Неточные совпадения
— Помни же, — заключила она, садясь на
свое место, — что ты отступишься только тогда, когда «откроется бездна или встанет стена между ним и тобой». Я не
забуду этих слов.
Наконец, узнав, что тогдашний губернатор, сэр Бенджамен д’Урбан, прибыл с значительными силами в Гремстоун, они, в январе 1835 г., удалились в
свои места, не
забыв унести все награбленное.
— Да, — ответил машинально Митя, рассеянно посмотрел на
свои руки и тотчас
забыл про них и про вопрос Фени. Он опять погрузился в молчание. С тех пор как вбежал он, прошло уже минут двадцать. Давешний испуг его прошел, но, видимо, им уже овладела вполне какая-то новая непреклонная решимость. Он вдруг встал с
места и задумчиво улыбнулся.
Я так ушел в
свои думы, что совершенно
забыл, зачем пришел сюда в этот час сумерек. Вдруг сильный шум послышался сзади меня. Я обернулся и увидел какое-то несуразное и горбатое животное с белыми ногами. Вытянув вперед
свою большую голову, оно рысью бежало по лесу. Я поднял ружье и стал целиться, но кто-то опередил меня. Раздался выстрел, и животное упало, сраженное пулей. Через минуту я увидел Дерсу, спускавшегося по кручам к тому
месту, где упал зверь.
Время от времени я выглядывал в дверь и видел старика, сидевшего на том же
месте, в одной и той же позе. Пламя костра освещало его старческое лицо. По нему прыгали красные и черные тени. При этом освещении он казался выходцем с того света, железным человеком, раскаленным докрасна. Китаец так ушел в
свои мысли, что, казалось, совершенно
забыл о нашем присутствии.
— Рассказывая про завод, друг мой Верочка, я
забыл сказать тебе одну вещь о новом
своем месте, это, впрочем, неважно и говорить об этом не стоило, а на случай скажу; но только у меня просьба: мне хочется спать, тебе тоже; так если чего не договорю о заводе, поговорим завтра, а теперь скажу в двух словах.
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку!
Забудем бывшее между нами. Что сделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты не даешь руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном
месте, не выражая на лице
своем ни гнева, ни примирения.
…Последняя могила Пушкина! Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если б я был на
месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России, хотя не всем его стихам поклоняюсь; ты догадываешься, про что я хочу сказать; он минутно
забывал свое назначение и все это после нашей разлуки…
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно
забывая, что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец, есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете, человек военный, долго не думаю: кушак да шапку или, как сказал мудрец, omnia me cum me… [Все
свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да все равно! слава богу, теперь уж недалечко и до
места.
— Мне, милостивый государь, чужого ничего не надобно, — продолжала она, садясь возле меня на лавке, — и хотя я неимущая, но, благодарение богу, дворянского
своего происхождения
забыть не в силах… Я имею счастие быть лично известною вашим папеньке-маменьке… конечно, перед ними я все равно, что червь пресмыкающий, даже меньше того, но как при всем том я добродетель во всяком
месте, по дворянскому моему званию, уважать привыкла, то и родителей ваших не почитать не в силах…
Входя в дом Аггея Никитича, почтенный аптекарь не совсем покойным взором осматривал комнаты; он, кажется, боялся встретить тут жену
свою; но, впрочем, увидев больного действительно в опасном положении, он
забыл все и исключительно предался заботам врача; обложив в нескольких
местах громадную фигуру Аггея Никитича горчичниками, он съездил в аптеку, привез оттуда нужные лекарства и, таким образом, просидел вместе с поручиком у больного до самого утра, когда тот начал несколько посвободнее дышать и, по-видимому, заснул довольно спокойным сном.
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все это
забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности
места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию
своему, узнал, что в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
— Вследствие того-с, — начал Аггей Никитич неторопливо и как бы обдумывая
свои слова, — что я, ища этого
места, не знал себя и совершенно
забыл, что я человек военный и привык служить на воздухе, а тут целый день почти сиди в душной комнате, которая, ей-богу, нисколько не лучше нашей полковой канцелярии, куда я и заглядывать-то всегда боялся, думая, что эти стрекулисты-писаря так тебе сейчас и впишут в формуляр какую-нибудь гадость…
На этом
месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в
свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич,
забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи
своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
Арестант сам знает, что он арестант, отверженец, и знает
свое место перед начальником; но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь
забыть его, что он человек.
Может быть, и тех бы
мест довольно, где он уже побывал, но скороходы-сапоги расскакались и затащили его туда, где он даже ничего не может разглядеть от несносного света и,
забыв про Савелия и про цель
своего посольства, мечется, заботясь только, как бы самому уйти назад, меж тем как проворные сапоги-скороходы несут его все выше и выше, а он
забыл спросить слово, как остановить их…
Разумеется, в
своем месте Матвей смеялся над этими пустяками; очень нужно Аврааму, которого чтут также и христиане, заходить в грязные лачуги некрещеных жидов! Но теперь ему стало очень обидно за Борка и за то, что даже евреи, такой крепкий в
своей вере народ,
забыли здесь
свой обычай… Молодые люди наскоро отужинали и убежали опять в другую комнату, а Борк остался один. И у Матвея защемило сердце при виде одинокой и грустной фигуры еврея.
— Ах, Иван, Иван, — сказал Матвей с такой горечью, что Дыму что-то как бы укололо и он заворочался на
месте. — Правду, видно, говорит этот Берко: ты уже скоро
забудешь и
свою веру…
Когда человек при виде нравственного страдания или опасности, угрожающей здоровью и жизни любимого существа, страдает сам всеми силами
своей души,
забывая сон, покой и пищу,
забывая всего себя, когда напрягаются нервы, возвышается его духовная природа — тогда нет
места требованиям и нет
места мелочным вниманиям, заботам и угождениям.
— Вы
забыли, — вскричал Рославлев, вскочив со
своего места, — что в России останутся русские; что тридцать миллионов русского народа, говорящих одним языком, исповедающих одну веру, могут легко истребить многочисленные войска вашего Наполеона, составленные из всех народов Европы!
На этом
месте генерал был отвлечен от
своего разговора: принесли барбю с дымящимся соусом. При виде этого блага нечто вроде легкого радостного ржания послышалось из груди генерала. Он
забыл в одно мгновение Тюменева, все служебные дрязги и принялся есть.
Вскоре он
забыл все мордасовские события, пустился в вихрь светской жизни на Васильевском острове и в Галерной гавани, жуировал, волочился, не отставал от века, влюбился, сделал предложение, съел еще раз отказ и, не переварив его, по ветрености
своего характера и от нечего делать, испросил себе
место в одной экспедиции, назначавшейся в один из отдаленнейших краев нашего безбрежнего отечества для ревизии или для какой-то другой цели, наверное не знаю.
Об этой новой идее мы не
забудем сказать в
своем месте.
Свернул я в лес, выбрал
место, сел. Удаляются голоса детей, тонет смех в густой зелени леса, вздыхает лес. Белки скрипят надо мной, щур поёт. Хочу обнять душой всё, что знаю и слышал за последние дни, а оно слилось в радугу, обнимает меня и влечёт в
своё тихое волнение, наполняет душу; безгранично растёт она, и
забыл я, потерял себя в лёгком облаке безгласных дум.
За меня стоял новый родитель мой, Иван Афанасьевич, и какими-то словами как спутал братьев всех, что те… пик-пик!.. замялись, и это
место вот-вот досталось бы мне, как брат Петрусь, быв, как я всегда говорил о нем, человек необыкновенного ума, и, в случае неудачи, бросающий одну цель и нападающий на другую, чтоб смешать все, вдруг опрокидывается на моего нового родителя, упрекает его, что он овладел моим рассудком, обобрал меня, и принуждает меня, слабого, нерассудливого, жениться на
своей дочери,
забыв то, что он, Иван Афанасьевич, из подлого происхождения и бывший подданный пана Горбуновского…
Неужели картина любви имела столько прелестей для осьми — или десятилетнего мальчика, чтобы он мог
забывать веселые игры
своего возраста и целый день просиживать на одном
месте, впиваясь, так сказать, всем детским вниманием
своим в нескладицу «Мирамонда» или «Дайры»?
И таких предписаний, — исходящих как бы от самой природы и от знающего тайны ее знахаря, строгих и точных, совершенно напоминающих по форме
своей нормы любого права и, однако, столь отличных от них по существу, — так много записано и рассеяно в устном предании, что приходится считаться с этим древним и вечно юным правом, отводить ему почетное
место, помнить, что
забывать и изгонять народную обрядность — значит навсегда отказаться понять и узнать народ.
Часто по целым часам,
забыв себя и всю обыденную жизнь
свою,
забыв все на свете, просиживал он на одном
месте, одинокий, унылый, безнадежно качал головой и, роняя безмолвные слезы, шептал про себя: «Катерина! голубица моя ненаглядная!
— Это как так? — взревел Василий и, опершись руками о бочку, поднялся со
своего места. — Я тебе говорю или нет? Что ты, собака, против отца рычишь?
Забыл, что я могу с тобой сделать?
Забыл ты?
Вероятно, он
забыл место, но сознаться ему в этом, как старому охотнику, особенно перед
своим всегдашним соперником — сотским, не хочется, и я слышу, как он, не выпуская изо рта короткой трубки, ворчит что-то про «злодиев» и «бисовых сынов».
— Ведь если я пойду в пустыню и крикну зверям: звери, вы слышали, во сколько оценили люди
своего Иисуса, что сделают звери? Они вылезут из логовищ, они завоют от гнева, они
забудут свой страх перед человеком и все придут сюда, чтобы сожрать вас! Если я скажу морю: море, ты знаешь, во сколько люди оценили
своего Иисуса? Если я скажу горам: горы, вы знаете, во сколько люди оценили Иисуса? И море и горы оставят
свои места, определенные извека, и придут сюда, и упадут на головы ваши!
Все
забыли о Поэте. Он медленно поднимается со
своего места. Он проводит рукою по лбу. Делает несколько шагов взад и вперед по комнате. По лицу его заметно, что он с мучительным усилием припоминает что-то. В это время из общего говора доносятся слова: «рокфор», «камамбер». Вдруг толстый человек, в страшном увлечении, делая кругообразные жесты, выскакивает на середину комнаты с криком...
Все пришло в движение: учитель стремглав бросился из дверей, чтоб встретить его внизу, у крыльца; гости встали с
мест своих, и даже Алеша на минуту
забыл о
своей курочке и подошел к окну, чтоб посмотреть, как рыцарь будет слезать с ретивого коня. Но ему не удалось увидеть его, ибо он успел уже войти в дом. У крыльца же вместо ретивого коня стояли обыкновенные извозчичьи сани. Алеша очень этому удивился! «Если бы я был рыцарь, — подумал он, — то никогда бы не ездил на извозчике, а всегда верхом!»
— Алеша! — сказал сквозь слезы министр. — Я тебя прощаю; не могу
забыть, что ты спас жизнь мою, и все тебя люблю, хотя ты сделал меня несчастным, может быть, навеки!.. Прощай! Мне позволено видеться с тобой на самое короткое время. Еще в течение нынешней ночи король с целым народом
своим должен переселиться далеко-далеко от здешних
мест! Все в отчаянии, все проливают слезы. Мы несколько столетий жили здесь так счастливо, так покойно!..
Петька не знал, скучно ему или весело, но ему хотелось в другое
место, о котором он не мог ничего сказать, где оно и какое оно. Когда его навещала мать, кухарка Надежда, он лениво ел принесенные сласти, не жаловался и только просил взять его отсюда. Но затем он
забывал о
своей просьбе, равнодушно прощался с матерью и не спрашивал, когда она придет опять. А Надежда с горем думала, что у нее один сын — и тот дурачок.
Только сумасшедший человек или круглый идиот может
забыть до такой степени
свое ничтожное
место.
Кроме дней обрядных, лишь только выдастся ясный тихий вечер, молодежь,
забыв у́сталь дневной работы, не помышляя о завтрашнем труде, резво бежит веселой гурьбой на урочное
место и дó свету водит там хороводы, громко припевая, как «Вокруг города Царева ходил-гулял царев сын королев», как «В Арзамасе на украсе собиралися молодушки в един круг», как «Ехал пан от князя пьян» и как «Селезень по реченьке сплавливал,
свои сизые крылышки складывал»…
Она не
забыла своего обещания, она помнит его, велела ему очень, очень кланяться», — Хвалынцев еще и еще раз перечел это
место из устиновского письма.
Век не
забудет этого дня прощанья Дуня… Ласковая, чуткая, сердечная, как мать родная, любящая их тетя Леля оставляла их, чтобы принять более нуждающихся в ее ласке новых маленьких стрижек и сдавала их на руки строгой, суровой и требовательной Павле Артемьевне, передавшей в
свою очередь
своих подростков-среднеотделенок «педагогичке» Антонине Николаевне, воспитанницы которой уже были определены на
места.
К ночи мы приехали на
место. Весь день я боролся с
своей тоской и поборол ее; но в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-то несчастие, и я только мог на время
забывать его; но оно было там на дне души и владело мной.
— Так, увезу, как бородатую Прозерпину, если тебе нравятся герценовские сравнения. Мы уедем с тобой от всех здешних напастей куда бы ты думал? В те благословенные
места, где ты впервые познал всю сладость бытия; ты там увидишься со
своею сестрой, с твоею генеральшей, которой я не имею счастья знать, но у которой, по твоим словам, во лбу звезда, а под косой месяц, и ты
забудешь в ее объятиях все неудачи бытия и пристроишь оленьи рога
своей дражайшей половине. Готов ты или нет на такую выходку?
И вдруг мой мозг прорезала острая как нож мысль: я
забыла один грех! Да, положительно
забыла. И быстро встав с колен, я подошла к прежнему
месту на амвоне и попросила стоявших там девочек пустить меня еще раз, не в очередь, за ширмы. Они дали
свое согласие, и я более твердо и спокойно, нежели в первый раз, вошла туда.
— Княжна, — начал он вкрадчиво, — зачем ссоришься с Абреком? Или
забыла, как Абрек ухаживал за твоим Шалым? как учил тебя джигитовке?.. А теперь я узнал в горах такие
места, такие!.. — и он даже прищелкнул языком и сверкнул
своими восточными глазами. — Лань, газель не проберется, а мы проскочим! Трава — изумруд, потоки из серебра… туры бродят… А сверху орлы… Хочешь, завтра поскачем? Хочешь? — и он заглядывал мне в глаза и вкладывал необычайную нежность в нотки
своего грубого голоса.
Распрощались. Они ушли. Я жадно стал расспрашивать Юлю про Машу. Юля рассказала: перед тем как уходить. Маша пришла с Юлею под окно моей комнаты (оно выходило в сад) и молилась на окно и дала клятву, что никогда, во всю
свою жизнь, не
забудет меня и всегда будет меня любить. А когда мы все уже стояли в передней, Маша выбежала с Юлею на улицу, и Маша поцеловала наш дом. Юля отметила это
место карандашиком.
Палтусов улыбнулся ей с того
места, где стоял. Он находил, что княжна, в
своем суконном платье с пелериной, в черной косынке на редких волосах и строгом отложном воротнике, должна нравиться до сих пор. Ее он считал «
своим человеком» не по идеям, не по традициям, а по расе. Расу он в себе очень ценил и не
забывал при случае упомянуть, кому нужно, о
своей «умнице» кузине, княжне Лидии Артамоновне Куратовой, прибавляя: «прекрасный остаток доброго старого времени».
Дальние люди, пешие и конные, прибыв в Москву за нуждами
своими, лишь услыхали о потехе,
забывают усталость, нужды, сворачивают с дороги
своей и спешат причалить к
месту общего любопытства.
— От души прощаю вас, Корнилий Потапович, вы были введены в заблуждение… Я сам наедине с собою, в
своей камере размышлял об этом деле и понимаю, что будь я на вашем
месте, я бы никого не обвинил, кроме меня… Сознавая
свою невинность, я сам обвинял себя, объективно рассматривая дело… От всей души, повторяю, прощаю вас и
забываю…
«Приехав после болезни на кладбище, — продолжал Павел Сергеич, — старуха к ужасу
своему заметила, что она
забыла, где находится могила ее сына. Болезнь отняла у нее память… Она бегала по кладбищу, по пояс вязла в снегу, умоляла сторожей… Сторожа могли указать ей
место, где погребен ее сын, только приблизительно, так как на несчастье старухи во время ее долгого отсутствия крест был украден с могилы нищими, занимающимися продажей могильных крестов.
— Милостивый государь… Ваше вчерашнее поведение можно было бы еще извинить, если бы вы явились ко мне с раскаянием… Вы же с наглостью напоминаете мне о вчерашнем эпизоде, который должны бы сами заставить меня
забыть… Скажите мне, если вы это знаете, есть ли еще мужья, способные, как вы, обесчестивать
своих жен, вводя их в такие позорные
места…
Это было равносильно потере
места — Степан видел, что князь был взбешен позорным поражением
своего верного слуги и не
забудет ему этого никогда.