Неточные совпадения
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте
жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не
стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что
хорошего!
—
Стало быть,
лучше Лужину
жить и делать мерзости! Вы и этого решить не осмелились?
— Великодушная! — шепнул он. — Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая… в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте!
Живите долго, это
лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта — как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет… Все равно: вилять хвостом не
стану.
Я хотела, чтоб вы
жили, чтоб
стали лучше, выше всех… ссорилась с вами за беспорядочную жизнь…
«Да, если это так, — думала Вера, — тогда не стоит работать над собой, чтобы к концу жизни
стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода на несколько десятков лет? Для этого надо запастись, как муравью зернами на зиму, обиходным уменьем
жить, такою честностью, которой — синоним ловкость, такими зернами, чтоб хватило на жизнь, иногда очень короткую, чтоб было тепло, удобно… Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиные добродетели… Но так ли это? Где доказательства?»
Всех,
стало быть, проникло оно, и, значит, правду говорят, что
хорошим примером будет
жив человек.
Все
жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не думать об этом.
Станет скучно — покурила или выпила или, что
лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже
лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине
прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности.
Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
— Смешные, так смешные, мой миленький, — что нам за дело? Мы
станем жить по — своему, как нам
лучше. Как же мы будем
жить еще, мой миленький?
— Ты будешь работу работать, — благосклонно сказал он Аннушке, — а сын твой, как выйдет из ученья, тоже хлеб
станет добывать; вот вы и будете вдвоем смирнехонько
жить да поживать. В труде да в согласии — чего
лучше!
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в солдаты идти — она тоже запила. И уговорила меня, дура старая, купить ему рекрутскую квитанцию. Может, он в солдатах-то другим
стал бы… Эх вы-и… А я скоро помру. Значит — останешься ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял? Ну, вот. Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся!
Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а делай как тебе
лучше…
— Ты этого еще не можешь понять, что значит — жениться и что — венчаться, только это — страшная беда, ежели девица, не венчаясь, дитя родит! Ты это запомни да, как вырастешь, на такие дела девиц не подбивай, тебе это будет великий грех, а девица
станет несчастна, да и дитя беззаконно, — запомни же, гляди! Ты
живи, жалеючи баб, люби их сердечно, а не ради баловства, это я тебе
хорошее говорю!
И без всяких
статей и приказов, а по необходимости, потому что это полезно для колонии, вне тюрьмы, в собственных домах и на вольных квартирах,
живут все без исключения ссыльнокаторжные женщины, многие испытуемые и даже бессрочные, если у них есть семьи или если они
хорошие мастера, землемеры, каюры и т. п.
— Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так болтают о нем, что уж и несносно
становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я его пожертвую; а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда
лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, — так что уж это и странно. Слишком торопятся. Но все-таки они такие искренние и… умные. Учатся. Это все же
лучше, чем как другие
живут. Ведь так?
— Как тебе сказать? С непривычки оно точно… опасаешься немного, ну а потом видишь, что другие люди не боятся, и сам
станешь посмелее… Много там, братец мой, всякой всячины. Придем — сам увидишь. Одно только плохо — лихорадка. Потому кругом болота, гниль, а притом же жарища. Тамошним-то жителям ничего, не действует на них, а пришлому человеку приходится плохо. Одначе будет нам с тобой, Сергей, языками трепать. Лезь-ка в калитку. На этой даче господа
живут очень
хорошие… Ты меня спроси: уж я все знаю!
— Видите ли, у нас все как-то так выходило — она в тюрьме — я на воле, я на воле — она в тюрьме или в ссылке. Это очень похоже на положение Саши, право! Наконец ее сослали на десять лет в Сибирь, страшно далеко! Я хотел ехать за ней даже. Но
стало совестно и ей и мне. А она там встретила другого человека, — товарищ мой, очень
хороший парень! Потом они бежали вместе, теперь
живут за границей, да…
Но все-таки
лучше мне
стало жить.
— Как не живы —
живут; только один-от, на старости лет, будто отступился,
стал вино пить, табак курить; я, говорит, звериному образу подражать не желаю, а желаю, говорит, с
хорошими господами завсегда компанию иметь; а другой тоже прощенья приезжал ко мне сюда просить, и часть мою, что мне следовало, выдал, да вот и племянницу свою подарил… я, сударь, не из каких-нибудь…
—
Лучше бы ты о себе думал, а другим предоставил бы
жить, как сами хотят. Никто на тебя не смотрит, никто примера с тебя не берет. Сам видишь!
Стало быть, никому и не нужно!
— Ведь ежели бы я не хотел ехать, я бы и не просился от
хорошего места, так,
стало быть, я не
стал бы
жить по дороге, уж не оттого, чтоб я боялся бы… а возможности никакой нет.
Не
лучше ли
жить без всяких надежд и волнений, не ожидать ничего, не искать радостей и,
стало быть, не оплакивать потерь?..
Больше всего она говорила о том, что людей надо учить, тогда они
станут лучше, будут
жить по-человечески. Рассказывала о людях, которые хотели научить русский народ добру, пробудить в нём уважение к разуму, — и за это были посажены в тюрьмы, сосланы в Сибирь.
Он
стал молиться Богу, и одного только боялся, что умрет, не сделав ничего доброго,
хорошего; а ему так хотелось
жить,
жить, чтобы совершить подвиг самоотвержения.
— И я, братец, тоже больше не могу… — с прежним смирением заявил Зотушка, поднимаясь с места. — Вы думаете, братец, что
стали богаты, так вас и
лучше нет… Эх, братец, братец!
Жили вы раньше, а не корили меня такими словами. Ну, Господь вам судья… Я и так уйду, сам… А только одно еще скажу вам, братец! Не губите вы себя и других через это самое золото!.. Поглядите-ка кругом-то: всех разогнали, ни одного старого знакомого не осталось. Теперь последних Пазухиных лишитесь.
— Ничего, мамочка. Все дело поправим. Что за беда, что девка задумываться
стала! Жениха просит, и только. Найдем, не беспокойся. Не чета Алешке-то Пазухину… У меня есть уж один на примете. А что относительно Зотушки, так это даже
лучше, что он догадался уйти от вас. В прежней-то темноте будет
жить, мамынька, а в богатом дому как показать этакое чучело?.. Вам, обнаковенно, Зотушка сын, а другим-то он дурак не дурак, а сроду так. Только один срам от него и выходит братцу Гордею Евстратычу.
Квашня. Нет — лучше-то… Ты со мной
жить не захочешь… ты вон какой! А и
станешь жить со мной — не больше недели сроку… проиграешь меня в карты со всей моей требухой!
Лука. А всё — люди! Как ни притворяйся, как ни вихляйся, а человеком родился, человеком и помрешь… И всё, гляжу я, умнее люди
становятся, всё занятнее… и хоть
живут — всё хуже, а хотят — всё
лучше… упрямые!
— Ах, дети!.. Слушаешь вас, смотришь и — веришь: да, вы
станете жить лучше, чем
жили мы…
— Скушно
стало!.. Кабы
жив был дедушка Ерёма — сказки бы рассказывал нам; ничего нет
лучше сказок!
— Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб — нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят… Говорят — продай!.. Так ей будет
лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже
станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят его бабы даром… то вот такой мерзюга покупает себе девочку… Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно быть сначала…
Лучше бы без этого…
Лучше уж
жить ей голодной, да чистой, чем…
Вскоре Илье
стало казаться, что в деревне
лучше жить, чем в городе. В деревне можно гулять, где хочешь, а здесь дядя запретил уходить со двора. Там просторнее, тише, там все люди делают одно и то же всем понятное дело, — здесь каждый делает, что хочет, и все — бедные, все
живут чужим хлебом, впроголодь.
Юсов. Высоко летает, да где-то сядет! Уж чего
лучше:
жил здесь на всем готовом. Что ж ты думаешь, благодарность он чувствовал какую-нибудь? Уважение от него видели? Как же не так! Грубость, вольнодумство… Ведь хоть и родственник ему, а все-таки особа… кто же
станет переносить? Ну, вот ему и сказали, другу милому: поди-ка
поживи своим разумом, на десять целковых в месяц, авось поумнее будешь.
Что там ни вводите, а полюбя женщину, я все-таки
стану заботиться, чтобы ей было легче, так сказать, чтоб ей было
лучше жить, а не буду производить над ней опыты, сколько она вытянет.
Надя. А как тебе скажут: ступай за пьяного, да еще и разговаривать не смей, и поплакать-то о себе не смей… Ах, Лиза!.. Да как подумаешь, что
станет этот безобразный человек издеваться над тобой, да ломаться, да свою власть показывать, загубит он твой век так, ни за что! Не
живя, ты за ним состаришься! (Плачет). Говорить-то только свое сердце надрывать! (Махнув рукой). Так уж, право, молодой барин
лучше.
С толпой безумною не
стануЯ пляску дикую плясать
И золоченому болвану,
Поддавшись гнусному обману,
Не
стану ладан воскурять.
Я не поверю рукожатьям
Мне яму роющих друзей;
Я не отдам себя объятьям
Надменных наглостью своей
Прелестниц…
Нет,
лучше пасть, как дуб в ненастье,
Чтоб камышом остаться
жить,
Чтобы потом считать за счастье —
Для франта тросточкой служить.
Лотохин. Ну, вот и прекрасно. Надо правду сказать, слухов об вас было мало; но это я считаю
хорошим знаком. По пословице: нет вестей —
хорошие вести. Знаем, что вы вышли замуж, слышали, что
живете согласно, порадовались за вас. Да и нам полегче на душе
стало, одной заботой меньше: выпустили птенца из гнездышка, пусть порхает на своей воле.
По-видимому, незачем и различать их: государство приобретает новые средства — народ богатеет; государство принуждено выдержать невыгодную войну — весь народ чувствует на себе ее тяжесть; в государстве улучшается законодательство — народу
лучше жить становится и т. д.
Другое было то, что как ни много он ожидал от своей жены, он никак не ожидал найти в ней то, что он нашел: это было не то, чего он ожидал, но это было гораздо
лучше. Умилений, восторгов влюбленных, хотя он и старался их устраивать, не выходило или выходило очень слабо; но выходило совсем другое, то, что не только веселее, приятнее, но легче
стало жить. Он не знал, отчего это происходит, но это было так.
— Хуже буду, а таким, как эти — не
стану жить!
Лучше башку себе разобью.
Яков был уверен, что человек — прост, что всего милее ему — простота и сам он, человек, никаких тревожных мыслей не выдумывает, не носит в себе. Эти угарные мысли
живут где-то вне человека, и, заражаясь ими, он
становится тревожно непонятным.
Лучше не знать, не раздувать эти чадные мысли. Но, будучи враждебен этим мыслям, Яков чувствовал их наличие вне себя и видел, что они, не развязывая тугих узлов всеобщей глупости, только путают всё то простое, ясное, чем он любил
жить.
В тоске, в ужасе, в бешенстве выбежал многострадальный господин Голядкин на улицу и
стал нанимать извозчика, чтоб прямо лететь к его превосходительству, а если не так, то уж по крайней мере к Андрею Филипповичу, но — ужас! извозчики никак не соглашались везти господина Голядкина: «дескать, барин, нельзя везти двух совершенно подобных; дескать, ваше благородие,
хороший человек норовит
жить по честности, а не как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает».
— Вот видите! У вас там все Некрасова читают и поют, ну, знаете, с Некрасовым далеко не уедешь! Мужику надо внушать: «Ты, брат, хоть и не плох человек сам по себе, а
живешь плохо и ничего не умеешь делать, чтобы жизнь твоя
стала легче,
лучше. Зверь, пожалуй, разумнее заботится о себе, чем ты, зверь защищает себя
лучше. А из тебя, мужика, разрослось все, — дворянство, духовенство, ученые, цари — все это бывшие мужики. Видишь? Понял? Ну — учись
жить, чтоб тебя не мордовали…»
Приказание это было исполнено: Николая Фермора привезли в Петербург, и он
стал здесь
жить в доме своих родителей и лечиться у их домашнего, очень
хорошего доктора.
Маша.
Стало быть,
лучше. Не могу я без тебя
жить.
Между тем отец ее получил порядочное наследство, вслед за ним
хорошее место — и
стал жить открытее…
Бригадирша. О Иванушка! Бог милостив. Вы, конечно,
станете жить лучше нашего. Ты, слава Богу, в военной службе не служил, и жена твоя не будет ни таскаться по походам без жалованья, ни отвечать дома за то, чем в строю мужа раздразнили. Мой Игнатий Андреевич вымещал на мне вину каждого рядового.
— Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь,
жив ли останешься. Пойдем
лучше, что бог даст, с одною с божьей помощью. Бог не выдаст — свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так
стало и смело… Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и Иосаф… Брысь! Что это такое?
— Его — не жалко, свинью, а — так как-то… Богатый…
Лучше бы
стал нищим, больным. Я ему говорю: «Это ты как
живешь, дурак? Ведь нужно как-нибудь хорошо
жить… Ну, женился бы на
хорошей, дети будут…»
А все-таки положение было довольно утлое.
Стал я понемногу оглядываться вокруг себя и вдруг вижу, что лакеи в сто раз
лучше моего
живут. Худо-худо четыре-пять рублей в день заработают, а то шесть, семь — даже десять, при удаче. И надо отдать справедливость, ко мне они относились довольно-таки санфасонисто [бесцеремонно — фр.].
Она видела, что зять — слабое существо, не мог говорить и
жить иначе, и видела, что упреки ему от жены не помогут, и она все силы употребляла, чтобы смягчить их, чтоб не было упреков, не было зла. Она не могла физически почти переносить недобрые отношения между людьми. Ей так ясно было, что от этого ничто не может
стать лучше, а всё будет хуже. Да этого даже она не думала, она просто страдала от вида злобы, как от дурного запаха, резкого шума, ударов по телу.