Неточные совпадения
Одни судили так:
Господь по
небу шествует,
И ангелы его
Метут метлою огненной
Перед стопами Божьими
В небесном поле путь...
Юрисконсульт отвечал на это изображеньем неверности всего земного и дал тоже искусно
заметить, что журавль
в небе ничего не значит, а нужно синицу
в руку.
Вообще, скажет что-нибудь
в этом духе. Он оделся очень парадно, надел новые перчатки и побрил растительность на подбородке. По улице, среди мокрых домов, метался тревожно осенний ветер, как будто искал где спрятаться, а над городом он чистил
небо,
сметая с него грязноватые облака, обнажая удивительно прозрачную синеву.
Все погрузилось
в сон и мрак около него. Он сидел, опершись на руку, не
замечал мрака, не слыхал боя часов. Ум его утонул
в хаосе безобразных, неясных мыслей; они неслись, как облака
в небе, без цели и без связи, — он не ловил ни одной.
— Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на
небо. — Я боюсь теперь показаться
в комнату; какое у меня лицо — бабушка сейчас
заметит.
Пока ветер качал и гнул к земле деревья, столбами нес пыль,
метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался
в небе, бабушка не смыкала глаз, не раздевалась, ходила из комнаты
в комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и уходила вдаль.
Небо и море серые. А ведь это уж испанское
небо! Мы были
в 30-х градусах ‹северной› широты. Мы так были заняты, что и не
заметили, как миновали Францию, а теперь огибали Испанию и Португалию. Я, от нечего делать, любил уноситься мысленно на берега, мимо которых мы шли и которых не видали.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам
в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись
в вашу творческую мечту, не
заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается
в одном свете: деревья с водой, земля с
небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже
в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Митя примолк. Он весь покраснел. Чрез мгновение ему стало вдруг очень холодно. Дождь перестал, но мутное
небо все было обтянуто облаками, дул резкий ветер прямо
в лицо. «Озноб, что ли, со мной», — подумал Митя, передернув плечами. Наконец влез
в телегу и Маврикий Маврикиевич, уселся грузно, широко и, как бы не
заметив, крепко потеснил собою Митю. Правда, он был не
в духе, и ему сильно не нравилось возложенное на него поручение.
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за ней… и «после Петровок». Рассказывали, что
в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не
посмела сказать: с
неба.
Между тем погода начала хмуриться,
небо опять заволокло тучами. Резкие порывы ветра подымали снег с земли. Воздух был наполнен снежной пылью, по реке кружились вихри.
В одних местах ветром совершенно сдуло снег со льда,
в других, наоборот,
намело большие сугробы. За день все сильно прозябли. Наша одежда износилась и уже не защищала от холода.
Уже с утра я
заметил, что
в атмосфере творится что-то неладное.
В воздухе стояла мгла;
небо из синего стало белесоватым; дальних гор совсем не было видно. Я указал Дерсу на это явление и стал говорить ему многое из того, что мне было известно из метеорологии о сухой мгле.
Утром я проснулся позже других. Первое, что мне бросилось
в глаза, — отсутствие солнца. Все
небо было
в тучах.
Заметив, что стрелки укладывают вещи так, чтобы их не промочил дождь, Дерсу сказал...
— Бедная, бедная моя участь, — сказал он, горько вздохнув. — За вас отдал бы я жизнь, видеть вас издали, коснуться руки вашей было для меня упоением. И когда открывается для меня возможность прижать вас к волнуемому сердцу и сказать: ангел, умрем! бедный, я должен остерегаться от блаженства, я должен отдалять его всеми силами… Я не
смею пасть к вашим ногам, благодарить
небо за непонятную незаслуженную награду. О, как должен я ненавидеть того, но чувствую, теперь
в сердце моем нет места ненависти.
В середину же Днепра они не
смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого
неба, не глядит
в него.
— Secundo, я шляхтич славного герба,
в котором вместе с «копной и вороной» недаром обозначается крест
в синем поле. Яскульские, будучи хорошими рыцарями, не раз меняли
мечи на требники и всегда смыслили кое-что
в делах
неба, поэтому ты должна мне верить. Ну а
в остальном, что касается orbisterrarum, то есть всего земного, слушай, что тебе скажет пан Максим Яценко, и учись хорошо.
Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась к этой фигуре и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди теми слезами, которым, по сказанию нашего народа, ангелы божии радуются на
небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся
в молчании при этой сцене, не
заметили, как к ним колтыхал ускоренным, но не скорым шагом Бахарев. Он не мог ни слова произнесть от удушья и, не добежав пяти шагов до дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел...
С проникновенной и веселой ясностью он сразу увидел и бледную от зноя голубизну
неба, и золотой свет солнца, дрожавший
в воздухе, и теплую зелень дальнего поля, — точно он не
замечал их раньше, — и вдруг почувствовал себя молодым, сильным, ловким, гордым от сознания, что и он принадлежит к этой стройной, неподвижной могучей массе людей, таинственно скованных одной незримой волей…
В таких разговорах мы и не
заметили, как подъезжали к Кунцеву, — не
заметили и того, что
небо заволокло и собирался дождик.
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы сам не сознался
в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо
в небо или
в дерево, а все-таки как бы
метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы.
В этот второй раз прицел был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя было разуверить.
И
в этих размышлениях дьякон не
заметил, как прошла ночь и на
небе блеснула бледною янтарного чертой заря, последняя заря, осеняющая на земле разрушающийся остаток того, что было слышащим землю свою и разумевающим ее попом Савелием.
К вечеру океан подергивался темнотой,
небо угасало, а верхушки волны загорались каким-то особенным светом… Матвей Дышло
заметил прежде всего, что волна, отбегавшая от острого корабельного носа, что-то слишком бела
в темноте, павшей давно на
небо и на море. Он нагнулся книзу, поглядел
в глубину и замер…
Заметя, что хозяйка внимательно прислушивается к его словам, он почувствовал себя так же просто и свободно, как
в добрые часу наедине с Евгенией, когда забывал, что она женщина. Сидели
в тени двух огромных лип, их густые ветви покрывали зелёным навесом почти весь небольшой сад, и закопчённое дымом
небо было не видно сквозь полог листвы.
Живая ткань облаков рождает чудовищ, лучи солнца вонзаются
в их мохнатые тела подобно окровавленным
мечам; вот встал
в небесах тёмный исполин, протягивая к земле красные руки, а на него обрушилась снежно-белая гора, и он безмолвно погиб; тяжело изгибая тучное тело, возникает
в облаках синий змий и тонет, сгорает
в реке пламени; выросли сумрачные горы, поглощая свет и бросив на холмы тяжкие тени; вспыхнул
в облаках чей-то огненный перст и любовно указует на скудную землю, точно говоря...
Ах, Андрей, Андрей, прекрасно это солнце, это
небо, все, все вокруг нас прекрасно, а ты грустишь; но если бы
в это мгновение ты держал
в своей руке руку любимой женщины, если б эта рука и вся эта женщина были твои, если бы ты даже глядел ее глазами, чувствовал не своим, одиноким, а ее чувством, — не грусть, Андрей, не тревогу возбуждала бы
в тебе природа, и не стал бы ты
замечать ее красоты; она бы сама радовалась и пела, она бы вторила твоему гимну, потому что ты
в нее,
в немую, вложил бы тогда язык!
В письме была описана вся жизнь Михайла Максимовича и
в заключение сказано, что грешно оставлять
в неведении госпожу тысячи душ, которые страдают от тиранства изверга, ее мужа, и которых она может защитить, уничтожив доверенность, данную ему на управление имением; что кровь их вопиет на
небо; что и теперь известный ей лакей, Иван Ануфриев, умирает от жестоких истязаний и что самой Прасковье Ивановне нечего опасаться, потому что Михайла Максимович
в Чурасово не
посмеет и появиться; что добрые соседи и сам губернатор защитят ее.
«Бегущая по волнам» шла на резком попутном ветре со скоростью — как я взглянул на лаг [Лаг — прибор для определения скорости хода судна.] — пятнадцати морских миль.
В серых пеленах
неба таилось неопределенное обещание солнечного луча. У компаса ходил Гез. Увидев меня, он сделал вид, что не
заметил, и отвернулся, говоря с рулевым.
В числе счастливых четвертого пятка выскочил Локотков. Я
заметил, что он не разделял общей радости других товарищей, избегавших наказания; он не радовался и не крестился, но то поднимал глаза к
небу, то опускал их вниз, дрожал и, кусая до крови ногти и губы, шептал: «Под твою милость прибегаем, Богородица Дева».
Когда он вышел на крыльцо, то
заметил большую перемену
в воздухе:
небо было покрыто дождевыми облаками, легкий полуденный ветерок дышал теплотою; словом, все предвещало наступление весенней погоды и конец морозам, которые с неслыханным постоянством продолжались
в то время, когда обыкновенно проходят уже реки и показывается зелень.
Потому ей бог
в небесах такое положение определил, чтоб, значит, каждый имел полную праву ее насчет покаяния
молить.
Сверкая медью, пароход ласково и быстро прижимался всё ближе к берегу, стало видно черные стены
мола, из-за них
в небо поднимались сотни мачт, кое-где неподвижно висели яркие лоскутья флагов, черный дым таял
в воздухе, доносился запах масла, угольной пыли, шум работ
в гавани и сложный гул большого города.
Не вздрагивает палуба под ногами, только напряженно трясется мачта, устремленная
в ясное
небо; тихонько поют тросы, натянутые, точно струны, но — к этому трепету уже привык, не
замечаешь его, и кажется, что пароход, белый и стройный, точно лебедь, — неподвижен на скользкой воде.
Что вижу я? Латинские стихи!
Стократ священ союз
меча и лиры,
Единый лавр их дружно обвивает.
Родился я под
небом полунощным,
Но мне знаком латинской музы голос,
И я люблю парнасские цветы.
Я верую
в пророчества пиитов.
Нет, не вотще
в их пламенной груди
Кипит восторг: благословится подвиг,
Его ж они прославили заране!
Приближься, друг.
В мое воспоминанье
Прими сей дар.
— Пальцем
в небе… Э, ну их ко всем чертям! Куда уж нам лаптем щи хлебать!.. Я, брат, теперь всем корпусом сел на
мель. Ни искры
в голове, — ни искорки! Всё про неё думаю… Работаю — паять начну — всё льются
в голову, подобно олову, мечты о ней… Вот тебе и стихи… ха-ха!.. Положим, — тому и честь, кто во всём — весь… Н-да, тяжело ей…
Особенно красивы молоденькие пихты, которые
смело карабкаются по страшным кручам; их стройные силуэты кажутся вылепленными на темном фоне скал, а вершины рвутся
в небо готическими прорезными стрелками.
С ясного голубого
неба льются потоки животворящего света, земля торопливо выгоняет первую зелень, бледные северные цветочки
смело пробиваются через тонкий слой тающего снега, — одним словом,
в природе творится великая тайна обновления, и, кажется, самый воздух цветет и любовно дышит преисполняющими его силами.
Долгов по поводу пьесы Татьяны Васильевны начал рассуждать о народе русском и столько навыдумал на этот народ
в ту и другую сторону, что ему Офонькин даже
заметил: «Это не так, этого не бывает». У Долгова была удивительная способность нигде ничего не видеть настоящего и витать где-то между
небом и землею.
— Очень!.. — отвечал граф, но потом, спохватившись, прибавил: — Натурально, что любви к мужу у ней не было, но ее, сколько я мог
заметить, больше всего возмущает позор и срам смерти: женатый человек приезжает
в сквернейший трактиришко с пьяной женщиной и
в заключение делает какой-то глупый salto mortale!.. [смертельный прыжок!.. (лат.).] Будь у меня половина его состояния, я бы даже совсем не умер, а разве живой бы взят был на
небо, и то против воли!
И, только
метнув в сторону точно случайный взгляд и поймав на лету горящий лукавством и весельем глаз, улыбнется коротко, отрывисто и с пониманием, и к
небу поднимет сверхравнодушное лицо: а луна-то и пляшет! — стыдно смотреть на ее отдаленное веселье.
Под утро по совершенно бессонной Москве, не потушившей ни одного огня, вверх по Тверской,
сметая все встречное, что жалось
в подъезды и витрины, выдавливая стекла, прошла многотысячная, стрекочущая копытами по торцам змея Конной армии. Малиновые башлыки мотались концами на серых спинах, и кончики пик кололи
небо. Толпа, мечущаяся и воющая, как будто ожила сразу, увидав ломящиеся вперед, рассекающие расплеснутое варево безумия шеренги.
В толпе на тротуарах начали призывно, с надеждою, выть.
Сначала мы едем по полю, потом по хвойному лесу, который виден из моего окна. Природа по-прежнему кажется мне прекрасною, хотя бес и шепчет мне, что все эти сосны и ели, птицы и белые облака на
небе через три или четыре месяца, когда я умру, не
заметят моего отсутствия. Кате нравится править лошадью и приятно, что погода хороша и что я сижу рядом с нею. Она
в духе и не говорит резкостей.
Я желал возненавидеть человечество — и поневоле стал презирать его; душа ссыхалась; ей нужна была свобода, степь, открытое
небо… ужасно сидеть
в белой клетке из кирпичей и судить о зиме и весне по узкой тропинке, ведущей из келий
в церковь; не видать ясное солнце иначе, как сквозь длинное решетчатое окно, и не
сметь говорить о том, чего нет
в такой-то книге…
Было уже за полночь, когда он
заметил, что над стадом домов города, из неподвижных туч садов, возникает ещё одна, медленно поднимаясь
в тёмно-серую муть
неба; через минуту она, снизу, багрово осветилась, он понял, что это пожар, побежал к дому и увидал: Алексей быстро лезет по лестнице на крышу амбара.
В страшной, неописанной тоске сорвался он, наконец, с места и бросился прямо
в директорский кабинет,
моля, впрочем,
небо дорогою, чтоб это устроилось все как-нибудь к лучшему и было бы так, ничего…
…Впереди лодки, далеко на горизонте, из черной воды моря поднялся огромный огненно-голубой
меч, поднялся, рассек тьму ночи, скользнул своим острием по тучам
в небе и лег на грудь моря широкой, голубой полосой.
«А
заметили ли вы, господа, — сказал он, — что у нас
в высокоторжественные дни всегда играет ясное солнце на ясном и безоблачном
небе? что ежели, по временам, погода с утра и не обещает быть хорошею, то к вечеру она постепенно исправляется, и правило о предоставлении обывателям зажечь иллюминацию никогда не встречает препон
в своем исполнении?» Затем он вздохнул, сосредоточился на минуту
в самом себе и продолжал: «Стоя на рубеже отдаленного Запада и не менее отдаленного Востока, Россия призвана провидением» и т. д. и т. д.
Всю первую половину мая шли непрерывные дожди, а мы двигались без палаток. Бесконечная глинистая дорога подымалась на холм и спускалась
в овраг чуть ли не на каждой версте. Идти было тяжело. На ногах комья грязи, серое
небо низко повисло, и беспрерывно сеет на нас мелкий дождь. И нет ему конца, нет надежды, придя на ночлег, высушиться и отогреться: румыны не пускали нас
в жилье, да им и негде было
поместить такую массу народа. Мы проходили город или деревню и становились где-нибудь на выгоне.
Вспыхнуло сердце у меня, вижу бога врагом себе, будь камень
в руке у меня —
метнул бы его
в небо. Гляжу, как воровской мой труд дымом и пеплом по земле идёт, сам весь пылаю вместе с ним и говорю...
«Но скоро скуку пресыщенья
Постиг виновный Измаил!
Таиться не было терпенья,
Когда погас минутный пыл.
Оставил жертву обольститель
И удалился
в край родной,
Забыл, что есть на
небе мститель,
А на земле еще другой!
Моя рука его отыщет
В толпе,
в лесах,
в степи пустой,
И казни грозный
меч просвищет
Над непреклонной головой;
Пусть лик одежда изменяет:
Не взор — душа врага узнает!
Оставьте пряжу, сестры. Солнце село.
Столбом луна блестит над нами. Полно,
Плывите вверх под
небом поиграть,
Да никого не трогайте сегодня,
Ни пешехода щекотать не
смейте,
Ни рыбакам их невод отягчать
Травой и тиной — ни ребенка
в воду
Заманивать рассказами о рыбках.