Неточные совпадения
Это откашливанье она знала. Это был признак его сильного недовольства, не на нее, а на самого себя. Он действительно был недоволен, но не тем, что денег вышло
много, а что ему напоминают то,
о чем он, зная, что в этом что-то неладно, желает
забыть.
Второй нумер концерта Левин уже не мог слушать. Песцов, остановившись подле него, почти всё время говорил с ним, осуждая эту пиесу за ее излишнюю, приторную, напущенную простоту и сравнивая ее с простотой прерафаелитов в живописи. При выходе Левин встретил еще
много знакомых, с которыми он поговорил и
о политике, и
о музыке, и об общих знакомых; между прочим встретил графа Боля, про визит к которому он совсем
забыл.
Он не
забыл о том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но помнил это как сновидение. Не
много дней прошло с того момента, но он уже не один раз спрашивал себя: что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил в нем сомнения в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько дней тому назад.
— Нужно
забыть о себе. Этого хотят
многие, я думаю. Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я не знаю, как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
Но иногда рыжий пугал его:
забывая о присутствии ученика, он говорил так
много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю
о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он
забыл о том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь и мама тоже говорит, что в нем, Климе,
много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Чай он пил с ромом, за ужином опять пил мадеру, и когда все гости ушли домой, а Вера с Марфенькой по своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами
о прежнем житье-бытье в городе,
о многих стариках, которых все
забыли, кроме его,
о разных событиях доброго старого времени, наконец,
о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
Хотя она была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же
забывала о них, и даже не любила записывать; а если записывала, так только для того, по ее словам, чтоб потом не
забыть, куда деньги дела, и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг
много, большие куши.
О многих «страшных» минутах я подробно писал в своем путевом журнале, но почти не упомянул об «опасных»: они не сделали на меня впечатления, не потревожили нерв — и я
забыл их или, как сказал сейчас, прозевал испугаться, оттого, вероятно, прозевал и описать. Упомяну теперь два-три таких случая.
О Катерине Ивановне он почти что и думать
забыл и
много этому потом удивлялся, тем более что сам твердо помнил, как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор, не поедешь, и не так тебе будет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь».
P.S. Я совсем
забыла говорить
о другой мастерской, — но уж так и быть, в другой раз. Теперь скажу только, что старшая швейная развилась больше и потому во всех отношениях выше той, которую я тебе описывала. В подробностях устройства между ними
много разницы, потому что все применяется к обстоятельствам.
Я очень довольна, что эти впечатления были тогда записаны мною: теперь я и
забыла бы упомянуть
о многом, что поразило меня тогда, а нынче, только через две недели, уже кажется самым обыкновенным делом, которое иначе и не должно быть.
— Они выгонят меня из дому, как старую водовозную клячу, — спокойно предусматривала события мисс Дудль. — И я не довела бы себя до этого, если бы мне не было жаль мистера Стабровского… Без меня
о нем все
забудут. Мистер Казимир ждет только его смерти, чтобы получить все деньги… Дидя будет еще
много плакать и тогда вспомнит обо мне.
Они рассказывали
о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили
о том, как живут наловленные мною птицы,
о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими
о мачехе и отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если
забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к бабушке и спрашивал ее
о забытом. Это всегда было приятно ей.
Чтобы закончить
о всех этих слухах и известиях, прибавим и то, что у Епанчиных произошло к весне очень
много переворотов, так что трудно было не
забыть о князе, который и сам не давал, а может быть, и не хотел подать
о себе вести.
— Да, да… Догадываюсь. Ну, я пошутил, вы
забудьте на время
о своей молодости и красоте, и поговорим как хорошие старые друзья. Если я не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да? Ну, что же делать… В жизни приходится со
многим мириться. Гм…
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела
забыть.
Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот
о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Ключевской завод под мягким управлением Мухина успел
забыть многое, а
о старых жестокостях напоминали только крепостные разбойники да дураки, как жертвы своего времени.
—
Многие из вас, господа, не понимают этого, — сказал он, не то гневно, не то иронически взглядывая в ту сторону, где стояли члены казенной палаты, — и потому чересчур уж широкой рукой пользуются предоставленными им прерогативами. Думают только
о себе, а про старших или совсем
забывают, или не в той мере помнят, в какой по закону помнить надлежит. На будущее время все эти фанаберии должны быть оставлены. Яздесь всех критикую, я-с. А на себя никаких критик не потерплю-с!
— Ну, успокойся, Александр! — сказал Петр Иваныч, — таких чудовищ
много. Увлекся глупостью и на время
забыл о матери — это естественно; любовь к матери — чувство покойное. У ней на свете одно — ты: оттого ей естественно огорчаться. Казнить тебя тут еще не за что; скажу только словами любимого твоего автора...
Сидя третий день в номере «Европейской гостиницы», я уже кончал описание поездки, но вспомнил
о цепях Стеньки Разина, и тут же пришло на память, что где-то в станице под Новочеркасском живет известный педагог, знающий
много о Разине, что зовут его Иван Иванович, а фамилию его и название станицы
забыл.
Только два раза во всю свою жизнь сказала она ему: «Я вам этого никогда не
забуду!» Случай с бароном был уже второй случай; но и первый случай в свою очередь так характерен и, кажется, так
много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и
о нем упомянуть.
— Франкмасонов, — начал, не откладывая времени, поучать своих неофитов аптекарь, — упрекают, что они
много заботятся
о материальных выгодах своих сочленов, совершенно
забывая других людей, которые бы более достойны по своим человеческим правам их покровительства.
Скоро, увлечённый рассказами Марка, он
забывал о них и
о себе, напряжённо слушая, смеялся вместе со всеми, когда было смешно, угрюмо вздыхал, слыша тяжкое и страшное, и виновато опускал голову, когда Марк сурово говорил
о трусливом бессердечии людей,
о их лени,
о позорном умении быстро ко всему привыкать и
о многих других холопьих свойствах русского человека.
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в город проповедник-старичок, собирает людей и
о душе говорит им. Наталья сегодня ходила слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно
много ест. А от Евгеньи ни словечка.
Забыла».
Вы, верно, давным-давно
забыли о существовании двух юных лиц, оттертых на далекое расстояние длинным эпизодом, —
о Любоньке и
о скромном, милом Круциферском. А между тем в их жизни совершилось очень
много: мы их оставили почти женихом и невестой, мы их встретим теперь мужем и женою; мало этого: они ведут за руку трехлетнего bambino [мальчика (ит.).], маленького Яшу.
Лесута-Храпунов, как человек придворный, снес терпеливо эту обиду, нанесенную родовым дворянам; но когда, несмотря на все его просьбы, ему, по званию стряпчего с ключом, не дозволили нести царский платок и рукавицы при обряде коронования, то он,
забыв все благоразумие и осторожность, приличные старому царедворцу, убежал из царских палат, заперся один в своей комнате и, наговоря шепотом
много обидных речей насчет нового правительства, уехал на другой день восвояси, рассказывать соседям
о блаженной памяти царе Феодоре Иоанновиче и
о том, как он изволил жаловать своею царскою милостию ближнего своего стряпчего с ключом Лесуту-Храпунова.
— И будут совершенно правы, потому что люди легкомысленные, не умеющие терпеть, ничего другого и не заслуживают. А между тем это будет потеря очень большая, потому что если соединить в один фокус все то, что мы имеем, то окажется, что нам дано очень и очень
многое! Вот
о чем не следует
забывать, господа!
Хотелось ещё
о многом спросить брата, но Пётр боялся напомнить ему то, что Алексей, может быть, уже
забыл. У него возникало чувство неприязни и зависти к брату.
— Ты что ж это как озоруешь? — спросил отец, но Илья, не ответив, только голову склонил набок, и Артамонову показалось, что сын дразнит его, снова напоминая
о том, что он хотел
забыть. Странно было ощущать, как
много места в душе занимает этот маленький человек.
— Дела делать — надо, а и божие не следует
забывать. Сказано: «Марфа, Марфа, печешися
о многом, а единое на потребу суть».
Он даже
забывал говорить и
о «предприятии» при мысли, что будет скоро «гостить у Тургенева лето в деревне». Он уверял, что это ему «очень нужно», и действительно впоследствии доказал, что не лгал: Иван Сергеевич Тургенев понадобился г-ну Ничипоренко для того, чтобы впутать его в дело, в которое, окромя Тургенева, попали
многие люди, никогда ничего не знавшие
о настоящих планах и предприятиях Ничипоренки.
В это время я еще не умел
забывать то, что не нужно мне. Да, я видел, что в каждом из этих людей, взятом отдельно, не
много злобы, а часто и совсем нет ее. Это, в сущности, добрые звери, — любого из них нетрудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой будет слушать с доверием ребенка рассказы
о поисках разума и счастья,
о подвигах великодушия. Странной душе этих людей дорого все, что возбуждает мечту
о возможности легкой жизни по законам личной воли.
Гаврила глядел на него с любопытством и тоже воодушевлялся. Он во время этого разговора успел уже
забыть, с кем имеет дело, и видел пред собой такого же крестьянина, как и сам он, прилепленного навеки к земле потом
многих поколений, связанного с ней воспоминаниями детства, самовольно отлучившегося от нее и от забот
о ней и понесшего за эту отлучку должное наказание.
В «Челобитной российской Минерве» Фонвизин так же резко говорит
о многих вельможах, которые, «пользуясь высочайшей милостию, достигли до знаменитости, сами не будучи весьма знамениты, и возмечтали
о себе, что сияние дел, Минервою руководствуемых, происходит якобы от искр их собственной мудрости, ибо, возвышаясь на степени,
забыли они совершенно, что умы их суть умы жалованные, а не родовые, и что по штатным спискам всегда справиться можно, кто из них и в какой торжественный день пожалован в умные люди».
По случаю волнения на море пароход пришел поздно, когда уже село солнце, и, прежде чем пристать к молу, долго поворачивался. Анна Сергеевна смотрела в лорнетку на пароход и на пассажиров, как бы отыскивая знакомых, и когда обращалась к Гурову, то глаза у нее блестели. Она
много говорила, и вопросы у нее были отрывисты, и она сама тотчас же
забывала,
о чем спрашивала; потом потеряла в толпе лорнетку.
Совершенно так же
многие забывают и
о нравственности в своих житейских попечениях.
— В Малозёмове гостит князь, тебе кланяется, — говорила Лида матери, вернувшись откуда-то и снимая перчатки. — Рассказывал
много интересного… Обещал опять поднять в губернском собрании вопрос
о медицинском пункте в Малозёмове, но говорит: мало надежды. — И, обратясь ко мне, она сказала: — Извините, я все
забываю, что для вас это не может быть интересно.
Много, в продолжение его поприща, явится талантов, которых будут противопоставлять ему, но кончится тем, что
о них
забудут именно в то время, когда он достигнет апогея своей славы» («Отечественные записки», 1846, № III, стр. 20).
Да, мы
многого ждали от этого номера, но мы просчитались,
забыв о публике. На первом представлении публика хоть и не поняла ничего, но немного аплодировала, а уж на пятом — старый Сур прервал ангажемент согласно условиям контракта. Спустя
много времени мы узнали, что и за границей бывало то же самое. Знатоки вопили от восторга. Публика оставалась холодна и скучна.
И когда укладывал, сердце его наполняла тихая, прозрачная и чистая, как ключевая вода, печаль —
о чем-то далеком, неизведанном и милом, и постоянно казалось, что он что-то
забывает захватить с собою, что-то очень важное и дорогое, без чего ему предстоит
много неприятностей.
Развернув бумажку на лестнице, он быстро оглянулся кругом и поспешил как можно скорее отделить целую половину из законного возмездия, им полученного, и припрятать эту половину в сапог, потом, тут же на лестнице и вовсе не обращая внимания на то, что действует на своей постели, во сне, решил, пришед домой, немедленно воздать что следует за харчи и постой хозяйке своей, потом накупить кой-чего необходимого и показать кому следует, как будто без намерения и нечаянно, что подвергся вычету, что остается ему и всего ничего и что вот и золовке-то послать теперь нечего, причем погоревать тут же
о золовке,
много говорить
о ней завтра и послезавтра, и дней через десять еще повторить мимоходом об ее нищете, чтоб не
забыли товарищи.
Люди очень часто живут дурно только оттого, что они заботятся
о том, как устроить жизнь других людей, а не свою собственную. Им кажется, что своя жизнь только одна, и потому устройство ее не так важно, как важно устройство
многих, всех жизней. Но они
забывают при этом то, что в устройстве своей жизни они властны, а устраивать чужую жизнь они не могут.
Домой собрáлась Аграфена Петровна. Накануне отъезда долго сидела она с Дуней, но сколько раз ни заводила речь
о том, что теперь у нее на сердце, она ни одним словом не отозвалась… Сначала не отвечала ничего, потом сказала, что все, что случилось, было одной глупостью, и она давным-давно и думать перестала
о Самоквасове, и теперь надивиться не может, как это она могла так
много об нем думать. «Ну, — подумала Аграфена Петровна, — теперь ничего. Все пройдет, все минет, она успокоится и
забудет его».
Прежде всего
забудь о твоих любимых волосатых, рогатых и крылатах чертях, которые дышат огнем, превращают в золото глиняные осколки, а старцев — в обольстительных юношей и, сделав все это и наболтав
много пустяков, мгновенно проваливаются сквозь сцену, — и запомни: когда мы хотим прийти на твою землю, мы должны вочеловечиться.
Через полгода
забыли о ней.
Забыл о ней и дирижер. На совести каждого красивого артиста
много женщин, и чтобы помнить каждую, нужно иметь слишком большую память.
Речь шла
о лошади: татары упрашивали Абрека доставить им лошадь князя. Абрек просил за нее
много туманов, и они,
забыв о спящих в коляске, уговаривали его не скупиться. Тогда, насколько я поняла, Абрек сбавил цену. И они поладили.
Varietes, а после спектакля он ужинал с Шнейдер. Париж
много острил тогда на эту тему. А самую артистку цинически прозвали"бульваром государей", как назывался пассаж, до сих пор носящий это имя, на Итальянском бульваре. Позднее от старого писателя Альфонса Руайе (когда-то директора Большой Оперы) слышал пересказ его разговора с Шнейдер
о знакомстве с Александром II и ужине. По ее уверению, ей, должно быть,
забыли доставить тот ценный подарок, который ей назначался за этот ужин.
Не только теперь
о нем
многие забыли, но и тогда его тяжкая судьба (каторжные работы) разразилась совершенно внезапно.
И как-то очень скоро все
забыли об этом случае, так
забыли, что говорили
о нем как
о настоящем сражении, и в этом смысле были написаны и посланы
многие, вполне искренние корреспонденции; я их читал уже дома.