Неточные совпадения
— Да так, значит —
люди разные; один
человек только
для нужды своей
живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч — правдивый старик. Он
для души
живет. Бога помнит.
«Никакой надобности, — подумала она, — приезжать
человеку проститься с тою женщиной, которую он любит,
для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не может
жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими
жилами, которые медленно потирали одна другую.
Вся жизнь ее, все желания, надежды были сосредоточены на одном этом непонятном еще
для нее
человеке, с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам
человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе с тем она продолжала
жить в условиях прежней жизни.
И я и миллионы
людей, живших века тому назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и мудрецы, думавшие и писавшие об этом, своим неясным языком говорящие то же, — мы все согласны в этом одном:
для чего надо
жить и что хорошо.
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо
для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших
людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души,
для которой одной стоит
жить и которую одну мы ценим.
Дети? В Петербурге дети не мешали
жить отцам. Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что
человек обязан
жить для себя, как должен
жить образованный
человек.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он
жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из
людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому
человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать
для каких бы то ни было общих целей.
В первый раз тогда поняв ясно, что
для всякого
человека и
для него впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя
жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.
Она никогда не испытает свободы любви, а навсегда останется преступною женой, под угрозой ежеминутного обличения, обманывающею мужа
для позорной связи с
человеком чужим, независимым, с которым она не может
жить одною жизнью.
— Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию, потому что одно изъяснение с таким
человеком для меня уже неприятная комиссия. Надобно вам сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился в Петербурге, вышел кое-как в
люди, женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задает здесь тоны. Да у нас в губернии, слава богу, народ
живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не церковь.
— Больше в деревне, — отвечал Манилов. — Иногда, впрочем, приезжаем в город
для того только, чтобы увидеться с образованными
людьми. Одичаешь, знаете, если будешь все время
жить взаперти.
Здоровому
человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый
человек есть наиболее земной
человек, а стало быть, должен
жить одною здешнею жизнью,
для полноты и
для порядка.
Мне завещал отец:
Во-первых, угождать всем
людям без изъятья —
Хозяину, где доведется
жить,
Начальнику, с кем буду я служить,
Слуге его, который чистит платья,
Швейцару, дворнику,
для избежанья зла,
Собаке дворника, чтоб ласкова была.
— Лазаря петь! — повторил Василий Иванович. — Ты, Евгений, не думай, что я хочу, так сказать, разжалобить гостя: вот, мол, мы в каком захолустье
живем. Я, напротив, того мнения, что
для человека мыслящего нет захолустья. По крайней мере, я стараюсь, по возможности, не зарасти, как говорится, мохом, не отстать от века.
— Милый друг, — революционер — мироненавистник, но не мизантроп,
людей он любит,
для них и
живет, — слышал Самгин.
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал
для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему
жить так, как
живут эти
люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди
людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
— Надо вставать, а то не поспеете к поезду, — предупредил он. — А то — может,
поживете еще денечек с нами? Очень вы
человек — по душе нам! На ужин мы бы собрали кое-кого,
человек пяток-десяток,
для разговора, ась?
Четырех дней было достаточно
для того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью и Варавкой в невыносимом положении
человека, которому двое
людей навязчиво показывают, как им тяжело
жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников, рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как бабушка к Настоящему Старику — деду Акиму.
— У меня, знаешь, иногда ночуют,
живут большевики. Н-ну,
для них моего вопроса не существует. Бывает изредка товарищ Бородин,
человек удивительный,
человек, скажу, математически упрощенный…
Да, да, они не забегают так далеко, они практичнее
людей, которым,
для того чтобы
жить хорошо, необходимо устроить революцию.
Чехов, с его обещанием прекрасной жизни через двести, триста лет, развенчанный Горький с наивным утверждением, что “
человек живет для лучшего” и “звучит гордо”, — все это проповедники тривиального позитивизма Огюста Конта.
«”И дым отечества нам сладок и приятен”. Отечество пахнет скверно. Слишком часто и много крови проливается в нем. “Безумство храбрых”… Попытка выскочить “из царства необходимости в царство свободы”… Что обещает социализм
человеку моего типа? То же самое одиночество, и, вероятно, еще более резко ощутимое “в пустыне — увы! — не безлюдной”… Разумеется, я не доживу до “царства свободы”…
Жить для того, чтоб умереть, — это плохо придумано».
— Должен! Ты — революционер,
живешь для будущего, защитник народа и прочее… Это — не отговорка. Ерунда! Ты вот в настоящем помоги
человеку. Сейчас!
— Вообще — скучновато. Идет уборка после домашнего праздника, людишки переживают похмелье, чистятся, все хорошенькое, что вытащили
для праздника из нутра своего, — прячут смущенно. Догадались, что вчера вели себя несоответственно званию и положению. А начальство все старается о упокоении, вешает злодеев. Погодило бы душить, они сами выдохнутся. Вообще,
живя в провинции, представляешь себе центральных
людей… ну, богаче, что ли, с начинкой более интересной…
«Есть
люди, которые
живут, неустанно, как жернова — зерна, перемалывая разнородно тяжелые впечатления бытия, чтобы открыть в них что-то или превратить в ничто. Такие
люди для этой толпы идиотов не существуют. Она — существует».
«И все-таки приходится
жить для того, чтоб такие вот
люди что-то значили», — неожиданно
для себя подумал Самгин, и от этого ему стало еще холодней и скучней.
«Сыты», — иронически подумал он, уходя в кабинет свой, лег на диван и задумался: да, эти
люди отгородили себя от действительности почти непроницаемой сеткой слов и обладают завидной способностью смотреть через ужас реальных фактов в какой-то иной ужас, может быть, только воображаемый ими, выдуманный
для того, чтоб удобнее
жить.
— Большевики — это
люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, — так разумные
люди не побегут за ними. Что такое разумные? Это
люди, которые не хотят революции, они
живут для себя, а никто не хочет революции
для себя. Ну, а когда уже все-таки нужно сделать немножко революции, он даст немножко денег и говорит: «Пожалуйста, сделайте мне революцию… на сорок пять рублей!»
— Война уничтожает сословные различия, — говорил он. —
Люди недостаточно умны и героичны
для того, чтобы мирно
жить, но пред лицом врага должно вспыхнуть чувство дружбы, братства, сознание необходимости единства в игре с судьбой и
для победы над нею.
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой
жил этот
человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал
для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он пьет, так должен и развратничать, это ясно.
Самгин был уверен, что настроением Безбедова
живут сотни тысяч
людей — более умных, чем этот голубятник, и нарочно, из антипатии к нему,
для того, чтоб еще раз убедиться в его глупости, стал расспрашивать его: что же он думает? Но Безбедов побагровел, лицо его вспухло, белые глаза свирепо выкатились; встряхивая головой, растирая ладонью горло, он спросил...
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не любит, ни
людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я
живу так: есть у тебя что-нибудь
для радости? Отдай, поделись! Я хочу
жить для радости… Я знаю, что это — умею!
«Да, найти в жизни смысл не легко… Пути к смыслу страшно засорены словами, сугробами слов. Искусство, наука, политика — Тримутри, Санкта Тринита — Святая Троица.
Человек живет всегда
для чего-то и не умеет
жить для себя, никто не учил его этой мудрости». Он вспомнил, что на тему о
человеке для себя интересно говорил Кумов: «Его я еще не встретил».
С той поры он почти сорок лет
жил, занимаясь историей города, написал книгу, которую никто не хотел издать, долго работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное
для себя и зачислила автора в ряды
людей неблагонадежных.
«Попробуем еще раз напомнить, что
человек имеет право
жить для себя, а не
для будущего, как поучают Чеховы и прочие эпигоны литературы, — решил он, переходя в кабинет.
Красавина. Кто ж этого не знает! Весь свет знает. А это я к тому говорю, красавица ты моя писаная, что от кого же нам и жить-то, бедным сиротам, как не от вас, богатых
людей? Вам
жить да нежиться, а нам
для вас служить. Ты сиди только да придумывай, а я уж
для тебя все, окромя разве птичьего молока.
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем
для всего остального в мире. А выйдет в
люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И
проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером
живут французы или немцы, а далее уже начинался
для них, как
для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами,
людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак — и, наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю.
— Дальше? Хорошо. Если желание сильно то исполнение не замедлит. В одной со мной квартире
жил студент, который принял во мне участие и помог мне, года через полтора, сдать экзамены
для поступления в медицинский колледж. Как видите, я оказался способным
человеком…
Кровь у ней начала свободно переливаться в
жилах; даль мало-помалу принимала свой утерянный ход, как испорченные и исправленные рукою мастера часы.
Люди к ней дружелюбны, природа опять заблестит
для нее красотой.
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее
для калмыков. Явись
человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все
живут только бы с них достало…
Нас, может быть, всего только тысяча
человек — может, более, может, менее, — но вся Россия
жила лишь пока
для того, чтобы произвести эту тысячу.
Про маму же с Лизой мне давно уже стало известно, что они обе (
для моего же спокойствия, думал я) перебрались наверх, в бывший мой «гроб», и даже подумал раз про себя: «Как это могли они там вдвоем поместиться?» И вдруг теперь оказывается, что в ихней прежней комнате
живет какой-то
человек и что
человек этот — совсем не Версилов.
Золотой век — мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую
люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы,
для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят
жить и не могут даже и умереть!
— Друг мой, это — вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень веровал, но все же я не мог не тосковать по идее. Я не мог не представлять себе временами, как будет
жить человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь. Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен…
Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я представлял себе всегда другую картину…
Одних унесла могила: между прочим, архимандрита Аввакума. Этот скромный ученый, почтенный
человек ездил потом с графом Путятиным в Китай,
для заключения Тсянзинского трактата, и по возвращении продолжал оказывать пользу по сношениям с китайцами, по знакомству с ними и с их языком, так как он прежде
прожил в Пекине лет пятнадцать при нашей миссии. Он
жил в Александро-Невской лавре и скончался там лет восемь или десять тому назад.
Сколько выдумок
для этого, сколько потрачено гения изобретательности на машинки, пружинки, таблицы и другие остроумные способы, чтоб
человеку было просто и хорошо
жить!
Хозяйка
для спанья заняла комнаты в доме напротив, и мы шумно отправились на новый ночлег, в огромную, с несколькими постелями, комнату, не зная, чей дом, что за
люди живут в нем.
Через день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док, а
людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный
для временного помещения команд. Там поселились и мы, то есть туда перевезли наши пожитки, а сами мы разъехались. Я уехал в Лондон,
пожил в нем, съездил опять в Портсмут и вот теперь воротился сюда.
Я так думал вслух, при купцах, и они согласились со мною. С общей точки зрения оно очень хорошо; а
для этих пяти, шести, десяти
человек — нет. Торговля в этой малонаселенной части империи обращается, как кровь в
жилах, помогая распространению народонаселения. Одно место глохнет, другое возникает рядом, потом третье и т. д., а между тем
люди разбредутся в разные стороны, оснуются в глуши и вместо золота начнут добывать из земли что-нибудь другое.