Неточные совпадения
Окончив курсы в гимназии и университете
с медалями, Алексей Александрович
с помощью
дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и
с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после на службе Алексей Александрович не завязал ни
с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных дел,
жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
И чтобы не осуждать того отца,
с которым он
жил и от которого зависел и, главное, не предаваться чувствительности, которую он считал столь унизительною, Сережа старался не смотреть на этого
дядю, приехавшего нарушать его спокойствие, и не думать про то, что он напоминал.
Молодые люди стали
жить вдвоем, на одной квартире, под отдаленным надзором двоюродного
дяди с материнской стороны, Ильи Колязина, важного чиновника.
Аркадий
с сожалением посмотрел на
дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и от рук отбился. «Такой уж он Езоп, — сказал он между прочим, — всюду протестовал себя [Протестовал себя — зарекомендовал, показал себя.] дурным человеком;
поживет и
с глупостью отойдет».
— Это — не вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников,
дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три года
жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной
жили дружно…
Она рассказала, что в юности
дядя Хрисанф был политически скомпрометирован, это поссорило его
с отцом, богатым помещиком, затем он был корректором, суфлером, а после смерти отца затеял антрепризу в провинции. Разорился и даже сидел в тюрьме за долги. Потом режиссировал в частных театрах, женился на богатой вдове, она умерла, оставив все имущество Варваре, ее дочери. Теперь
дядя Хрисанф
живет с падчерицей, преподавая в частной театральной школе декламацию.
— Так… бездельник, — сказала она полулежа на тахте, подняв руки и оправляя пышные волосы. Самгин отметил, что грудь у нее высокая. —
Живет восторгами. Сын очень богатого отца, который что-то продает за границу.
Дядя у него — член Думы. Они оба
с Пыльниковым восторгами
живут. Пыльников недавно привез из провинции жену, косую на правый глаз, и 25 тысяч приданого. Вы бываете в Думе?
В доме какая радость и мир
жили! Чего там не было? Комнатки маленькие, но уютные,
с старинной, взятой из большого дома мебелью дедов,
дядей, и
с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
«Но что же делать? Всегда так. Так это было
с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было
с дядей Гришей, так это было
с отцом, когда он
жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще
жив. А если все так делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
Дядя представил ему, что мальчику моих лет вредно
жить в совершенном уединении, что
с таким вечно унылым и молчаливым наставником, каков был мой отец, я непременно отстану от моих сверстников, да и самый нрав мой легко может испортиться.
Татьяна даже не хотела переселиться к нам в дом и продолжала
жить у своей сестры, вместе
с Асей. В детстве я видывал Татьяну только по праздникам, в церкви. Повязанная темным платком,
с желтой шалью на плечах, она становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачном стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда
дядя увез меня, Асе было всего два года, а на девятом году она лишилась матери.
Дядя Яков всё более цепенел; казалось, он крепко спит, сцепив зубы, только руки его
живут отдельной жизнью: изогнутые пальцы правой неразличимо дрожали над темным голосником, точно птица порхала и билась; пальцы левой
с неуловимою быстротой бегали по грифу.
Была она старенькая, и точно ее, белую, однажды начал красить разными красками пьяный маляр, — начал да и не кончил. Ноги у нее были вывихнуты, и вся она — из тряпок шита, костлявая голова
с мутными глазами печально опущена, слабо пристегнутая к туловищу вздутыми
жилами и старой, вытертой кожей.
Дядя Петр относился к ней почтительно, не бил и называл Танькой.
Довольно богатая сирота, она, выйдя из института, очутилась в доме своего опекуна и
дяди:
прожила там
с полгода и совершенно несмыслимо вышла замуж за корнета Калистратова, которому приглянулась на корейской ярмарке и которому была очень удобна для поправления его до крайности расстроенного состояния.
Полинька ни за что не хотела возвращаться к
дяде, не хотела
жить одна или
с незнакомыми людьми и возвращалась под крылышко Варвары Алексеевны, у которой
жила она до переезда в Сокольники.
Не дождавшись еще отставки, отец и мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз
с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал отцу отпуск, в продолжение которого должно было выйти увольнение от службы;
дяди остались
жить в нашем доме: им поручили продать его.
— А
дядя разве
с ней
живет? — спросил Калинович, закидывая голову на спинку кресла.
— Она умерла, друг мой; году после отца не
жила. Вот любила так любила, не по-нашему
с тобой, а потому именно, что была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже,
дядя, дайте нам: я хочу, чтоб Жак у меня сегодня пил… Помнишь, как пили мы
с тобой, когда ты сделался литератором? Какие были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем я это говорю? И теперь хорошо! Ступайте,
дядя.
Со старыми знакомыми он перестал видеться; приближение нового лица обдавало его холодом. После разговора
с дядей он еще глубже утонул в апатическом сне: душа его погрузилась в совершенную дремоту. Он предался какому-то истуканному равнодушию,
жил праздно, упрямо удалялся от всего, что только напоминало образованный мир.
Петр Иванович Адуев,
дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и
жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался
с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем
с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
А как
поживешь с мое — другое запоешь, скажешь: пай-дядя! добру меня учил!
Вскоре я тоже всеми силами стремился как можно чаще видеть хромую девочку, говорить
с нею или молча сидеть рядом, на лавочке у ворот, —
с нею и молчать было приятно. Была она чистенькая, точно птица пеночка, и прекрасно рассказывала о том, как
живут казаки на Дону; там она долго
жила у
дяди, машиниста маслобойни, потом отец ее, слесарь, переехал в Нижний.
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте
жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту
дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай
с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
«Сухой человек! — подумал Кожемякин, простясь
с ним. — Нет, далеко ему до Марка Васильева! Комаровский однажды про уксус сказал — вот он и есть уксус! А тот, дядя-то Марк, — елей. Хотя и этого тоже не забудешь. Чем он
живёт? Будто гордый даже. Тёмен человек чужому глазу!»
«А тот-то, подлец,
с бороденкой-то, — прибавлял он, — ни
жив ни мертв сидит, спрятался; да только врешь, брат, не спрячешься!» Долго не думая, Степан Алексеевич поворотил опять на дорогу и прискакал в Степанчиково, разбудил
дядю, Мизинчикова, наконец, и меня.
— Это правда, Фома; я все это чувствую, — поддакнул растроганный
дядя. — Но не во всем же и я виноват, Фома: так уж меня воспитали;
с солдатами
жил. А клянусь тебе, Фома, и я умел чувствовать. Прощался
с полком, так все гусары, весь мой дивизион, просто плакали, говорили, что такого, как я, не нажить!.. Я и подумал тогда, что и я, может быть, еще не совсем человек погибший.
Отправился
с визитом к своему попу. Добрейший Михаил Сидорович, или отец Михаил, — скромнейший человек и запивушка, которого
дядя мой, князь Одоленский, скончавшийся в схиме, заставлял когда-то хоронить его борзых собак и поклоняться золотому тельцу, — уже не
живет. Вместо него священствует сын его, отец Иван. Я знал его еще семинаристом, когда он, бывало, приходил во флигель к покойной матушке Христа славить, а теперь он уж лет десять на месте и бородой по самые глаза зарос — настоящий Атта Троль.
Я решил себе, что это именно так, и написал об этом моему
дяде, от которого чрез месяц получаю большой пакет
с дарственною записью на все его имения и
с письмом, в котором он кратко извещал меня, что он оставил дом,
живет в келье в одной пустыни и постригся в монахи, а потому, — добавляет, — «не только сиятельством, но даже и благородием меня впредь не титулуй, ибо монах благородным быть не может!» Эта двусмысленная, шутливая приписка мне немножко не понравилась: и этого он не сумел сделать серьезно!..
Василиса. Нет, погоди! Все-таки… когда я
с тобой
жила… я всё дожидалась, что ты мне поможешь из омута этого выбраться… освободишь меня от мужа, от
дяди… от всей этой жизни… И, может, я не тебя, Вася, любила, а… надежду мою, думу эту любила в тебе… Понимаешь? Ждала я, что вытащишь ты меня…
Жили мы
с дядей Кондратием, почитай, тринадцать лет,
жили: два сапога — одна пара!
— Полно печалиться, — продолжал Глеб, — немолода ты: скоро свидимся!.. Смотри же, поминай меня… не красна была твоя жизнь… Ну, что делать!.. А ты все добром помяни меня!.. Смотри же, Гриша, береги ее: недолго ей
пожить с вами… не красна ее была жизнь! Береги ее. И ты, сноха, не оставляй старуху, почитай ее, как мать родную… И тебя под старость не оставят дети твои…
Дядя!..
О Татьяне изредка доходили вести; он знал, что она вместе
с своею теткой поселилась в своем именьице, верстах в двухстах от него,
живет тихо, мало выезжает и почти не принимает гостей, — а впрочем, покойна и здорова. Вот однажды в прекрасный майский день сидел он у себя в кабинете и безучастно перелистывал последний нумер петербургского журнала; слуга вошел к нему и доложил о приезде старика-дяди.
Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы
с тобою,
дядя, милый
дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся
с умилением,
с улыбкой — и отдохнем.
Когда Илья пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и губы его беззвучно шевелились… Илья не видел, но чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил, что
дядя следит за ним, хочет что-то понять, о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров
с дядей.
С каждым днём он всё более ясно чувствовал, что горбатый мешает ему
жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос...
Много замечал Илья, но всё было нехорошее, скучное и толкало его в сторону от людей. Иногда впечатления, скопляясь в нём, вызывали настойчивое желание поговорить
с кем-нибудь. Но говорить
с дядей не хотелось: после смерти Еремея между Ильёй и
дядей выросло что-то невидимое, но плотное и мешало мальчику подходить к горбуну так свободно и близко, как раньше. А Яков ничего не мог объяснить ему,
живя тоже в стороне ото всего, но на свой особый лад.
Горбун взглянул на него и засмеялся дребезжащим смехом. Он снова начал что-то говорить, но Илья уже не слушал его, вспоминая пережитое и думая — как всё это ловко и незаметно подбирается в жизни одно к другому, точно нитки в сети. Окружают человека случаи и ведут его, куда хотят, как полиция жулика. Вот — думал он уйти из этого дома, чтобы
жить одному, — и сейчас же находится удобный случай. Он
с испугом и пристально взглянул на
дядю, но в это время раздался стук в дверь, и Терентий вскочил
с места.
— Сто? — быстро спросил Илья. И тут он открыл, что уже давно в глубине его души
жила надежда получить
с дяди не сто рублей, а много больше. Ему стало обидно и на себя за свою надежду — нехорошую надежду, он знал это, — и на
дядю за то, что он так мало даёт ему. Он встал со стула, выпрямился и твёрдо, со злобой сказал
дяде...
Женщина осталась
с дочкой — ни вдова, ни замужняя, без куска хлеба. Это было в Воронеже, она
жила в доме купца Аносова,
дяди Григория Ивановича, куда последний приехал погостить. За год до этого, после рождения младшей дочери Нади, он похоронил жену. Кроме Нади, остались трехлетний Вася и пятилетняя Соня.
Жадов. Помните наши разговоры
с дядей? Что ни скажешь, бывало, против взяток или вообще против всякой неправды, у него один ответ: поди-ка
поживи, не то заговоришь. Ну, вот я и хочу
пожить, да еще не один, а
с молодой женою.
Бабушка после этого только скорее заспешила разделом, о котором нечего много рассказать: он был сделан
с тем же благородством, как и выдел княжны Анастасии: моему отцу достались Ретяжи, в которых он уже и
жил до раздела,
дяде Якову Конубрь, а бабушка оставалась в Протозанове, от которого она хотя и отказывалась, предоставя детям по жребию делить деревни, в которых были господские дома, но и
дядя и отец слышать об этом не хотели и просили мать почтить их позволением оставить в ее владении Протозаново, к которому она привыкла.
— Поймите,
дядя,
с такими людями, как вы и подобные вам, Россия не может больше
жить.
Илья почти не
жил дома, мелькнёт утром за чаем и уходит в город к
дяде или в лес
с Мироном и вихрастым, чёрненьким Горицветовым; этот маленький, пронырливый мальчишка, колючий, как репейник, ходил виляющей походкой, его глаза были насмешливо вывихнутыми и казались косыми.
Мать, братья, сестры, тетки,
дядья — все его обожали, он
жил с ними со всеми в ладах необыкновенных и пользовался репутацией образцового родственника.
К ночи пришёл домой и сказал Михайле, что мне надо
пожить с ними до поры, пока я не узнаю их веру, и чтобы
дядя Пётр поискал мне работы на заводе.
Рассказывает она мне жизнь свою: дочь слесаря,
дядя у неё помощник машиниста, пьяный и суровый человек. Летом он на пароходе, зимою в затоне, а ей — негде
жить. Отец
с матерью потонули во время пожара на пароходе; тринадцати лет осталась сиротой, а в семнадцать родила от какого-то барчонка. Льётся её тихий голос в душу мне, рука её тёплая на шее у меня, голова на плече моём лежит; слушаю я, а сердце сосёт подлый червяк — сомневаюсь.
Она
жила с своею матерью в маленьком именьице, верстах в пяти от моего
дяди.
Мать его, чванная, надутая особа
с дворянскими претензиями, презирала его жену и
жила отдельно
с целою оравой собак и кошек, и он должен был выдавать ей особо по 7 рублей в месяц; и сам он был человек со вкусом, любил позавтракать в «Славянском Базаре» и пообедать в «Эрмитаже»; денег нужно было очень много, но
дядя выдавал ему только по две тысячи в год, этого не хватало, и он по целым дням бегал по Москве, как говорится, высунув язык, и искал, где бы перехватить взаймы, — и это тоже было смешно.
— О, я не хочу иметь роги! бери его, мой друг Гофман, за воротник, я не хочу, — продолжал он, сильно размахивая руками, причем лицо его было похоже на красное сукно его жилета. — Я восемь лет
живу в Петербурге, у меня в Швабии мать моя, и
дядя мой в Нюренберге; я немец, а не рогатая говядина! прочь
с него всё, мой друг Гофман! держи его за рука и нога, камрад мой Кунц!
Кроме их двоих, еще
проживали у них
дядя Марфы Петровны
с своей женой.
Вторым же вопросом батюшки, еще более, хотя иначе меня удивившим, было: «
С мальчишками целуешься?» — «Да. Не особенно». — «
С которыми же?» — «
С Володей Цветаевым и
с андреевским Борей». — «А мама позволяет?» — «
С Володей — да, а
с Борей — нет, потому что он ходит в Комиссаровское училище, а там, вообще, скарлатина». — «Ну и не надо целоваться, раз мама не позволяет. А какой же это Цветаев Володя?» — «Это сын
дяди Мити. Но только я
с ним очень редко целуюсь. Раз. Потому что он
живет в Варшаве».