Неточные совпадения
О
женщинах невозможно было думать, не вспоминая Лидию, а воспоминание о ней всегда будило ноющую
грусть, уколы обиды.
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и с папиросой в зубах сел к чайному столу, — на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной
грустью и даже не позволяя одевать мысли в слова. Пред ним стояли двое: он сам и нагая, великолепная
женщина. Умная
женщина, это — бесспорно. Умная и властная.
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот такую действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то, кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения.
Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились
женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И в общем надо сказать, что моя жизнь…»
Наконец достал небольшой масляный, будто скорой рукой набросанный и едва подмалеванный портрет молодой белокурой
женщины, поставил его на мольберт и, облокотясь локтями на стол, впустив пальцы в волосы, остановил неподвижный, исполненный глубокой
грусти взгляд на этой голове.
— Мы
грустим, — тихо возразила молодая
женщина.
А деревья в саду шептались у нее над головой, ночь разгоралась огнями в синем небе и разливалась по земле синею тьмой, и, вместе с тем, в душу молодой
женщины лилась горячая
грусть от Иохимовых песен. Она все больше смирялась и все больше училась постигать нехитрую тайну непосредственной и чистой, безыскусственной поэзии.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с
грустью в голосе. — Корень была, а не
женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
Вскоре пикник кончился. Ночь похолодела, и от реки потянуло сыростью. Запас веселости давно истощился, и все разъезжались усталые. Недовольные, не скрывая зевоты. Ромашов опять сидел в экипаже против барышень Михиных и всю дорогу молчал. В памяти его стояли черные спокойные деревья, и темная гора, и кровавая полоса зари над ее вершиной, и белая фигура
женщины, лежавшей в темной пахучей траве. Но все-таки сквозь искреннюю, глубокую и острую
грусть он время от времени думал про самого себя патетически...
Вот отчего эта задумчивость и
грусть без причины, этот сумрачный взгляд на жизнь у многих
женщин; вот отчего стройный, мудро созданный и совершающийся по непреложным законам порядок людского существования кажется им тяжкою цепью; вот, одним словом, отчего пугает их действительность, заставляя строить мир, подобный миру фата-морганы.
Часто вспоминалось с
грустью, что сама умная, смелая Наталья Козловская тоже называла
женщину забавой.
Ах, Андрей, Андрей, прекрасно это солнце, это небо, все, все вокруг нас прекрасно, а ты
грустишь; но если бы в это мгновение ты держал в своей руке руку любимой
женщины, если б эта рука и вся эта
женщина были твои, если бы ты даже глядел ее глазами, чувствовал не своим, одиноким, а ее чувством, — не
грусть, Андрей, не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и не стал бы ты замечать ее красоты; она бы сама радовалась и пела, она бы вторила твоему гимну, потому что ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!
Жена Николая Артемьевича, Анна Васильевна, была маленькая и худенькая
женщина, с тонкими чертами лица, склонная к волнению и
грусти.
Мне казалось, что вместе с этим ароматом вливалась в мою душу весенняя
грусть, сладкая и нежная, исполненная беспокойных ожиданий и смутных предчувствий, — поэтическая
грусть, делающая в ваших глазах всех
женщин хорошенькими и всегда приправленная неопределенными сожалениями о прошлых вёснах.
О
женщине, которую он так любил, так уважал, которую должен бы был знать — да не знал; потом внутренняя тоска, снедавшая его сама по себе, стала прорываться в словах, потому что слова облегчают
грусть, это повело к объяснениям, в которых ни он не умел остановиться, ни Любовь Александровна не захотела бы.
И тогда впервые на лице веселой
женщины люди увидали тень
грусти, а вечером она сказала подругам...
Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли.
Грусть о потере человека притупила злобу на
женщину, а мысль о доступности
женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, — вот и все!
Полканов улыбнулся. Бенковский взглянул на
женщину с
грустью.
Грусть, теплота и сентиментальное настроение, навеянные на него прощанием и наливкой, вдруг исчезли, уступив место резкому, неприятному чувству неловкости. Точно перевернулась в нем душа, он косился на Веру, и теперь она, после того как, объяснившись ему в любви, сбросила с себя неприступность, которая так красит
женщину, казалась ему как будто ниже ростом, проще, темнее.
Трилецкий (вскакивая). Да, да, да… Будет теперь плакать… Кстати, глаза на мокром месте… Выпороть бы тебя хорошенько! Одевай шапку! Едем! Муж! Хорош муж! Погубил
женщину ни за что, ни про что! Довел до чего! А эти и держат его здесь! Нравится он им! Оригинальный человек, интересный субъект, с
грустью благородной на лице! Со следами когда-то бывшей красоты! Поедем-ка! Посмотришь, что ты наделал, интересный субъект, оригинал!
Я хожу в цилиндре не для
женщин.
В глупой страсти сердце жить не в силе.
В нём удобней,
грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.
О, если бы ты знала, как ты была мне дорога не тогда, когда я был в тебя влюблен моей мальчишеской любовью, а когда я зрелым мужем глядел на
женщин хваленого позднейшего времени и… с болезненною
грустью видел полное исчезновение в новой
женщине высоких воспитывающих молодого мужчину инстинктов и влечений — исчезновение, которое восполнят разве новейшие
женщины, выступающие после отошедших новых.
По-видимому, он находился в том состоянии раздражения и
грусти, когда
женщины тихо и беспричинно плачут, а у мужчин является потребность жаловаться на жизнь, на себя, на бога…
Говорили, что какая-то
женщина, еще прелестная, несмотря, что лета и
грусть помрачали черты ее лица, прихаживала иногда тайком в дом князя Василия Васильевича, где дитя прежде живало, а потом в терема царские, целовала его в глаза и в уста, плакала над ним, но не называла его ни своим сыном, ни родным.
Вызывать ее на постоянно подернутое дымкой
грусти лицо несчастной молодой
женщина имела власть лишь одна из обитательниц желто-коричневого домика, вносившая в него оживление шумной юности и освещавшая пасмурный фон его внутренней жизни лучом своей далеко недюжинной красоты.
И после полученного им рокового известия о смерти герцогини Анны Леопольдовны, после дней отчаяния, сменившихся днями
грусти, и, наконец, днями постепенного успокоения, образ молодой
женщины продолжал стоять перед ним с еще большей рельефностью, окруженный еще большею красотою внешнею и внутреннею, чтобы московские красавицы, обладающие теми же как она достоинствами, но гораздо, по его мнению, в меньших дозах, могли заставить заботиться его сердце.
Пришедшая несколько в себя
женщина с
грустью в голосе отвечала после некоторого раздумья...
Первый такой припадок
грусти случился с молодой
женщиной года через два после переселения ее на Васильевский остров.
Высокий, статный брюнет, с красивым лицом восточного типа, с большими блестящими, как бы подернутыми маслом глазами, он казался человеком, которого природа-мать оделила всеми данными для беспечальной жизни, а потому облако
грусти, всегда покрывавшее его лицо, вносило дисгармонию в общий вид блестящего юноши и невольно привлекало к нему внимание как мужчин, так и
женщин, посещающих казино.
Эта фраза была сказана с такой безнадежной
грустью, что даже черствые сердцем казаки, окружившие костер атамана, у которого стояла
женщина, как-то разом охнули.
Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как
женщины легко могут переходить от
грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает.