Неточные совпадения
Он пошел на минуту к себе. Там нашел он
письма из Петербурга, между ними одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ на несколько своих
писем к нему, в которых просил известий
о Софье Беловодовой, а потом
забыл.
Но несмотря даже на это, я решился, и только не успел
письма отправить, потому что час спустя после вызова получил от него опять записку, в которой он просит меня извинить его, что обеспокоил, и
забыть о вызове и прибавляет, что раскаивается в этом «минутном порыве малодушия и эгоизма», — его собственные слова.
Вся правда в том, — прибавила она, — что теперь обстоятельства мои вдруг так сошлись, что мне необходимо надо было узнать наконец всю правду об участи этого несчастного
письма, а то я было уж стала
забывать о нем… потому что я вовсе не из этого только принимала вас у себя, — прибавила она вдруг.
Алеша положил
письмо в карман и пошел прямо на лестницу, не заходя к госпоже Хохлаковой, даже
забыв о ней.
«Какая… славная…» — подумал князь и тотчас
забыл о ней. Он зашел в угол террасы, где была кушетка и пред нею столик, сел, закрыл руками лицо и просидел минут десять; вдруг торопливо и тревожно опустил в боковой карман руку и вынул три
письма.
Получив твое
письмо, так была им поражена, что даже
о братце Григории Николаиче
забыла, который, за несколько часов перед тем, тихо, на руках у сестрицы Анюты, скончался.
«Maman тоже поручила мне просить вас об этом, и нам очень грустно, что вы так давно нас совсем
забыли», — прибавила она, по совету князя, в постскриптум. Получив такое деликатное
письмо, Петр Михайлыч удивился и, главное, обрадовался за Калиновича. «О-о, как наш Яков Васильич пошел в гору!» — подумал он и, боясь только одного, что Настенька не поедет к генеральше, робко вошел в гостиную и не совсем твердым голосом объявил дочери
о приглашении. Настенька в первые минуты вспыхнула.
— Да вот подите ж! как в песенке поется: «И тебя возненавидеть и хочу, да не могу». Не могу-с, я не могу по одним подозрениям переменять свое мнение
о человеке, но… если бы мне представили доказательства!.. если б я мог слышать, что он говорит обо мне за глаза, или видеть его
письмо!..
О, тогда я весь век мой не
забыл бы услуг этой дружбы.
Она просто, ясно, без всякого преувеличения, описала постоянную и горячую любовь Алексея Степаныча, давно известную всему городу (конечно, и Софье Николавне); с родственным участием говорила
о прекрасном характере, доброте и редкой скромности жениха; справедливо и точно рассказала про его настоящее и будущее состояние; рассказала правду про всё его семейство и не
забыла прибавить, что вчера Алексей Степанович получил чрез
письмо полное согласие и благословение родителей искать руки достойнейшей и всеми уважаемой Софьи Николавны; что сам он от волнения, ожидания ответа родителей и несказанной любви занемог лихорадкой, но, не имея сил откладывать решение своей судьбы, просил ее, как родственницу и знакомую с Софьей Николавной даму, узнать: угодно ли, не противно ли будет ей, чтобы Алексей Степаныч сделал формальное предложение Николаю Федоровичу.
У нее был небольшой жар — незначительная простуда. Я расстался под живым впечатлением ее личности; впечатлением неприкосновенности и приветливости. В Сан-Риоле я встретил Товаля, зашедшего ко мне; увидев мое имя в книге гостиницы, он, узнав, что я тот самый доктор Филатр, немедленно сообщил все
о вас. Нужно ли говорить, что я тотчас собрался и поехал, бросив дела колонии? Совершенно верно. Я стал
забывать. Биче Каваз просила меня, если я вас встречу, передать вам ее
письмо.
Мысль разлуки, мысль
о том, что нет
писем, стала горче, стала тягостнее при мысли, что Володя не придет поздравить ее, что он, может быть,
забудет и там ее поздравить…
Проснувшись на другой день, Эльчанинов совершенно
забыл слова Савелья
о каком-то
письме и поехал в двенадцать часов к графу. Анна Павловна, всегда скучавшая в отсутствие его, напрасно принималась читать книги, ей было грустно. В целом доме она была одна: прислуга благодаря неаккуратности Эльчанинова не имела привычки сидеть в комнатах и преблагополучно проводила время в перебранках и в разговорах по избам. Кашель и шаги в зале вывели Анну Павловну из задумчивости.
Граф, растерявшийся, как мы видели, вконец, написал к Савелью
письмо, в котором упоминал
о деньгах, но самые деньги
забыл вложить.
Он, например, пишет ей
письмо,
о котором мы говорили выше, и потом уверяет ее, что писал это единственно из заботы
о ней, совершенно
забывши себя, жертвуя собою и т. д.
В приписке к Константину, вероятно, Гоголь говорит
о прежнем своем
письме. Впрочем, может быть, было и другое, как-нибудь затерянное, содержание которого я
забыл. Вместе с печатной брошюркой Константина была послана рукописная статья Самарина, вполне заслуживающая отзыв Гоголя.
Больше недели прошло с той поры, как Марко Данилыч получил
письмо от Корнея. А все не может еще успокоиться, все не может еще
забыть ставших ему ненавистными Веденеева с Меркуловым, не может
забыть и давнего недруга Орошина. С утра до ночи думает он и раздумывает, как бы избыть беды от зятьев доронинских, как бы утопить Онисима Самойлыча, чтоб
о нем и помину не осталось. Только и не серчал, что при Дуне да при Марье Ивановне, на Дарью Сергевну стал и ворчать, и покрикивать.
Этим
письмом я напоминаю вам
о себе и прошу не
забывать, что вы мне обещали.
Письмо начиналось товарищеским вступлением, затем развивалось полушуточным сравнением индивидуального характера Подозерова с коллективным характером России, которая везде хочет, чтобы признали благородство ее поведения,
забывая, что в наш век надо заставлять знать себя; далее в ответе Акатова мельком говорилось
о неблагодарности службы вообще «и хоть, мол, мне будто и везет, но это досталось такими-то трудами», а что касается до ходатайства за просителя, то «конечно, Подозеров может не сомневаться в теплейшем к нему расположении, но, однако же, разумеется, и не может неволить товарища (то есть Акатова) к отступлению от его правила не предстательствовать нигде и ни за кого из близких людей, в числе которых он всегда считает его, Подозерова».
Во вторник
письмо не появилось, и редактор по телефону очень извинялся. Потом оказалось, метранпаж затерял заметку. Редактор просил непременно прислать новую и опять очень извинялся. Наконец, оказалось, — времени прошло уже столько, что решительно не имело смысла печатать: все давно уже
забыли и
о самом-то празднике.
Оклик, сделанный молодым, немного шепелявым голосом, показал Теркину, что Усатин
забыл про их разговор в Москве и про то
письмо, которое он писал ему на днях, извещая
о своем приезде… Быть может, не получил его…
«Милая моя Суворочка,
письмо твое получил, ты меня так утешила, что я, по обычаю своему, от утехи заплакал. Кто-то тебя, мой друг, учил такому красному слогу. Как бы я, матушка, посмотрел теперь тебя в белом платье! Как это ты растешь? Как увидимся, не
забудь рассказать мне какую-нибудь приятную историю
о твоих великих мужах древности. Поклонись от меня сестрицам (монастыркам). Божье благословение с тобою».
Крупные слезы продолжали катиться по ее осунувшимся щекам. Придя к такому решению и объяснив его таким образом, она успокоилась и снова села на кровать. Вдруг ей пришел на память Шатов. Она как-то совсем это время
забыла о нем и
о посланном к нему
письме!
Состояние духа княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой со дня полученного ею от Аннушки известия
о том, что сын, рожденный ею в Несвицком, появления на свет которого она, как, вероятно, не
забыл читатель, ожидала с таким нетерпением, жив, до самого получения ею ответа на ее
письмо от Потемкина и даже после этого ответа, едва ли поддается описанию.
Не надо
забывать, что разговор
о фатализме происходил до получения Лизой рокового
письма от Владислава Стабровского и до встречи ее с разными тяжкими обстоятельствами, с которыми должна была бороться.
Словно почтовый голубь, посланный с
письмом, увидав свою родную сторону, закружился над ней и
забыл о своем назначении.
Занятая своим горем молодая женщина — и в этом едва ли можно винить ее —
забыла о своей подруге, тем более, что, как помнит, вероятно, читатель, объяснила ее исчезновение возникшим в сердце молодой девушки чувством к графу, что отчасти подтверждал и смысл оставленного
письма.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что ее отец
забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля
о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
— Что̀ за штиль, как он описывает мило! — говорила она, читая описательную часть
письма. — И что̀ за душа!
О себе ничего… ничего!
О каком-то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет
о своих страданиях. Что̀ за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не
забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
И вот опять последнее ужасное воспоминание
письма из Москвы, в котором она писала, что она не может вернуться домой, что она несчастная, погибшая женщина, просит простить и
забыть ее, и ужасные воспоминания
о разговорах с женой и догадках, цинических догадках, перешедших наконец в достоверность, что несчастие случилось в Финляндии, куда ее отпустили гостить к тетке, и что виновник его ничтожный студент-швед, пустой, дрянной человек и женатый.
Она довольно оглядела их веселые лица, дружественные позы и потрепала сына по щеке; а он, как всегда, поймал на лету ее руку и поцеловал. Он любил мать, когда видел ее; а когда ее не было, то совершенно
забывал об ее существовании. И так относились к ней все, родные и знакомые, и если бы она умерла, то все поплакали бы
о ней и тотчас бы
забыли — всю
забыли, начиная с красивого лица, кончая именем. И
писем она никогда не получала.