Неточные совпадения
В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему не следует
жить в этом городе. Было ясно: в адвокатуре местной, да, кажется, и у некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему — усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим милость, не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему играть в винт, ответил
на его приглашение
сухим отказом. А Гудим, встретив его в коридоре суда, крякнул и спросил...
А между тем заметно было, что там
жили люди, особенно по утрам:
на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет
на двух колесах бочонок с водой; за стеной плачут ребятишки или раздается упорный,
сухой кашель старухи.
Княгиня была востроносая, худенькая старушка, в темном платье, в кружевах, в большом чепце, с
сухими, костлявыми, маленькими руками, переплетенными синими
жилами, и со множеством старинных перстней
на пальцах.
Они помчали нас сначала по предместьям, малайскому, индийскому и китайскому. Малайские жилища — просто сквозные клетки из бамбуковых тростей, прикрытые
сухими кокосовыми листьями, едва достойные называться сараями,
на сваях, от сырости и от насекомых тоже. У китайцев побогаче — сплошные ряды домов в два этажа: внизу лавки и мастерские, вверху жилье с жалюзи. Индийцы
живут в мазанках.
Справа у забора стоял амбар
на сваях. В нем хранились кожи изюбров,
сухие рога и более 190 кг
жил, вытянутых из задних ног животных. Сваренные панты и высушенные оленьи хвосты висели рядами под коньком у самой крыши.
Вышел из 2–го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и
сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и
на расшивах, и
на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез двух человек в казанский, пятерых — в московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел
жить, не привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода.
Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видали. Пир идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно
сухие, эгоистические люди. Мы не были монахи, мы
жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся
на заднем дворе науки.
Когда карета Хлудова в девять часов вечера подъехала, как обычно, к клубу и швейцар отворил дверку кареты, Хлудов лежал
на подушках в своем цилиндре уже без признаков жизни. Состояние перешло к его детям, причем Миша продолжал прожигать жизнь, а его брат Герасим, совершенно ему противоположный,
сухой делец, продолжал блестящие дела фирмы,
живя незаметно.
Он
жил на квартире у немолодой вдовы, и по городу пошли сплетни, что наш
сухой и жиловатый лемур воспылал нежной страстью к своей дебелой хозяйке.
Стабровский действительно любил Устеньку по-отцовски и сейчас невольно сравнивал ее с Дидей,
сухой, выдержанной и насмешливой. У Диди не было сердца, как уверяла мисс Дудль, и Стабровский раньше смеялся над этою институтскою фразой, а теперь невольно должен был с ней согласиться. Взять хоть настоящий случай. Устенька
прожила у них в доме почти восемь лет, сроднилась со всеми, и
на прощанье у Диди не нашлось ничего ей сказать, кроме насмешки.
Кроме превосходства в величине, кроншнеп первого разряда темно-коричневее пером и голос имеет короткий и хриплый; он выводит иногда детей в
сухих болотах и в опушках мокрых, поросших большими кочками, мохом, кустами и лесом, лежащих в соседстве полей или степных мест; изредка присоединяется к нему кроншнеп средний, но никогда малый, который всегда
живет в степях и который пером гораздо светлее и крапинки
на нем мельче; голос его гораздо чище и пронзительнее, чем у среднего кроншнепа, крик которого несколько гуще и не так протяжен.
Если скажем, что болотная птица та, которая не только выводится, но и
живет постоянно в болоте, то, кроме болотных кур, погонышей, бекасов, дупелей и гаршнепов, все остальное многочисленное сословие куликов и куличков не
живeт в болоте, а только выводит детей; некоторые из них даже и гнезда вьют
на сухих берегах рек и речек.
Чаю в харчевне нельзя было достать, но и тут помог нам хозяин: под горою, недалеко от нас,
жил знакомый ему купец; он пошел к нему с Евсеичем, и через час мы уже пили чай с калачами, который был и приятен, и весьма полезен всем нам; но ужинать никто из нас не хотел, и мы очень рано улеглись кое-как по лавкам
на сухом сене.
Высокие парадные комнаты выходили окнами
на солнечную сторону; воздух был
сухой, чистый, легкий, несмотря
на то, что уж много лет никто тут не
жил.
Я серьезно раздумался
на эту благодарную тему и даже чувствовал какое-то приятное ожесточение: и
живите в светлых, высоких, теплых и
сухих комнатах, смотрите в большие светлые окна, а я буду отсиживаться в своей конуре, как цепная собака, которая когда-нибудь да сорвется с своей цепи.
Наша семья
жила очень дружно. Отец и дед были завзятые охотники и рыболовы, первые медвежатники
на всю округу, в одиночку с рогатиной ходили
на медведя. Дед чуть не саженного роста,
сухой, жилистый, носил всегда свою черкесскую косматую папаху и никогда никаких шуб, кроме лисьей, домоткацкого сукна чамарки и грубой свитки, которая была так широка, что ею можно было покрыть лошадь с ногами и головой.
И когда я долго смотрю
на длинный полосатый ковер, который тянется через весь коридор, мне приходит
на мысль, что в жизни этой женщины я играю странную, вероятно, фальшивую роль и что уже не в моих силах изменить эту роль; я бегу к себе в номер, падаю
на постель и думаю, думаю и не могу ничего придумать, и для меня ясно только, что мне хочется
жить и что чем некрасивее,
суше и черствее становится ее лицо, тем она ближе ко мне и тем сильнее и больней я чувствую наше родство.
Когда Федосей исчез за плетнем, окружавшим гумно, то Юрий привязал к
сухой ветле усталых коней и прилег
на сырую землю; напрасно он думал, что хладный ветер и влажность высокой травы, проникнув в его
жилы, охладит кровь, успокоит волнующуюся грудь… все призраки, все невероятности, порождаемые сомнением ожидания, кружились вокруг него в несвязной пляске и невольно завлекали воображение всё далее и далее, как иногда блудящий огонек, обманчивый фонарь какого-нибудь зловредного гения, заводит путника к самому краю пропасти…
Это был старичок,
сухой, немой, слепой, хромой, так что наконец ему стало нельзя
жить на свете, он и умер; а затем и понадобился новый жилец, потому что нам без жильца
жить нельзя: это с бабушкиным пенсионом почти весь наш доход.
Я узнал фамилию толстовца — Клопский, узнал, где он
живет, и
на другой день вечером явился к нему.
Жил он в доме двух девушек-помещиц, с ними он и сидел в саду за столом, в тени огромной старой липы. Одетый в белые штаны и такую же рубаху, расстегнутую
на темной волосатой груди, длинный, угловатый,
сухой, — он очень хорошо отвечал моему представлению о бездомном апостоле, проповеднике истины.
В следовавшей затем товарищеской беседе Эдвардс старался всякий раз доказать, что метод обучения Беккера никуда не годится, что страхом и побоями ничего не возьмешь не только с детьми, но даже при обучении собак и обезьян; что страх внушает, несомненно, робость, а робость — первый враг гимнаста, потому что отымает у него уверенность и удаль; без них можно только вытянуть себе
сухие жилы, сломать шею или перебить позвонки
на спине.
Грезы мешаются с действительностью; так недавно еще
жил жизнью, совершенно непохожей
на эту, что в полубессознательной дремоте все кажется, что вот-вот проснешься, очнешься дома в привычной обстановке, и исчезнет эта степь, эта голая земля, с колючками вместо травы, это безжалостное солнце и
сухой ветер, эта тысяча странно одетых в белые запыленные рубахи людей, эти ружья в козлах.
Мужик, брюхом навалившись
на голову своей единственной кобылы, составляющей не только его богатство, но почти часть его семейства, и с верой и ужасом глядящий
на значительно-нахмуренное лицо Поликея и его тонкие засученные руки, которыми он нарочно жмет именно то место, которое болит, и смело режет в живое тело, с затаенною мыслию: «куда кривая не вынесет», и показывая вид, что он знает, где кровь, где материя, где
сухая, где мокрая
жила, а в зубах держит целительную тряпку или склянку с купоросом, — мужик этот не может представить себе, чтоб у Поликея поднялась рука резать не зная.
Ох, и люта же тоска
на бродягу
живет! Ночка-то темная, тайга-то глухая… дождем тебя моет, ветром тебя
сушит, и
на всем-то,
на всем белом свете нет тебе родного угла, ни приюту… Все вот
на родину тянешься, а приди
на родину, там тебя всякая собака за бродягу знает. А начальства-то много, да начальство-то строго… Долго ли
на родине погуляешь — опять тюрьма!
Долго сидел он неподвижен, склоняя голову
на обе руки, по коим рассыпались его кудри, и в это время он, казалось, гармонировал и с мертвою тишиною пустыни, и с мрачною недвижностью монастыря, и с
сухими, печальными растениями берегов Африки, и всего более с своею родиною — Египтом, который однажды
жил, остановился
на своих обелисках и пирамидах и стоит с замершей
на устах немою речью иероглифов.
Сколько переслушал я его рассказов, сидя с ним в пахучей тени,
на сухой и гладкой траве, под навесом серебристых тополей, или в камышах над прудом,
на крупном и сыроватом песку обвалившегося берега, из которого, странно сплетаясь, как большие черные
жилы, как змеи, как выходцы подземного царства, торчали узловатые коренья!
— Мы не привыкли быть чересчур бережливыми, — отвечала саговая пальма. — Мы не можем расти
на такой
сухой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы. Мы не привыкли
жить как-нибудь. И кроме всего этого, скажу вам еще, что вас не просят делать замечания.
Черемуха, чтобы ее не глушила липа, перешла из-под липы
на дорожку, за три аршина от прежнего корня. Тот корень, что я срубил, был гнилой и
сухой, а новый был свежий. Она почуяла, видно, что ей не
жить под липой, вытянулась, вцепилась сучком за землю, сделала из сучка корень, а тот корень бросила. Тогда только я понял, как выросла та первая черемуха
на дороге. Она то же, верно, сделала, — но успела уже совсем отбросить старый корень, так что я не нашел его.
Но «дух» действительно
жил и был в действии, и вдобавок, представьте, что он был
на нашей стороне, то есть
на стороне литературы. Литературная природа взяла в нем верх над
сухим резонерством и, неуязвимый со стороны приличия, «дух» г-жи Жанлис, заговорив du fond du coeur, [из глубины сердца (франц.)] отколол (да, именно отколол) в строгом салоне такую школярскую штуку, что последствия этого были исполнены глубокой трагикомедии.
Тем временем доктор вместе со старшим офицером занимались размещением спасенных. Капитана и его помощника поместили в каюту, уступленную одним из офицеров, который перебрался к товарищу; остальных — в
жилой палубе. Всех одели в
сухое белье, вытерли уксусом, напоили горячим чаем с коньяком и уложили в койки. Надо было видеть выражение бесконечного счастья и благодарности
на всех этих лицах моряков, чтобы понять эту радость спасения. Первый день им давали есть и пить понемногу.
И хотя давно уже звенели птицы, и по двору прошла кошка, старательно выбирая
сухие места и избегая холодной и сырой тени от дома, и даже проехал
на станцию извозчик — казалось, что никто еще не пробуждался к жизни, а
живет во всем мире одно только солнце, и только одно оно есть живое.