Неточные совпадения
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно
жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия
с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не приходит.
— Один естественник, знакомый мой, очень даровитый
парень, но — скотина и альфонс, — открыто
живет с богатой, старой бабой, — хорошо сказал: «Мы все
живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут, брат, есть что-то…
— В добрый час… Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы
парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено
с этакой красотой на свете
жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль
парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
Николай Иваныч — некогда стройный, кудрявый и румяный
парень, теперь же необычайно толстый, уже поседевший мужчина
с заплывшим лицом, хитро-добродушными глазками и жирным лбом, перетянутым морщинами, словно нитками, — уже более двадцати лет
проживает в Колотовке.
— Вот и соврал, — перебил его
парень, рябой и белобрысый,
с красным галстухом и разорванными локтями, — ты и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да
с тех пор все в одном кафтанишке
живешь.
Парень им говорил: — Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, тот
жив будет. Авось-либо я
с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся до чина. Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. — Рекрута сего отдавали из экономического селения.
Кружок своих близких людей она тоже понимала. Зарницын ей представлялся добрым, простодушным
парнем,
с которым можно легко
жить в добрых отношениях, но она его находила немножко фразером, немножко лгуном, немножко человеком смешным и до крайности флюгерным. Он ей ни разу не приснился ночью, и она никогда не подумала, какое впечатление он произвел бы на нее, сидя
с нею tête-а-tête [Наедине (франц.).] за ее утренним чаем.
—
Жили согласно мы-с! —
Парень при этом вздохнул.
— Говорится: господа мужику чужие люди. И это — неверно. Мы — тех же господ, только — самый испод; конешно, барин учится по книжкам, а я — по шишкам, да у барина более задница — тут и вся разница. Не-ет,
парни, пора миру
жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить? Пускай каждый спросит себя: я — кто? Человек. А он кто? Опять человек. Что же теперь: али бог
с него на семишник лишнего требует? Не-ет, в податях мы оба пред богом равны…
Восмибратов. Петр-с.
Парень овца, я вам скажу. По глупости его и по малодушеству и приглянулась-с. Ну, конечно, мы
с ним дорогого не стоим, а если б Бог дал доброму делу быть, дали бы вы тысячки на четыре лесу на разживу ему,
с нас бы и довольно. Он бы и пооперился
с вашей легкой руки и
жить пошел.
Но в это время глаза мельника устремляются на плотину — и он цепенеет от ужаса: плотины как не бывало; вода гуляет через все снасти… Вот тебе и мастак-работник, вот тебе и
парень на все руки! Со всем тем, боже сохрани, если недовольный хозяин начнет упрекать Акима: Аким ничего, правда, не скажет в ответ, но уж зато
с этой минуты бросает работу, ходит как словно обиженный,
живет как вон глядит; там кочергу швырнет, здесь ногой пихнет,
с хозяином и хозяйкой слова не молвит, да вдруг и перешел в другой дом.
Она, одна она, как он думал сам
с собой, была всему главной виновницей: не
живи она в двух верстах от площадки, не полюби
парня, не доверься его клятвам, ничего бы не случилось; он в самом деле шел бы теперь, может статься,
с Захаром!
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть
с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «
Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула;
с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится;
жила не на миру, не в деревне
с людьми
жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни
с отцом.
«Женится — слюбится (продолжал раздумывать старый рыбак). Давно бы и дело сладили, кабы не стройка, не новая изба… Надо, видно, дело теперь порешить. На Святой же возьму его да схожу к Кондратию: просватаем, а там и делу конец! Авось будет тогда повеселее. Через эвто, думаю я, более и скучает он, что один, без жены,
живет: таких
парней видал я не раз! Сохнут да сохнут, а женил, так и беда прошла. А все вот так-то задумываться не
с чего… Шут его знает! Худеет, да и полно!.. Ума не приложу…»
Эту историю, простую и страшную, точно она взята со страниц Библии, надобно начать издали, за пять лет до наших дней и до ее конца: пять лет тому назад в горах, в маленькой деревне Сарачена
жила красавица Эмилия Бракко, муж ее уехал в Америку, и она находилась в доме свекра. Здоровая, ловкая работница, она обладала прекрасным голосом и веселым характером — любила смеяться, шутить и, немножко кокетничая своей красотой, сильно возбуждала горячие желания деревенских
парней и лесников
с гор.
— Так уж. Нейдёт тебе спокойно
жить… Ты
парень хороший,
с душой… Есть такие люди: всю жизнь
живут крепко, никогда не хворают и вдруг сразу — хлоп!
— Не то, девушка, что не любит. Може, и любит, да нравная она такая. Вередует — и не знает, чего вередует. Сызмальства мать-то
с отцом как собаки
жили, ну и она так норовит. А он
парень открытый, душевный, нетерпячий, — вот у них и идет. Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее в нраве нет: суровая уж такая, неласковая, неприветливая.
Алексей
живёт там, отодвинут подальше от
парней и девиц города; трудно
с ним — задорен и вспыльчив.
Один из таких «юношев»
жил тут же, над нами. Это был студент, сын рабочего-скорняка,
парень среднего роста, широкогрудый,
с уродливо-узкими бедрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного отломлен, — ступни ног студента маленькие, точно у женщины. И голова его, глубоко всаженная в плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос, а на белом, бескровном лице угрюмо таращились выпуклые, зеленоватые глаза.
Евреиновы — мать и два сына —
жили на нищенскую пенсию. В первые же дни я увидал,
с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя
с базара и разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу: как сделать из небольших кусочков плохого мяса достаточное количество хорошей пищи для трех здоровых
парней, не считая себя саму?
— Ох-тех-те!.. Младшего брата давно оженили, — говорила Варвара, — а ты всё без пары, словно петух на базаре. По-каковски это? Этих-тех, оженишься, бог даст, там как хочешь, поедешь на службу, а жена останется дома помощницей-те. Без порядку-те
живешь,
парень, и все порядки, вижу, забыл. Ох-тех-те, грех один
с вами,
с городскими.
С того дня нечисто зажил я; началась для меня какая-то тёмная и пьяная полоса, заметался
парень, как голубь на пожаре в туче дымной. И Ольгу мне жалко, и хочется её женой иметь, люблю девушку, а главное — вижу, что Титов в чём-то крепче и устойчивей меня, а это несносно для гордости моей. Презирал я воровские дела и всю тёмную душу его, а вдруг открылось, что
живёт в этой душе некая сила и — властно смотрит она на меня!
Как раз в это время в избе работали поденщики: старик портной в страшных очках кроил из лохмотьев жилетку, и два молодых
парня валяли из шерсти валенки; Кирьяк, которого уволили за пьянство и который
жил теперь дома, сидел рядом
с портным и починял хомут.
— Веселый
парень, бесстрашный. Я, признаться, говорил ему: смотри, брат, вытащишь ли? Как бы совсем в навозе не остаться! Ничего — смеется. Мне, говорит, бояться нечего, я сыт. В Петербурге будет
жить скверно — в Ниццу уеду. Куплю палаццо, захвачу парочку литераторов
с Ветлути, будем в чехарду играть, в Средиземное море плевать, по вечерам трехголосную херувимскую петь. Всё равно что в Ветлуге заживем. А как по вашему мнению: поджег Овсянников мельницу или не поджег?
Они, Астаховы, впятером жизнь тянут: Кузьма со старухой, Марья и сын
с женой. Сын Мокей глух и от этого поглупел, человек невидимый и бессловесный. Марья, дочь, вдова, женщина дебелая, в соку, тайно добрая и очень слаба к молодым
парням — все астаховские работники
с нею
живут, это уж в обычае. Надо всеми, как петух на коньке крыши, сам ядовитый старичок Кузьма Ильич — его боится и семья и деревня.
— Нешто ты,
парень, думаешь, что наш чин не любит овчин? — добродушно улыбаясь, сказал Патап Максимыч. — Полно-ка ты. Сами-то мы каких великих боярских родов? Все одной глины горшки!.. А думалось мне на досуге душевно покалякать
с твоим родителем… Человек, от кого ни послышишь, рассудливый,
живет по правде… Чего еще?.. Разум золота краше, правда солнца светлей!.. Об одеже стать ли тут толковать?
— Да помереть мне,
с места не вставши, коли такого дельца я не состряпаю, — весело вскрикнула Фленушка. — А ты, Настенька, как Алешка придет к тебе, — прибавила она, садясь на кровать возле Насти, — говори
с ним умненько да хорошенько,
парня не запугивай… Смотри, не обидь его… И без того чуть
жив ходит.
— Да вот хоть бы тот же
парень, что давеча вас ухватил, — тихонько ответил ему Марко Данилыч. — Давно его знаю — Васька Пыжов, в ямщиках прежде на станции
жил, да
с чего-то спился, ну и стал ревнителем.
— Просим любить нас, лаской своей не оставить, Аксинья Захаровна, — говорил хозяйке Данило Тихоныч. — И парнишку моего лаской не оставьте… Вы не смотрите, что на нем такая одежа… Что станешь делать
с молодежью? В городе
живем, в столицах бываем; нельзя… А по душе, сударыня,
парень он у меня хороший, как есть нашего старого завета.
— Из окольных, — ответила Манефа. — Нанимал в токари, да ровно он обошел его: недели, говорю, не
жил — в приказчики.
Парень умный, смиренный и грамотник, да все-таки разве можно человека узнать, когда у него губы еще не обросли? Двадцать лет
с чем-нибудь… Надо бы, надо бы постарше… Да что
с нашим Патапом Максимычем поделаешь, сами знаете, каков. Нравный человек — чего захочет, вынь да положь, никто перечить не смей. Вот хоть бы насчет этого Алексея…
— Алексеюшка, — молвил он, — послушай, родной, что скажу я тебе. Не посетуй на меня, старика, не прогневайся; кажись, будто творится
с тобой что-то неладное. Всего шесть недель ты у нас
живешь, а ведь из тебя другой
парень стал… Побывай у своих в Поромове, мать родная не признает тебя… Жалости подобно, как ты извелся… Хворь, что ль, какая тебя одолела?
И что-то всем стало невесело. Недолго гостили
парни у Мироновны, ушли один за другим, и пришлось девушкам расходиться по домам без провожатых; иные, что
жили подальше от Ежовой, боясь, чтобы не приключилось
с ними чего на дороге, остались ночевать у Мироновны, и зато наутро довелось им выслушивать брань матерей и даже принять колотушки: нехорошее дело ночевать девке там, где бывают посиделки, грехи случаются, особливо если попьют бражки, пивца да виноградненького.
— И рыбка,
парень, вкусненька
живет, коль ее хорошенько сготовишь… —
с усмешкой молвила Фленушка и вдруг разразилась громким, резким, будто безумным хохотом. — Мой бы совет — попробовать ее… Авось по вкусу придется… — лукаво прищурив глаза, она примолвила.
Дворецкий
парень был наметанный, каждый взгляд князя понимал. Тотчас, бывало, смекнет, в чем дело. Было у князя в подвале старое венгерское — вино дорогое, страх какое дорогое! Когда еще князь Алексей Юрьич при государыне в Питере
проживал, водил он дружбу
с цесарским резидентом, и тот цесарский резидент из своего королевства бочек
с пять того вина ему по дружбе вывез. Пахло ржаным хлебом, оттого князь и звал его хлебом насущным. А подавали то вино изредка.
Сидела она и думала о том, как хорошо
жить на свете и как хорошо она сделала, что ушла из вуза сюда, в кипящую жизнь. И думала еще о бледном
парне с суровым и энергическим лицом. Именно таким всегда представлялся ей в идеале настоящий рабочий-пролетарий. Раньше она радостно была влюблена во всех почти
парней,
с которыми сталкивалась тут на заводе, — и в Камышова, и в Юрку, и даже в Шурку Щурова. Теперь они все отступили в тень перед Афанасием Ведерниковым.
— Что же, отказывайся, Бог
с тобой, и без тебя
проживу, не умру… Обалдел
парень, предложение сделал не весть кому… Не вязать же его мне, шалого, по рукам и ногам… Женись, дескать, женись… Слово дал… Нет, брат, возьми ты свое слово назад и убирайся к лешему…
Несколько молодежи сначала обступили пустырь, где все же, по их понятиям,
жил «колдун», но увидав молодого
парня, видимо, того же искусника, который устроил гору, осмелились подойти поближе, познакомились
с хозяином и мало-помалу пустырь, особенно по праздникам, представлял оживленное зрелище, где молодежь обоего пола
с визгом и криком в запуски каталась
с горы.
В этой-то избушке и
жил Петр Ананьев невыходно лет пятнадцать
с Кузьмой-найденышем, ставшим уже ко дню нашего рассказа рослым
парнем, которому он на беду себе и поведал в зимний вечер всю эту повесть своей жизни.