Неточные совпадения
Таким образом, Грэй
жил всвоем мире. Он играл один — обыкновенно на задних дворах замка, имевших
в старину боевое значение. Эти обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными погребами, были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромно-пестрых диких
цветов. Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном, подстерегая бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые бомбардировал палками и булыжником.
Супруги
жили очень хорошо и тихо: они почти никогда не расставались, читали вместе, играли
в четыре руки на фортепьяно, пели дуэты; она сажала
цветы и наблюдала за птичным двором, он изредка ездил на охоту и занимался хозяйством, а Аркадий рос да рос — тоже хорошо и тихо.
Поутру Самгин был
в Женеве, а около полудня отправился на свидание с матерью. Она
жила на берегу озера,
в маленьком домике, слишком щедро украшенном лепкой, похожем на кондитерский торт. Домик уютно прятался
в полукруге плодовых деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды яблонь, под одной из них, на мраморной скамье, сидела с книгой
в руке Вера Петровна
в платье небесного
цвета, поза ее напомнила сыну снимок с памятника Мопассану
в парке Монсо.
— Впрочем — ничего я не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно
цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а петь нам — некому.
Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов читает и мучается какими-то спазмами
в животе.
Клим почувствовал себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха
живут в игрушечном домике,
в чистеньких комнатах, где много
цветов, а у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка
в футляре. Макарова уложили на постель
в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил...
Самгин, мигая, вышел
в густой, задушенный кустарником сад;
в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином
в три окна, облепленный маленькими пристройками, — они подпирали его с боков, влезали на крышу.
В этом доме кто-то
жил, — на подоконниках мезонина стояли
цветы. Зашли за угол, и оказалось, что дом стоит на пригорке и задний фасад его —
в два этажа. Захарий открыл маленькую дверь и посоветовал...
Белые двери привели
в небольшую комнату с окнами на улицу и
в сад. Здесь
жила женщина.
В углу,
в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Вот он сидит у окна своей дачи (он
живет на даче,
в нескольких верстах от города), подле него лежит букет
цветов. Он что-то проворно дописывает, а сам беспрестанно поглядывает через кусты, на дорожку, и опять спешит писать.
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами: оттого всегда и
цвели здоровьем и весельем, оттого там
жили долго; мужчины
в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят, что прежде был крепче народ.
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать
жить, как
живут эти барыни, о которых
в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби
цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и
в книжках, и
в своей жизни…
Это был не подвиг, а долг. Без жертв, без усилий и лишений нельзя
жить на свете: «Жизнь — не сад,
в котором растут только одни
цветы», — поздно думал он и вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под деревьями попарно сидят изящные господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.
— Я
жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату
в мезонине — и мы будем вместе гулять, петь, рисовать
цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил он ее.
— Вот эти суда посуду везут, — говорила она, — а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки
живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка. Как там хорошо, на берегу!
В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна
цветов.
Кроме их медленными кругами носились
в воздухе коршуны; близ
жилых мест появлялись и вороны, гораздо ярче колоритом наших: черный
цвет был на них чернее и резко оттенялся от светлых пятен.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны
в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет
в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся
в воздухе, как аромат
в полях, когда приходит пора
цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно
жить и почему надобно
жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не
жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Там
жил старик Кашенцов, разбитый параличом,
в опале с 1813 года, и мечтал увидеть своего барина с кавалериями и регалиями; там
жил и умер потом,
в холеру 1831, почтенный седой староста с брюшком, Василий Яковлев, которого я помню во все свои возрасты и во все
цвета его бороды, сперва темно-русой, потом совершенно седой; там был молочный брат мой Никифор, гордившийся тем, что для меня отняли молоко его матери, умершей впоследствии
в доме умалишенных…
В доме Бетленга
жили шумно и весело,
в нем было много красивых барынь, к ним ходили офицеры, студенты, всегда там смеялись, кричали и пели, играла музыка. И самое лицо дома было веселое, стекла окон блестели ясно, зелень
цветов за ними была разнообразно ярка. Дедушка не любил этот дом.
Невидимо высоко звенит жаворонок, и все
цвета, звуки росою просачиваются
в грудь, вызывая спокойную радость, будя желание скорее встать, что-то делать и
жить в дружбе со всем живым вокруг.
Он другом был нашего детства,
В Юрзуфе он
жил у отца моего,
В ту пору проказ и кокетства
Смеялись, болтали мы, бегали с ним,
Бросали друг
в друга
цветами.
В Италии год Зинаида
жилаИ к нам — по сказанью поэта —
«
Цвет южного неба
в очах принесла».
Бывало, Агафья, вся
в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как
жили святые
в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала,
цветы вырастали.
В конце Фоминой недели началась та чудная пора, не всегда являющаяся дружно, когда природа, пробудясь от сна, начнет
жить полною, молодою, торопливою жизнью: когда все переходит
в волненье,
в движенье,
в звук,
в цвет,
в запах.
Две детские комнаты,
в которых я
жил вместе с сестрой, выкрашенные по штукатурке голубым
цветом, находившиеся возле спальной, выходили окошками
в сад, и посаженная под ними малина росла так высоко, что на целую четверть заглядывала к нам
в окна, что очень веселило меня и неразлучного моего товарища — маленькую сестрицу.
— Что им делается!
Цветут красотой — и шабаш. Я нынче со всеми
в миру
живу, даже с Яшенькой поладил. Да и он за ум взялся: сколь прежде строптив был, столь нонче покорен. И так это родительскому сердцу приятно…
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась
жить там, за Стенами. Голые — они ушли
в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц,
цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми
в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
Немыслимо, чтобы человек смотрел и не видел, слушал и не слышал, чтоб он
жил как растение,
цветя или увядая, смотря по уходу, который ему дается, независимо от его деятельного участия
в нем.
Проходя мимо огромных домов,
в бельэтажах которых при вечернем освещении через зеркальные стекла виднелись
цветы, люстры, канделябры, огромные картины
в золотых рамах, он невольно приостанавливался и с озлобленной завистью думал: «Как здесь хорошо, и
живут же какие-нибудь болваны-счастливцы!» То же действие производили на него экипажи, трехтысячные шубы и, наконец, служащий, мундирный Петербург.
Ты и понял, да как увидел, что
в ней мало
цветов и стихов, и вообразил, что жизнь — большая ошибка, что ты видишь это и оттого имеешь право скучать; другие не замечают и оттого
живут припеваючи.
Рыба была слишком велика для лоханки и лежала на дне, завернув хвост. Ее чешуя отливала золотом, плавники были ярко-красного
цвета, а от громадной хищной морды шли
в стороны два нежно-голубых складчатых, как веер, длинных крыла. Морской петух был еще
жив и усиленно работал жабрами.
— Экую бабочку ядреную привел мне господь; этакая радость низошла до меня; ну, и что же это за
цветок в сметане, да и как же мне судьбу благодарить за этакий подарок? Да я от такой красоты
жив сгорю!
— Слушай: три духа
живут в цикламене, — сладкою амброзиею пахнет бедный
цветок, — это для рабочих пчел. Ведь ты знаешь, по-русски его дряквою зовут.
«Не то, всё не то, не этими мыслями я
живу!» — внутренно воскликнул он и, отложив перо, долго сидел, опустошённый, наблюдая трепет звёзд над чёрными деревьями сада. Тихий шум ночи плыл
в открытое окно, на подоконнике чуть заметно вздрагивала листва
цветов.
— Дети мои, дети моего сердца! — сказал он. —
Живите,
цветите и
в минуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себя же скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал, кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто знает? может быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее! Эта мысль — единственное оставшееся мне утешение!
Алексей Степанович преспокойно служил и
жил в Уфе, отстоявшей
в двухстах сорока верстах от Багрова, и приезжал каждый год два раза на побывку к своим родителям. Ничего особенного с ним не происходило. Тихий, скромный, застенчивый, ко всем ласковый,
цвел он, как маков
цвет, и вдруг… помутился ясный ручеек жизни молодого деревенского дворянина.
— Да я так сказала…
живем из окна
в окно, а я что-то давно не видала Авдотьи-то Кондратьевны.
Цветет она у вас как мак, и Гордей-то Евстратыч не насмотрится на нее.
Иногда употребляют и название «красной рыбы», вероятно по желтовато-розовому
цвету ее тела и, может быть, по красным крапинам, которыми она испещрена; но не должно смешивать красулю с собственно так называемою красною рыбой, или семгой: последняя отличается от первой более широким станом, серовато-белым
цветом чешуи и большею краснотою тела; она
живет преимущественно
в больших реках.
В ее комнате были кресла
в чехлах, кровать с белым летним одеялом и хозяйские
цветы, на стенах висели олеографии, и не было ничего, что напоминало бы о том, что здесь
живет женщина и бывшая курсистка.
Какие роковые, дьявольские причины помешали вашей жизни развернуться полным весенним
цветом, отчего вы, не успев начать
жить, поторопились сбросить с себя образ и подобие божие и превратились
в трусливое животное, которое лает и этим лаем пугает других оттого, что само боится?
Я ведь и забыл, что душа твоя полна любви; а
в той стране, где
живет наша любезная, разумеется, круглый год
цветут розы и воздух дышит ароматом.
Как знать? дни наши сочтены не нами;
Цвел юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах
в могилу.
Барон здоров. Бог даст — лет десять, двадцать
И двадцать пять и тридцать
проживет он.
Весь он пророс бурьяном, крапивой и красными
цветами, а
в одной из беззащитных комнат, где должны были
жить люди, спокойно зеленела березка — хоронила кого-то.
Горбун, исполняя роль конторщика, с утра до вечера писал, считал, но когда являлась Наталья, он, прерывая работу, рассказывал ей о том, как
жили князья, какие
цветы росли
в их оранжереях.
Счастлив еще: его мученья
Друзья готовы разделять
И вместе плакать и страдать…
Но кто сего уж утешенья
Лишен
в сей жизни слез и бед,
Кто
в цвете юных пылких лет
Лишен того, чем сердце льстило,
Чем счастье издали манило…
И если годы унесли
Пору
цветов искать как прежде
Минутной радости
в надежде;
Пусть не
живет тот на земли.
Ямки втягивались
в горле у девочки при каждом дыхании,
жилы надувались, а лицо отливало из розоватого
в легонький лиловатый
цвет. Эту расцветку я сразу понял и оценил. Я тут же сообразил,
в чем дело, и первый мой диагноз поставил совершенно правильно и, главное, одновременно с акушерками, — они-то были опытны: «У девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками и скоро закроется наглухо…»
Всемирным полная движеньем,
Она светилам кажет путь,
Она нисходит вдохновеньем
В певца восторженную грудь;
Цветами рдея полевыми,
Звуча
в паденье светлых вод,
Она законами живыми
Во всем, что движется,
живет.
Знаний у него нет, а
в деревне он хочет
жить лишь тогда, когда сад его
цветет и благоухает и когда
в соседней роще гремит соловей.
Благодаря живости моего воображения и мечтательному легкомыслию я раскрашивал радужными
цветами будущую мою сельскую деятельность, уже виднелась мне
в отдалении Москва, и я с горячею бодростью готовился к новой для меня жизни хозяина, как единственному средству
жить потом
в Москве.
Как ни хорошо устроилась Александра Васильевна, а все-таки, сидя
в ее маленькой комнатке, трудно было освободиться от тяжелого и гнетущего чувства; одна мысль, что человеку во
цвете лет приходится
жить воспоминаниями прошлого счастья и впереди не оставалось ровно ничего, кроме занятий с детьми, — одна эта мысль заставляла сердце сжиматься. Точно угадывая мои мысли, Александра Васильевна с своей хорошей улыбкой проговорила...
Этот круг, более или менее просторный, смотря по степени просвещения страны, есть живая, полная сил среда, пышный
цвет,
в который втекают разными
жилами все соки, трудно разработанные, и преображаются
в пышный венчик.
Хозяин небольшого дома,
в котором
жил Чартков, был одно из творений, какими обыкновенно бывают владетели домов где-нибудь
в Пятнадцатой линии Васильевского острова, на Петербургской стороне или
в отдаленном углу Коломны, — творенье, каких много на Руси и которых характер так же трудно определить, как
цвет изношенного сюртука.