свое лицо ни ей, ни слугам княжеским, потому что Мариорица и тогда была в меня вся вылита.
— Да, да, воруют! Я в этом могу вам дать мое слово, мадемуазель! — жестким голосом подтвердила молодая Сокольская, — я несколько раз
замечала, что они y меня духи и конфеты таскают и фрукты из буфета. Такие скверные девчонки! За уши их драть надо, Вадим прав, a не баловать их, как балует
мама.
— Да, да, раз
мама нам всегда позволяла это, вы не
смеете нам запрещать! — вторила ей младшая. В те минуты жизни, когда девочки «ополчались», по их же собственному выражению, на кого бы то ни было, распри между ними забывались мгновенно.
— Нет, нет, я не отказываюсь, я не хочу ни в Покровское, ни в пансион, прости меня, я хочу только поскорей увидеть
маму, обвенчаться с тобой и уехать за границу, —
заметила Рена, поспешно утирая все еще продолжавшие навертываться на глаза слезы.