Неточные совпадения
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в
мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание
о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не
забываю, — ничего!
— Нет, не будет драться, — сказал волшебник, таинственно подмигнув, — не будет, я ручаюсь за это. Иди, девочка, и не
забудь того, что сказал тебе я меж двумя глотками ароматической водки и размышлением
о песнях каторжников. Иди. Да будет
мир пушистой твоей голове!
— Делай! — сказал он дьякону. Но
о том, почему русские — самый одинокий народ в
мире, —
забыл сказать, и никто не спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
— Нет, не могу допустить. Брат, — проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, — ты сказал сейчас: есть ли во всем
мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но существо это есть, и оно может все простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты
забыл о нем, а на нем-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои».
Эта первая неудачная встреча не помешала следующим, и доктор даже понравился Галактиону, как человек совершенно другого, неизвестного ему
мира. Доктор постоянно был под хмельком и любил поговорить на разные темы,
забывая на другой день,
о чем говорилось вчера.
Плоть же
мира остается неизмененной,
о ней
забывают.
Умрете, но ваших страданий рассказ
Поймется живыми сердцами,
И заполночь правнуки ваши
о вас
Беседы не кончат с друзьями.
Они им покажут, вздохнув от души,
Черты незабвенные ваши,
И в память прабабки, погибшей в глуши,
Осушатся полные чаши!..
Пускай долговечнее мрамор могил,
Чем крест деревянный в пустыне,
Но
мир Долгорукой еще не
забыл,
А Бирона нет и в помине.
Целый
мир забыл их; они любовались собой да природой, и когда пришла весть
о прощении и возможность возвратиться на родину, они отказались.
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот
мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят,
забудут, и тогда нас не потревожат и слухи
о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины…
Мой друг Пепко совершенно
забыл обо мне, предоставив меня своей участи. Это было жестоко, но молодость склонна думать только
о самой себе, — ведь
мир существует только для нее и принадлежит ей. Мы почти не говорили. Пепко изредка справлялся
о моем здоровье и издавал неопределенный носовой звук, выражавший его неудовольствие...
Дудукин. Господа, я предлагаю выпить за здоровье артистки, которая оживила заглохшее стоячее болото нашей захолустной жизни. Господа, я реторики не знаю, я буду говорить просто. У нас, людей интеллигентных, в провинции только два занятия: карты и клубная болтовня. Так почтим же талант, который заставил нас
забыть наше обычное времяпровождение. Мы спим, господа, так будем же благодарны избранным людям, которые изредка пробуждают нас и напоминают нам
о том идеальном
мире,
о котором мы
забыли.
Он не только не хотел зарабатывать нового карбованца, пока у него в кармане был еще хоть один старый, но даже при виде сала или колбасы способен был
забывать о целом
мире, и, чувствуя свою несостоятельность оторваться от съедаемого, говаривал: «а возьмить, будьтэ ласковы, або ковбасу от менэ, або менэ от ковбасы, а то або я зъим, або вона менэ зъист».
— Она пополнела с тех пор, как перестала рожать, и болезнь эта — страдание вечное
о детях — стала проходить; не то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть целый
мир Божий с его радостями, про который она
забыла, но в котором она жить не умела,
мир Божий, которого она совсем не понимала.
Да! Верь,
о ангел! Верь! Нам надо верить!
Лишь в вере счастье! Миг единый веры
Есть вечность. Пусть он нашу жизнь поглотит!
Прочь думы! Прочь сомненья хладный червь!
Забудем все! Весь
мир! Себя самих!
В одном восторге и в одном блаженстве
Смешаем жизнь и смерть!
Теперь, когда быстро наступала темнота, мелькали внизу огни и когда казалось, что туман скрывает под собой бездонную пропасть, Липе и ее матери, которые родились нищими и готовы были прожить так до конца, отдавая другим всё, кроме своих испуганных, кротких душ, — быть может, им примерещилось на минуту, что в этом громадном, таинственном
мире, в числе бесконечного ряда жизней и они сила, и они старше кого-то; им было хорошо сидеть здесь наверху, они счастливо улыбались и
забыли о том, что возвращаться вниз все-таки надо.
— Люди для тебя кончились, — говорит, — они там в
миру грех плодят, а ты от
мира отошёл. А если телом откачнулся его — должен и мыслью уйти,
забыть о нём. Станешь
о людях думать, не минуя вспомнишь женщину, ею же
мир повергнут во тьму греха и навеки связан!
Мы
забыли не только
о пшенице, но не помнили, существовала ли вселенная: так нам было хорошо, сцепив наши пальцы, сжимать их один другому и страстно взирать друг на друга… Мы были вне
мира, нас окружающего!
Поклонник муз, поклонник
мира,
Забыв и славу и любовь,
О, скоро вас увижу вновь,
Брега веселые Салгира!
Ты боишься религии, поэзии?
Мир давно перешагнул через них.
Мир забыл о пророках и поэтах.
Но при этом
забывают о том, что наша земля, рассматриваемая из тех мировых пространств, так же представляется одной из небесных звезд и что жители тех
миров с таким же правом могли бы показать на землю и сказать: «Видите вон ту звезду — место вечного блаженства, небесный приют, приготовленный для нас, куда мы когда-нибудь попадем».
— Углубись в себя, Дунюшка, помни, какое время для души твоей наступает, — говорила ей перед уходом Марья Ивановна. — Отложи обо всем попечение, только
о Боге да
о своей душе размышляй… Близишься к светозарному источнику благодати святого духа — вся земля, весь
мир да будет скверной в глазах твоих и всех твоих помышленьях. Без сожаленья оставь житейские мысли,
забудь все, что было, — новая жизнь для тебя наступает… Всем пренебрегай, все презирай, возненавидь все мирское. Помни — оно от врага… Молись!!.
Жертва смирения может быть готовностью отказаться от личного творчества, но при постоянной думе
о личности, об ее совершенстве; жертва же творчества может быть готовностью
забыть о личности и думать только
о ценностях и совершенных произведениях для
мира, но при утверждении личного творческого вдохновения.
Прямолинейный абсолютизм в нравственных оценках и действиях ложен уже потому, что он
забывает о существовании мировой среды, в которой находится человек, он хотел бы действовать так, как будто существует только нравственный закон и норма, но не существует
мира.
Проходят века, и загадка
о благе жизни человека остается для большинства людей тою же неразрешимою загадкой. А между тем загадка разгадана уже давным-давно. И всем тем, которые узнают разгадку, всегда удивительным кажется, как они сами не разгадали ее, — кажется, что они давно уже знали, но только
забыли ее: так просто и само собою напрашивается разрешение загадки, казавшейся столь трудной среди ложных учений нашего
мира.
В уютной гостиной этого дома собирался тесный кружок наших старых знакомцев, живших своею особою, удаленною от света жизнью и настолько замкнуто, что даже любопытный петербургский «свет», после тщетных попыток проникнуть в их
мир, оставил их в покое и как бы
забыл о их существовании.
Горькие дни испытал Аракчеев при первых своих столкновениях со служебным
миром. Десять дней кряду ходил он с отцом в корпус, пока они добились, что 28 января просьба была принята, но до назначения нового начальника не могла быть положена резолюция. Наконец, вышло это желаемое назначение, но оно не много их подвинуло. Почти каждый день являлись они на лестнице Петра Ивановича Мелиссино, чтобы безмолвно ему поклониться и не дать
забыть о себе.
Долго горевали
о Последнем Новике, еще дольше
о нем говорили и наконец
забыли его, как
забывают в
мире все, что в нем не вечно.
Просьба моя была ею исполнена, но она взяла с меня клятву, страшную клятву —
забыть не только
о мире, но и
о моем ребенке.