Неточные совпадения
Так вот,
друзья, и
жили мы,
Как
у Христа за пазухой,
И знали мы почет.
— Я любила его, и он любил меня; но его мать не хотела, и он женился на
другой. Он теперь
живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не думали, что
у меня тоже был роман? — сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
— Мы с ним большие
друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы
у нас были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой,
у Долли дети все были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за детьми. Да; и три недели
прожил у них в доме и как нянька ходил за детьми.
Мне как-то раз случилось
прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались
друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты.
Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было
жить с
другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться
у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.] что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах.
— Это я не могу понять, — сказал Чичиков. — Десять миллионов — и
живет как простой мужик! Ведь это с десятью мильонами черт знает что можно сделать. Ведь это можно так завести, что и общества
другого у тебя не будет, как генералы да князья.
— Где ж вы после этого будете
жить? — спросил Платонов Хлобуева. — Есть
у вас
другая деревушка?
Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в
другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «
Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был
у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
Чуть замечал
у кого один кусок, подкладывал ему тут же
другой, приговаривая: «Без пары ни человек, ни птица не могут
жить на свете».
Много и долго говорил в этом духе Карл Иваныч: говорил о том, как лучше умели ценить его заслуги
у какого-то генерала, где он прежде
жил (мне очень больно было это слышать), говорил о Саксонии, о своих родителях, о
друге своем портном Schönheit и т. д., и т. д.
Полячок, впрочем, привел с собою еще каких-то двух
других полячков, которые вовсе никогда и не
жили у Амалии Ивановны и которых никто до сих пор в нумерах не видал.
Сама бывшая хозяйка его, мать умершей невесты Раскольникова, вдова Зарницына, засвидетельствовала тоже, что, когда они еще
жили в
другом доме,
у Пяти Углов, Раскольников во время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких детей и был при этом обожжен.
К Крестьянину вползла Змея
И говорит: «Сосед! начнём
жить дружно!
Теперь меня тебе стеречься уж не нужно;
Ты видишь, что совсем
другая стала я
И кожу нынешней весной переменила».
Однако ж Мужика Змея не убедила.
Мужик схватил обух
И говорит: «Хоть ты и в новой коже,
Да сердце
у тебя всё то же».
И вышиб из соседки дух.
Двадцать пять верст показались Аркадию за целых пятьдесят. Но вот на скате пологого холма открылась наконец небольшая деревушка, где
жили родители Базарова. Рядом с нею, в молодой березовой рощице, виднелся дворянский домик под соломенною крышей.
У первой избы стояли два мужика в шапках и бранились. «Большая ты свинья, — говорил один
другому, — а хуже малого поросенка». — «А твоя жена — колдунья», — возражал
другой.
Жила-была дама, было
у нее два мужа,
Один — для тела,
другой — для души.
И вот начинается драма: который хуже?
Понять она не умела, оба — хороши!
— А критикуют
у нас от конфуза пред Европой, от самолюбия, от неумения
жить по-русски. Господину Герцену хотелось Вольтером быть, ну и
у других критиков —
у каждого своя мечта. Возьмите лепешечку, на вишневом соке замешена; домохозяйка моя — неистощимой изобретательности по части печева, — талант!
— И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим
друг друга, но — господи! Как ей было тяжело!
У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут
друг друга. Я хочу
жить, Клим, но я не знаю — как?
Но есть
другая группа собственников, их — большинство, они
живут в непосредственной близости с народом, они знают, чего стоит превращение бесформенного вещества материи в предметы материальной культуры, в вещи, я говорю о мелком собственнике глухой нашей провинции, о скромных работниках наших уездных городов, вы знаете, что их
у нас — сотни.
Учился он автоматически, без увлечения, уже сознавая, что сделал ошибку, избрав юридический факультет. Он не представлял себя адвокатом, произносящим речи в защиту убийц, поджигателей, мошенников.
У него вообще не было позыва к оправданию людей, которых он видел выдуманными, двуличными и так или иначе мешавшими
жить ему, человеку своеобразного духовного строя и даже как бы
другой расы.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где
жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами
у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а
другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные
друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и
жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот
у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
— Не сам, это — правильно; все
друг у друга разуму учимся. В прошлом годе
жил тут объясняющий господин…
— Даже с
друзьями — ссорятся, если
живут близко к ним. Германия — не
друг вам, а очень завистливый сосед, и вы будете драться с ней. К нам, англичанам,
у вас неправильное отношение. Вы могли бы хорошо
жить с нами в Персии, Турции.
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и
жить просто, как
живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы о Дронове.
— Именно! И — торопливость во всем. А ведь вскачь землю не пашут. Особенно в крестьянском-то государстве невозможно галопом
жить. А
у нас все подхлестывают
друг друга либеральным хлыстиком, чтобы Европу догнать.
— Я говорю Якову-то: товарищ, отпустил бы солдата, он — разве злой? Дурак он, а — что убивать-то, дураков-то? Михайло —
другое дело, он тут кругом всех знает — и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затесовых, — всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, — помните, чай, лысоватый, во флигере
у Распоповых
жил, Борисов — фамилия? Пьяный человек был, а умница, добряк.
Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему; и зависть грызла его, что
другие так полно и широко
живут, а
у него как будто тяжелый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существования.
— Ты —
другое дело, Андрей, — возразил Обломов, —
у тебя крылья есть: ты не
живешь, ты летаешь;
у тебя есть дарования, самолюбие, ты вон не толст, не одолевают ячмени, не чешется затылок. Ты как-то иначе устроен…
«Увяз, любезный
друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает…
У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И
проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать новейших известий о том, что делается на белом свете: обозники с деревянной посудой
жили только в двадцати верстах и знали не больше их. Не с чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они
живут, нет ли; богаты ли они, бедны ли; можно ли было чего еще пожелать, что есть
у других.
Там нет глубоких целей, нет прочных конечных намерений и надежд. Бурная жизнь не манит к тихому порту.
У жрицы этого культа,
у «матери наслаждений» — нет в виду, как и
у истинного игрока по страсти, выиграть фортуну и кончить, оставить все, успокоиться и
жить другой жизнью.
— Как зачем! Ты читаешь книги, там говорится, как
живут другие женщины: вон хоть бы эта Елена,
у мисс Эджеворт. Разве тебя не тянет, не хочется тебе испытать этой
другой жизни!..
— Почтенные такие, — сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в городе: тихо
у них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают
друг другу. Вот пример всякому:
прожили век, как будто проспали. Ни детей
у них, ни родных! Дремлют да
живут!
— Ведь
у нас все артисты: одни лепят, рисуют, бренчат, сочиняют — как вы и подобные вам.
Другие ездят в палаты, в правления — по утрам, — третьи сидят
у своих лавок и играют в шашки, четвертые
живут по поместьям и проделывают
другие штуки — везде искусство!
Было
у него
другое ожидание — поехать за границу, то есть в Париж, уже не с оружием в руках, а с золотом, и там
пожить, как живали в старину.
Ивана Ивановича «лесничим» прозвали потому, что он
жил в самой чаще леса, в собственной усадьбе, сам занимался с любовью этим лесом, растил, холил, берег его, с одной стороны, а с
другой — рубил, продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью;
у него одного в той стороне устроен был паровой пильный завод, и всем заведовал, над всем наблюдал сам Тушин.
— О, о, о — вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда
у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как брат,
друг, и будем
жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть
у города, от которого отделялось полем и слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян, да из двух домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и
другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и в этом-то домике и
жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
Она
живет — как будто на станции, в дороге, готовая ежеминутно выехать. Нет
у нее
друзей — ни мужчин, ни женщин, а только множество знакомых.
— Да, какое бы это было счастье, — заговорила она вкрадчиво, —
жить, не стесняя воли
другого, не следя за
другим, не допытываясь, что
у него на сердце, отчего он весел, отчего печален, задумчив? быть с ним всегда одинаково, дорожить его покоем, даже уважать его тайны…
Однако сделалось по-моему: на том же дворе, но в
другом флигеле,
жил очень бедный столяр, человек уже пожилой и пивший; но
у жены его, очень еще не старой и очень здоровой бабы, только что помер грудной ребеночек и, главное, единственный, родившийся после восьми лет бесплодного брака, тоже девочка и, по странному счастью, тоже Ариночка.
— Ты еще маленький, а она над тобою смеется — вот что!
У нас была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и
другое: и деньги и то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком это было чулане! Ты еще не
жил; если б ты знал, каких чуланов они не побоятся…
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели
у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки не отеля, а частного дома. Больше никого не было видно. «А кто это занимается
у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним
живете?» — «Нет;
у нас есть ма», — сказала
другая.
Я думал, что исполнится наконец и эта моя мечта — увидеть необитаемый остров; но напрасно: и здесь
живут люди, конечно всего человек тридцать разного рода Робинзонов, из беглых матросов и отставных пиратов, из которых один до сих пор носит на руке какие-то выжженные порохом знаки прежнего своего достоинства. Они разводят ям, сладкий картофель, таро, ананасы, арбузы.
У них есть свиньи, куры, утки. На
другом острове они держат коров и быков, потому что на Пиле скот портит деревья.
Я не знал, на что решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают
у Каннингама, а
другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который
жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
С тех пор в продолжение трех лет Нехлюдов не видался с Катюшей. И увидался он с нею только тогда, когда, только что произведенный в офицеры, по дороге в армию, заехал к тетушкам уже совершенно
другим человеком, чем тот, который
прожил у них лето три года тому назад.
— А ты подумал ли о том, Сереженька, что дом-то, в котором будешь
жить с своей бусурманкой, построен Павлом Михайлычем?.. Ведь
у старика все косточки перевернутся в могилке, когда твоя-то бусурманка в его дому свою веру будет справлять. Не для этого он строил дом-то! Ох-хо-хо… Разве не стало тебе
других невест?..
Тебя удивляет и, может быть, оскорбляет моя стариковская откровенность, но войди в мое положение, деточка, поставь себя на мое место; вот я старик, стою одной ногой в могиле, целый век
прожил, как и
другие, с грехом пополам, теперь
у меня в руках громадный капитал…
— Самая обыкновенная история: Игнатий Львович ссорится со своим управляющим… Ха-ха!.. Это
у них так, между прочим; в действительности они
жить один без
другого не могут.
— Рабство… а если мне это нравится? Если это
у меня в крови — органическая потребность в таком рабстве? Возьмите то, для чего
живет заурядное большинство: все это так жалко и точно выкроено по одной мерке. А стоит ли
жить только для того, чтобы
прожить, как все
другие люди… Вот поэтому-то я и хочу именно рабства, потому что всякая сила давит… Больше: я хочу, чтобы меня презирали и… хоть немножечко любили…