Регент в сером пальто и в серой шляпе, весь какой-то серый, точно запыленный, но с длинными прямыми усами, как у военного, узнал Верку, сделал широкие, удивленные глаза, слегка улыбнулся и подмигнул ей. Раза два-три в месяц, а то и чаще посещал он с знакомыми духовными академиками, с такими же регентами, как и он, и с псаломщиками Ямскую улицу и, по обыкновению, сделав полную ревизию всем заведениям, всегда
заканчивал домом Анны Марковны, где выбирал неизменно Верку.
Неточные совпадения
— Вот тебе и отец города! — с восторгом и поучительно вскричал Дронов, потирая руки. — В этом участке таких цен, конечно, нет, — продолжал он. —
Дом стоит гроши, стар, мал, бездоходен. За землю можно получить тысяч двадцать пять, тридцать. Покупатель — есть, продажу можно совершить в неделю. Дело делать надобно быстро, как из пистолета, —
закончил Дронов и, выпив еще стакан вина, спросил: — Ну, как?
Дронов возился с продажей
дома больше месяца, за это время Самгин успел утвердиться в правах наследства, ввестись во владение,
закончить план повести и даже продать часть вещей, не нужных ему, костюмы Варвары, мебель.
— Меньше часа они воевали и так же — с треском, воем — исчезли, оставив вокзал изуродованным, как еврейский
дом после погрома. Один бородач — красавец! — воткнул на штык фуражку начальника станции и встал на задней площадке вагона эдаким монументом! Великолепная фигура! Свирепо настроена солдатня. В таком настроении — Петербург разгромить можно. Вот бы Девятого-то января пустить туда эдаких, —
закончил он и снова распустился в кресле, обмяк, улыбаясь.
— И не воспитывайте меня анархистом, — анархизм воспитывается именно бессилием власти, да-с! Только гимназисты верят, что воспитывают — идеи. Чепуха! Церковь две тысячи лет внушает: «возлюбите друг друга», «да единомыслием исповемы» — как там она поет? Черта два — единомыслие, когда у меня
дом — в один этаж, а у соседа — в три! — неожиданно
закончил он.
Третий
дом на этой улице, не попавший в руки купечества,
заканчивает правую сторону Большой Дмитровки, выходя и на бульвар. В конце XVIII века
дом этот выстроил ротмистр Талызин, а в 1818 году его вдова продала
дом Московскому университету. Ровно сто лет, с 1818 по 1918 год, в нем помещалась университетская типография, где сто лет печатались «Московские ведомости».
Несколько членов этой комиссии возмутились нарушением красоты дворца и падением традиций. Подали особое мнение, в котором, между прочим, было сказано, что «клубу не подобает пускаться в рискованные предприятия, совсем не подходящие к его традициям», и
закончили предложением «не застраивать фасада
дома, дабы не очутиться на задворках торговых помещений».
Но остаться с девицами они не захотели, а обещали прийти потом, когда
закончат всю ревизию публичных
домов.
Дома, —
закончила она, свирепо вздохнув, — уже стрелял.
— Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие
дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них. Не вы — так я, не я — так кто-нибудь третий. Погодите, когда в далеком будущем
закончат свое существование тюрьмы и сумасшедшие
дома, то не будет ни решеток на окнах, ни халатов. Конечно, такое время рано или поздно настанет.
Сестра продолжала и
закончила постройку с тою же быстротою, с которой он вел ее, а когда
дом был совершенно отстроен, первым пациентом вошел в пего ее брат. Семь лет провел он там — время, вполне достаточное для того, чтобы превратиться в идиота; у него развилась меланхолия, а сестра его за это время постарела, лишилась надежд быть матерью, и когда, наконец, увидала, что враг ее убит и не воскреснет, — взяла его на свое попечение.
Самые судьи собирались только по субботам единственно для того, чтобы
закончить дела, начавшиеся еще в «эпоху независимости», и затем, условившись, куда идти вечером в баню, и явив миру пример судопроизводства гласного и невредного, расходились по
домам.
— Главное в крестьянской жизни — это, брат, свобода! Хозяин ты есть сам себе. У тебя твой
дом — грош ему цена, да он твой. У тебя земля своя — и того ее горсть, да она твоя! Король ты на своей земле!.. У тебя есть лицо… Ты можешь от всякого требовать уважения к себе… Так ли? — воодушевленно
закончил Челкаш.
Это учреждение было нечто среднее между дорогим публичным
домом и роскошным клубом — с шикарным входом, с чучелом медведя в передней, с коврами, шелковыми занавесками и люстрами, с лакеями во фраках и перчатках. Сюда ездили мужчины
заканчивать ночь после закрытия ресторанов. Здесь же играли в карты, держались дорогие вина и всегда был большой запас красивых, свежих женщин, которые часто менялись.
— Среди горя и нужды, среди этой страшной жизни, Господь дал мне силы дожить до желанного дня, до свидания с потерянным сыном, до возвращения в родительский
дом, —
закончила она свой рассказ.