Неточные совпадения
Шестнадцать часов дня надо было занять чем-нибудь, так как они
жили за границей на совершенной
свободе, вне того круга условий общественной жизни, который занимал время
в Петербурге.
В женском вопросе он был на стороне крайних сторонников полной
свободы женщин и
в особенности их права на труд, но
жил с женою так, что все любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены так, что она ничего не делала и не могла делать, кроме общей с мужем заботы, как получше и повеселее провести время.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей
жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и
в особенности я, и
в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни
в чем не стеснял моей
свободы.
«”И дым отечества нам сладок и приятен”. Отечество пахнет скверно. Слишком часто и много крови проливается
в нем. “Безумство храбрых”… Попытка выскочить “из царства необходимости
в царство
свободы”… Что обещает социализм человеку моего типа? То же самое одиночество, и, вероятно, еще более резко ощутимое “
в пустыне — увы! — не безлюдной”… Разумеется, я не доживу до “царства
свободы”…
Жить для того, чтоб умереть, — это плохо придумано».
Зачем ему эти поля, мужики и вообще все то, что возбуждает бесконечные, бесплодные думы,
в которых так легко исчезает сознание внутренней
свободы и права
жить по своим законам, теряется ощущение своей самости, оригинальности и думаешь как бы тенями чужих мыслей?
«Всякая догма, конечно, осмыслена, но догматика — неизбежно насилие над
свободой мысли. Лютов был адогматичен, но он
жил в страхе пред жизнью и страхом убит. Единственный человек, независимый хозяин самого себя, — Марина».
Она была из старинного богатого дома Пахотиных. Матери она лишилась еще до замужества, и батюшка ее, состоявший
в полном распоряжении супруги, почувствовав себя на
свободе, вдруг спохватился, что молодость его рано захвачена была женитьбой и что он не успел
пожить и пожуировать.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно
в том, чтоб оставили меня
в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу
жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная
свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу.
И как военные
живут всегда
в атмосфере общественного мнения, которое не только скрывает от них преступность совершаемых ими поступков, но представляет эти поступки подвигами, — так точно и для политических существовала такая же, всегда сопутствующая им атмосфера общественного мнения их кружка, вследствие которой совершаемые ими, при опасности потери
свободы, жизни и всего, что дорого человеку, жестокие поступки представлялись им также не только не дурными, но доблестными поступками.
Я хочу быть артисткой, я хочу славы, успехов,
свободы, а вы хотите, чтобы я продолжала
жить в этом городе, продолжала эту пустую, бесполезную жизнь, которая стала для меня невыносима.
Мы
живем в хаотическом мире,
в котором
свобода представляется непозволительной роскошью.
Трагизм ситуации человека заключается
в том, что он принужден
жить в природном и объективированном порядке, т. е. доля действия на него необходимости больше доли действия
в нем
свободы.
Нужно видеть абсурдность и бессмысленность мира,
в котором мы
живем, и вместе с тем верить
в дух, с которым связана
свобода, и
в смысл, который победит бессмыслицу и преобразит мир.
Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно
в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной
свободы, то есть
свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь
прожили, а себя
в себе не нашли.
«Приятный город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову, кричал: «Гись, гись!» Я вспомнил совет моего отца, вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника
в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка
в Литве, зачем он
живет в таком скверном климате? «
Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».
Человек принужден
жить разом
в церкви и
в государстве, потому что он принадлежит к двум мирам, к миру благодатной
свободы и к миру природной необходимости.
Тот же критик решил (очень энергически), что
в драме «Не так
живи, как хочется» Островский проповедует, будто «полная покорность воле старших, слепая вера
в справедливость исстари предписанного закона и совершенное отречение от человеческой
свободы, от всякого притязания на право заявить свои человеческие чувства гораздо лучше, чем самая мысль, чувство и свободная воля человека».
Еще тут же я узнал, что некто Медокс,который 18-ти лет посажен был
в Шлиссельбургскую крепость и сидел там 14 лет, теперь
в Вятке
живет на
свободе.
В собрании стихотворение,
в 23-й строке: «грустно
живет», у Пущина: «грустно поет»;
в 7-й строке от конца: «Радостно песнь
свободы запой…», у Пущина: «Сладкую песню с нами запой!» Сохранил Пущин написанную декабристом Ф. Ф. Вадковским музыку к стихотворению «Славянские девы».
Мать ни за что не хотела стеснить его
свободу; он
жил в особом флигеле, с приставленным к нему слугою, ходил гулять по полям и лесам и приходил
в дом, где
жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему было угодно, даже ночью.
Я не
жил в то время, а реял и трепетал при звуках: «гласность»,"устность","
свобода слова","вольный труд","независимость суда"и т. д., которыми был полон тогдашний воздух.
Да, надо
жить! Надо нести иго жизни с осторожностью, благоразумием и даже стойкостью. Раб — дипломат по необходимости; он должен как можно чаще повторять себе:"
Жить!
жить надо" — потому что
в этих словах заключается отпущение его совести, потому что
в них утопают всевозможные жизненные программы, начиная
свободой и кончая рабством.
Тогда будут
жить в правде и
свободе для красоты, и лучшими будут считаться те, которые шире обнимут сердцем мир, которые глубже полюбят его, лучшими будут свободнейшие —
в них наибольше красоты!
Но первое: я не способен на шутки — во всякую шутку неявной функцией входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может. Да и откуда тогда было бы взяться государственной логике, когда люди
жили в состоянии
свободы, то есть зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать от них, если даже и
в наше время откуда-то со дна, из мохнатых глубин, — еще изредка слышно дикое, обезьянье эхо.
Свинья. А по-моему, так и без того у нас
свободы по горло. Вот я безотлучно
в хлеву
живу — и горюшка мало! Что мне! Хочу — рылом
в корыто уткнусь, хочу —
в навозе кувыркаюсь… какой еще
свободы нужно! (Авторитетно.)Изменники вы, как я на вас погляжу… ась?
А когда этого нет, так и нечего на зеркало пенять: значит, личико криво! — заключил Белавин с одушевлением и с
свободой человека, привыкшего
жить в обществе, отошел и сел около одной дамы.
Из ресторана я пришел
в номер, купив по пути пачку бумаги. Я решил
прожить два дня здесь, на
свободе привести
в порядок мои три сплошь исписанные записные книжки, чтобы привезти
в Москву готовые статьи, и засел за работу.
Он явился
в госпиталь избитый до полусмерти; я еще никогда не видал таких язв; но он пришел с радостью
в сердце, с надеждой, что останется
жив, что слухи были ложные, что его вот выпустили же теперь из-под палок, так что теперь, после долгого содержания под судом, ему уже начинали мечтаться дорога, побег,
свобода, поля и леса…
Но есть люди, которые верят
в это, занимаются конгрессами мира, читают речи, пишут книжки, и правительства, разумеется, выражают этому сочувствие, делают вид, что поддерживают это, так же, как они делают вид, что они поддерживают общества трезвости, тогда как большею частью
живут пьянством народа; так же, как делают вид, что поддерживают образование, тогда как сила их держится только на невежестве; так же, как делают вид, что поддерживают
свободу конституции, тогда как их сила держится только на отсутствии
свободы; делают вид, что заботятся об улучшении быта рабочих, тогда как на подавленности рабочего основано их существование; делают вид, что поддерживают христианство, тогда как христианство разрушает всякое правительство.
В семействе своем он
жил уединенно и отдельно, предоставляя себе полную
свободу к удовлетворению своих нестрогих наклонностей и вкусов.
Мы
жили на солдатском положении, только пользовались большей
свободой. На нас смотрело начальство сквозь пальцы, ходили
в трактир играть на бильярде, удирая после поверки, а порою выпивали.
В лагерях было строже. Лагерь был за Ярославлем, на высоком берегу Волги, наискосок от того места за Волгой, где я
в первый раз
в бурлацкую лямку впрёгся.
Свобода и несколько глотков свежего, вольного воздуха превратили, казалось, кровь его
в огонь: он
жил как волчонок, выпущенный
в поле.
Покамест она
живет у матери, на полной
свободе, без всякой житейской заботы, пока еще не обозначились
в ней потребности и страсти взрослого человека, она не умеет даже отличить своих собственных мечтаний, своего внутреннего мира — от внешних впечатлений.
— То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет
в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень
живут, на один бок ходят, никакой стройности
в жизни нет… Орут только все на разные голоса. А кому чего надо — никто не понимает! Туман на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у людей… оттого и нарывы… Дана людям большая
свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого человек не
живет, а гниет и воняет…
Из темных уст старика забила трепетной, блестящей струей знакомая Фоме уверенная, бойкая речь. Он не слушал, охваченный думой о
свободе, которая казалась ему так просто возможной. Эта дума впилась ему
в мозг, и
в груди его все крепло желание порвать связь свою с мутной и скучной жизнью, с крестным, пароходами, кутежами — со всем, среди чего ему было душно
жить.
Он ручался за чистоту моих нравственных стремлений и уверял, что я могу безопасно
жить один или с хорошим приятелем, как, например, Александр Панаев, или с кем-нибудь из профессоров, без всякой подчиненности, как младший товарищ; он уверял, что мне даже нужно
пожить года полтора на полной
свободе, перед вступлением
в службу, для того, чтоб не прямо попасть из-под ферулы строгого воспитателя
в самобытную жизнь, на поприще света и служебной деятельности.
Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный
в тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом упоминает он о птицах, которых видит
в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на
свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете
жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его.
Он
жил у своей матери, довольно богатой женщины, статской советницы,
в отдельном флигельке, на полной
свободе, так же как я у тетушки.
Народ все строгий: наблюдают, как она сядет, да как пройдет, как встанет; а у Катерины Львовны характер был пылкий, и,
живя девушкой
в бедности, она привыкла к простоте и
свободе: пробежать бы с ведрами на реку да покупаться бы
в рубашке под пристанью или обсыпать через калитку прохожего молодца подсолнечною лузгою; а тут все иначе.
Его идеал «свободной жизни» определителен: это —
свобода от всех этих исчисленных цепей рабства, которыми оковано общество, а потом
свобода — «вперить
в науки ум, алчущий познаний», или беспрепятственно предаваться «искусствам творческим, высоким и прекрасным», —
свобода «служить или не служить», «
жить в деревне или путешествовать», не слывя за то ни разбойником, ни зажигателем, и — ряд дальнейших очередных подобных шагов к
свободе — от несвободы.
— А у меня ещё до этой беды мечта была уйти
в монастырь, тут я говорю отцу: «Отпустите меня!» Он и ругался и бил меня, но я твёрдо сказал: «Не буду торговать, отпустите!» Будучи напуган Лизой, дал он мне
свободу, и — вот, за четыре года
в третьей обители
живу, а — везде торговля, нет душе моей места! Землёю и словом божьим торгуют, мёдом и чудесами… Не могу видеть этого!
— Учиться? Не
в этом дело-с, сударь вы мой!
Свободы нет, вот что! Ведь у меня какая жизнь?
В трепете
живу… с постоянной оглядкой… вполне лишен
свободы желательных мне движений! А почему? Боюсь… Этот кикимора учитель
в газетах пишет на меня… санитарный надзор навлекает, штрафы плачу… Постояльцы ваши, того гляди, сожгут, убьют, ограбят… Что я против них могу? Полиции они не боятся… Посадят их — они даже рады — хлеб им даровой.
— Даже
в сумасшедший дом! Лучше! лучше! — продолжала она кричать, блестя глазами. — Сегодня, когда я была
в Пестрове, я завидовала голодным и больным бабам, потому что они не
живут с таким человеком, как вы. Они честны и свободны, а я, по вашей милости, тунеядица, погибаю
в праздности, ем ваш хлеб, трачу ваши деньги и плачу вам своею
свободой и какою-то верностью, которая никому не нужна. За то, что вы не даете мне паспорта, я должна стеречь ваше честное имя, которого у вас нет.
Кисельников. Вот выдержу на кандидата, поеду
в Петербург, поступлю на службу. А приятно
пожить на
свободе!
— Вчерашний день, Виктор Павлыч, я имел удовольствие слышать о вас чрезвычайно лестные отзывы; но предварительно считаю нужным сообщить вам нечто о самом себе; я немного поэт, поэт
в душе. Поэт, так сказать, по призванию. Не служа уже лет пять и
живя в деревенской
свободе, — я беседую с музами. Все это вам потому сообщаю, что и вы, как я слышал, тоже поэт, и поэт
в душе.
Блаженная минута!.. Закипел
Мой Александр, склонившись к деве спящей.
Он поцелуй на грудь напечатлел
И стан ее обвил рукой дрожащей.
В самозабвеньи пылком он не смел
Дохнуть… Он думал: «Тирза дорогая!
И жизнию и чувствами играя,
Как ты, я чужд общественных связей, —
Как ты, один с
свободою моей,
Не знаю
в людях ни врага, ни друга, —
Живу, чтоб
жить как ты, моя подруга!
И вы, вы все, которым столько раз
Я подносил приятельскую чашу, —
Какая буря
в даль умчала вас?
Какая цель убила юность вашу?
Я здесь один. Святой огонь погас
На алтаре моем. Желанье славы,
Как призрак, разлетелося. Вы правы:
Я не рожден для дружбы и пиров…
Я
в мыслях вечный странник, сын дубров,
Ущелий и
свободы, и, не зная
Гнезда,
живу, как птичка кочевая.
О, если б мог он, как бесплотный дух,
В вечерний час сливаться с облаками,
Склонять к волнам кипучим жадный слух
И долго упиваться их речами,
И обнимать их перси, как супруг!
В глуши степей дышать со всей природой
Одним дыханьем,
жить ее
свободой!
О, если б мог он,
в молнию одет,
Одним ударом весь разрушить свет!..
(Но к счастию для вас, читатель милый,
Он не был одарен подобной силой...
Благодари меня, о женский пол!
Я — Демосфен твой: за твою
свободуЯ рад шуметь; я непомерно зол
На всю, на всю рогатую породу!
Кто власть им дал?.. Восстаньте, — час пришел!
Конец всему есть! Беззаботно, явно
Идите вслед за Марьей Николавной!
Понять меня, я знаю, вам легко,
Ведь
в ваших
жилах — кровь, не молоко,
И вы краснеть умеете уж кстати
От взоров и намеков нашей братьи.
Он также
живет накануне великого дня
свободы,
в который существо его озарится сознанием счастия, жизнь наполнится и будет уже настоящей жизнью.