Неточные совпадения
И Вронскому и Анне московская жизнь
в жару и пыли, когда солнце светило уже не по-весеннему, а по-летнему, и все
деревья на бульварах уже давно были
в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была невыносима; но они, не переезжая
в Воздвиженское, как это давно было решено, продолжали
жить в опостылевшей им обоим Москве, потому что
в последнее время согласия не было между ними.
Поутру Самгин был
в Женеве, а около полудня отправился на свидание с матерью. Она
жила на берегу озера,
в маленьком домике, слишком щедро украшенном лепкой, похожем на кондитерский торт. Домик уютно прятался
в полукруге плодовых
деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды яблонь, под одной из них, на мраморной скамье, сидела с книгой
в руке Вера Петровна
в платье небесного цвета, поза ее напомнила сыну снимок с памятника Мопассану
в парке Монсо.
Его обогнал жандарм, но он и черная тень его — все было сказочно, так же, как
деревья, вылепленные из снега, луна, величиною
в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над белыми холмами, над красным пятном костра
в селе у церкви; не верилось, что там
живут бунтовщики.
Она
жила на углу двух улиц
в двухэтажном доме, угол его был срезан старенькой, облезлой часовней;
в ней, перед аналоем, качалась монашенка, — над черной ее фигуркой, точно вырезанной из
дерева, дрожал рыжеватый огонек, спрятанный
в серебряную лампаду.
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года помер, а Диомидова взял
в ученики себе резчик по
дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и
живет.
— Я бросил на мягкое, — сердито отозвался Самгин, лег и задумался о презрении некоторых людей ко всем остальным. Например — Иноков. Что ему право, мораль и все, чем
живет большинство, что внушается человеку государством, культурой? «Классовое государство ремонтирует старый дом гнилым
деревом», — вдруг вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно вспомнить, так же как удачную фразу противника
в гражданском процессе.
В коридоре все еще беседовали, бас внушительно доказывал...
— Был проповедник здесь,
в подвале
жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак,
дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
—
В чем? А вот
в чем! — говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их уединение. — Разве это не счастье, разве я
жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без книги, без музыки, между этими
деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться одной… А теперь… и молчать вдвоем весело!
Это был не подвиг, а долг. Без жертв, без усилий и лишений нельзя
жить на свете: «Жизнь — не сад,
в котором растут только одни цветы», — поздно думал он и вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под
деревьями попарно сидят изящные господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.
— Нынче безлесят Россию, истощают
в ней почву, обращают
в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади
дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все
живут только бы с них достало…
—
В добрый час… Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете
жить… Не по себе
дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
Этого уж никто тогда у нас не мог понять, а он от радости плачет: «Да, говорит, была такая Божия слава кругом меня: птички,
деревья, луга, небеса, один я
жил в позоре, один все обесчестил, а красы и славы не приметил вовсе».
— Капитан! Пожалуйста, пусти меня
в сопки. Моя совсем не могу
в городе
жить: дрова купи, воду тоже надо купи,
дерево руби — другой люди ругается.
— Раньше никакой люди первый зверя найти не могу. Постоянно моя первый его посмотри. Моя стреляй — всегда
в его рубашке дырку делай. Моя пуля никогда ходи нету. Теперь моя 58 лет. Глаз худой стал, посмотри не могу. Кабарга стреляй — не попал,
дерево стреляй — тоже не попал. К китайцам ходи не хочу — их работу моя понимай нету. Как теперь моя дальше
живи?
И идут они, люди сказывают, до самых теплых морей, где
живет птица Гамаюн сладкогласная, и с
дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и
живет всяк человек
в довольстве и справедливости…
Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я
в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел
в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста; я выстрелил, и
в то же мгновенье,
в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за
деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь
живет помещик».
Мы прошли 6 или 7 комнат,
в которых
живут девушки (я все говорю про первое мое посещение); меблировка этих комнат тоже очень порядочная, красного
дерева или ореховая;
в некоторых есть стоячие зеркала,
в других — очень хорошие трюмо; много кресел, диванов хорошей работы.
И как только мы очутились одни, окруженные
деревьями и полями, — мы широко вздохнули и опять светло взглянули на жизнь. Мы
жили в деревне до поздней осени. Изредка приезжали гости из Москвы, Кетчер гостил с месяц, все друзья явились к 26 августа; потом опять тишина, тишина и лес, и поля — и никого, кроме нас.
О Сахалине, о здешней земле, людях,
деревьях, о климате говорят с презрительным смехом, отвращением и досадой, а
в России всё прекрасно и упоительно; самая смелая мысль не может допустить, чтобы
в России могли быть несчастные люди, так как
жить где-нибудь
в Тульской или Курской губернии, видеть каждый день избы, дышать русским воздухом само по себе есть уже высшее счастье.
Леса — хранители вод:
деревья закрывают землю от палящих лучей летнего солнца, от иссушительных ветров; прохлада и сырость
живут в их тени и не дают иссякнуть текучей или стоячей влаге.
На ветвях
дерев,
в чаще зеленых листьев и вообще
в лесу
живут пестрые, красивые, разноголосые, бесконечно разнообразные породы птиц: токуют глухие и простые тетерева, пищат рябчики, хрипят на тягах вальдшнепы, воркуют, каждая по-своему, все породы диких голубей, взвизгивают и чокают дрозды, заунывно, мелодически перекликаются иволги, [Иволги имеют еще другой, противоположный крик или визг, пронзительный и неприятный для уха.
Тогда-то вновь открываются давно иссякшие
жилы родников, вся окрестность просачивается подступившею из-под земли влагою, и оживает мертвое болото;
в один год пропадут полевые травы, и
в несколько лет посохнут кусты и
деревья.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого
дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и
жило без моего ведома
в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки,
в которых
в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Мать захотела
жить в кабинете, и сейчас из спальной перенесли большую двойную кровать, также красного
дерева с бронзою и также великолепную; вместо кроватки для меня назначили диван, сестрицу же с Парашей и братца с кормилицей поместили
в спальной, откуда была дверь прямо
в девичью, что мать нашла очень удобным.
Тогда за каждым кустом, за каждым
деревом как будто еще кто-то
жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало,
в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась
жить там, за Стенами. Голые — они ушли
в леса. Они учились там у
деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми
в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
Выйдя на крыльцо собрания, он с долгим, спокойным удивлением глядел на небо, на
деревья, на корову у забора напротив, на воробьев, купавшихся
в пыли среди дороги, и думал: «Вот — все
живет, хлопочет, суетится, растет и сияет, а мне уже больше ничто не нужно и не интересно.
Весною поют на
деревьях птички; молодостью, эти самые птички поселяются на постоянное жительство
в сердце человека и поют там самые радостные свои песни; весною, солнышко посылает на землю животворные лучи свои, как бы вытягивая из недр ее всю ее роскошь, все ее сокровища; молодостью, это самое солнышко просветляет все существо человека, оно, так сказать, поселяется
в нем и пробуждает к жизни и деятельности все те богатства, которые скрыты глубоко
в незримых тайниках души; весною, ключи выбрасывают из недр земли лучшие, могучие струи свои; молодостью, ключи эти, не умолкая, кипят
в жилах, во всем организме человека; они вечно зовут его, вечно порывают вперед и вперед…
Театр представляет шоссированную улицу немецкой деревни. Мальчик
в штанах стоит под
деревом и размышляет о том, как ему
прожить на свете, не огорчая своих родителей. Внезапно
в средину улицы вдвигается обыкновенная русская лужа, из которой выпрыгивает Мальчик без штанов.
Ветер вздыхал, перекликались зорянки, трепетали вершины
деревьев, стряхивая росу, —
в чуткой тишине утра каждый звук
жил отдельной жизнью и все сливались
в благодарный солнцу шёпот.
«Не то, всё не то, не этими мыслями я
живу!» — внутренно воскликнул он и, отложив перо, долго сидел, опустошённый, наблюдая трепет звёзд над чёрными
деревьями сада. Тихий шум ночи плыл
в открытое окно, на подоконнике чуть заметно вздрагивала листва цветов.
Впереди, между
деревьями, замелькали огни деревеньки,
в которой он
жил; она вся состояла из десятка небольших дач.
В твоих быстрых родниковых ручьях, прозрачных и холодных, как лед, даже
в жары знойного лета, бегущих под тенью
дерев и кустов, —
живут все породы форелей, изящных по вкусу и красивых по наружности, скоро пропадающих, когда человек начнет прикасаться нечистыми руками своими к девственным струям их светлых прохладных жилищ.
Вон, например, дачная девушка
в летнем светлом платье; как она счастлива своими семнадцатью годами, румянцем, блеском глаз, счастлива мыслью, что
живет только она одна, а другие существуют только так, для декорации; счастлива, наконец, тем, что ей еще далеко до психологии старых пней и сломанных бурей
деревьев.
Картина нового прииска представляла самый оживленный лесной уголок: лесная гуща точно расступилась, образовав неправильную площадь, поднимавшуюся от Смородинки на увал; только что срубленные и сложенные
в костры
деревья образовали по краям что-то вроде той засеки, какая устраивалась
в прежние времена на усторожливых местечках на случай нечаянного неприятельского нападения; новенькая контора точно грелась на самом угоре; рядом с ней выросли амбары и людская, где
жили кучера и прислуга.
Дом хотя был и одноэтажный, но делился на много комнат:
в двух
жила Татьяна Власьевна с Нюшей; Михалко с женой и Архип с Дуней спали
в темных чуланчиках; сам Гордей Евстратыч занимал узкую угловую комнату
в одно окно, где у него стояла двухспальная кровать красного
дерева, березовый шкаф и конторка с бумагами.
Весьма естественно должна была родиться у него мысль, что если бы
в насекомые спрятать что-нибудь, похожее на крючок (из кости или крепкого
дерева) и привязать его на нитку, выделанную из звериных
жил или волокон растений, и что если рыба схватит и проглотит такую насадку, то крючок зацепит, и рыбу можно будет вытащить на берег.
Он сидел уже часа полтора, и воображение его
в это время рисовало московскую квартиру, московских друзей, лакея Петра, письменный стол; он с недоумением посматривал на темные, неподвижные
деревья, и ему казалось странным, что он
живет теперь не на даче
в Сокольниках, а
в провинциальном городе,
в доме, мимо которого каждое утро и вечер прогоняют большое стадо и при этом поднимают страшные облака пыли и играют на рожке.
Когда Илья, с узлом на спине, вышел из крепких ворот купеческого дома, ему показалось, что он идёт из серой, пустой страны, о которой он читал
в одной книжке, — там не было ни людей, ни
деревьев, только одни камни, а среди камней
жил добрый волшебник, ласково указывавший дорогу всем, кто попадал
в эту страну.
Двор: направо от зрителей крыльцо хозяйского дома, рядом дверь
в комнату, где
живут приказчики; налево флигелек, перед ним звено забора, перед флигелем кусты, большое
дерево, стол и скамья, на заднем плане ворота.
То мне хотелось уйти
в монастырь, сидеть там по целым дням у окошка и смотреть на
деревья и поля; то я воображал, как я покупаю десятин пять земли и
живу помещиком; то я давал себе слово, что займусь наукой и непременно сделаюсь профессором какого-нибудь провинциального университета.
В маленьких комнатах, где
жила его мать, было очень тесно; все они, даже сени и передняя, были загромождены мебелью, которую после продажи имения перенесли сюда из большого дома; и мебель была все старинная, из красного
дерева. Госпожа Чепракова, очень полная, пожилая дама, с косыми китайскими глазами, сидела у окна
в большом кресле и вязала чулок. Приняла она меня церемонно.
Генерал на это приглашение немедля отправился
в сопровождении Маремьяши
в отделение Аделаиды Ивановны, которое, чем долее
жила в нем старушка, все более и более принимало оригинальный или почти исторический характер: оно состояло из маленького, крытого шатром и освещаемого цветным фонарем прохода, потом очень большой комнаты, из которой одна дверь, красного
дерева, вела
в спальню Аделаиды Ивановны, а другая, совершенно ей подобная, прикрывала собой шкаф, хранящий маленькую библиотеку m-lle Бегушевой.
Вершинин. Что вы! Здесь такой здоровый, хороший, славянский климат. Лес, река… и здесь тоже березы. Милые, скромные березы, я люблю их больше всех
деревьев. Хорошо здесь
жить. Только странно, вокзал железной дороги
в двадцати верстах… И никто не знает, почему это так.
Жил он почти незаметно и, если его не звали вниз, —
в комнаты не сходил. Шевырялся
в саду, срезывая сухие сучья с
деревьев, черепахой ползал по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал телом и говорил с людями тихо, точно рассказывая важные тайны. Церковь посещал неохотно, отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и говорить о боге не любил, упрямо уклоняясь от таких разговоров.
Если человеку пришлось
жить среди сибирских тундр или
в заволжских солончаках, он может мечтать о волшебных садах с невиданными на земле
деревьями, у которых коралловые ветви, изумрудные листья, рубиновые плоды; но, переселившись
в какую-нибудь Курскую губернию, получив полную возможность гулять досыта по небогатому, но сносному саду с яблонями, вишнями, грушами, мечтатель наверное забудет не только о садах «Тысячи и одной ночи», но и лимонных рощах Испании.
Троп русачьих нет, потому что они
живут по открытым степям и горам, где никакие кусты и
деревья не заставляют их ходить по одному и тому же месту; но зато русаки иногда имеют довольно постоянные денные лежки
в выкопанных ими небольших норах,
в снежных сугробах или
в норах сурочьих; тут натоптываются некоторым образом такие же тропы, как и
в лесу, и на них-то ставят капканы; но по большей части ловят русаков на крестьянских гумнах, куда ходят они и зимою кушать хлеб, пролезая для того,
в одном и том же месте, сквозь прясла гуменного забора или перескакивая через него, когда он почти доверху занесен снегом.
Хорьки
живут по полям
в норах и
в них выводят детей, числом от трех до четырех; вероятно, зимою земляные летние норы заносятся снегом, и тогда хорьки
живут в снежных норах или под какими-нибудь строениями: мне случилось один раз найти постоянное, зимнее жилье хорька под толстым стволом сломленного
дерева; он пролезал под него сверху,
в сквозное дупло.
— Не избывай постылого, приберет бог милого, — огрызалась Галактионовна, закрывая по обыкновению рот рукой, что она делала
в тех видах, чтобы не показывать единственного гнилого зуба, отшельником торчавшего
в ее верхней челюсти, — бог даст, тебя еще похороню. Лихое споро, не избудешь скоро; нас с Гаврилой Степанычем еще
в ступе не утолчешь… Скрипучее-то
дерево два века
живет!
Я приехал туда
в ясный, теплый день после дождя, капли которого еще висели на
деревьях, и остановился
в том же громадном, похожем на казарму dépendance'e [Здесь — строении (фр.).], где
жили Ариадна и Лубков.