Неточные совпадения
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и
горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге,
ехавши от Ноздрева, когда,
по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он, как Антип
поехал за водой, а
по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза
по лугу и вдруг двинулась за
гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
Едешь по плечу исполинской
горы и, несмотря на всю уверенность в безопасности, с невольным смущением глядишь на громады, которые как будто сдвигаются все ближе и ближе, грозя раздавить путников.
— «Что ж не выменял?» — «Не отдают; да не уйдет она от меня!» Эти шесть миль, которые мы
ехали с доктором, большею частью
по побочным дорогам, были истинным истязанием, несмотря на живописные овраги и холмы: дорогу размыло дождем, так что
по горам образовались глубокие рытвины, и экипажи наши не катились, а перескакивали через них.
Мы
ехали пока еще
по горам довольно отлогим, вроде Гринберг.
Я понял, что меня обманули в мою пользу, за что в дороге потом благодарил не раз, молча сел на лошадь и молча
поехал по крутой тропинке в
гору.
От Аяна
едешь по ложбинам между
гор,
по руслу речек и горных ручьев, которые в дожди бурлят так, что лошади едва переходят вброд, уходя
по уши.
Еду я все еще
по пустыне и долго буду
ехать: дни, недели, почти месяцы. Это не поездка, не путешествие, это особая жизнь: так длинен этот путь, так однообразно тянутся дни за днями, мелькают станции за станциями, стелются бесконечные снежные поля, идут
по сторонам Лены высокие
горы с красивым лиственничным лесом.
Тоска сжимает сердце, когда проезжаешь эти немые пустыни. Спросил бы стоящие
по сторонам
горы, когда они и все окружающее их увидело свет; спросил бы что-нибудь, кого-нибудь, поговорил хоть бы с нашим проводником, якутом; сделаешь заученный по-якутски вопрос: «Кась бироста ям?» («Сколько верст до станции?»). Он и скажет, да не поймешь, или «гра-гра» ответит («далеко»), или «чугес» («скоро, тотчас»), и опять
едешь целые часы молча.
Чрез полчаса стол опустошен был до основания. Вино было старый фронтиньяк, отличное. «Что это, — ворчал барон, — даже ни цыпленка! Охота таскаться
по этаким местам!» Мы распрощались с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и с смеющимся доктором. «Я надеюсь с вами увидеться, — кричал доктор, — если не на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе
поедем на самый мыс смотреть соль в
горах, которая там открылась».
Местность значительно начала изменяться:
горы все ближе к нам; мы
ехали по их отлогостям, то взбираясь вверх, то опускаясь.
Моросил дождь, когда мы выехали за город и, обогнув Столовую
гору и Чертов пик,
поехали по прекрасному шоссе, в виду залива, между ферм, хижин, болот, песку и кустов.
Иногда же, напротив,
едешь по Лене от станции до станции, любуешься то
горами, то торосом, то есть буграми льда, где Лена встала неровно; иногда видишь в одном месте стоит пар над рекой.
Приезжаете на станцию, конечно в плохую юрту, но под кров, греетесь у очага, находите летом лошадей, зимой оленей и смело углубляетесь, вслед за якутом, в дикую, непроницаемую чащу леса,
едете по руслу рек, горных потоков, у подошвы
гор или взбираетесь на утесы
по протоптанным и — увы! где романтизм? — безопасным тропинкам.
Славное это местечко Винберг! Это большой парк с веселыми, небольшими дачами. Вы
едете по аллеям, между дубами, каштанами, тополями. Домики едва выглядывают из гущи садов и цветников. Это все летние жилища горожан, большею частью англичан-негоциантов. Дорога превосходная, воздух отрадный; сквозь деревья мелькают вдали пейзажи
гор, фермы. Особенно хороша Констанская
гора, вся покрытая виноградниками, с фермами, дачами у подошвы. Мы быстро катились
по дороге.
А вот вы
едете от Охотского моря, как
ехал я,
по таким местам, которые еще ждут имен в наших географиях, да и весь край этот не все у нас, в Европе, назовут
по имени и не все знают его пределы и жителей, реки,
горы; а вы
едете по нем и видите поверстные столбы, мосты, из которых один тянется на тысячу шагов.
От Капштата
горы некоторое время далеко идут
по обеим сторонам, а милях в семидесяти стесняются в длинное ущелье, через которое предстояло нам
ехать.
Наконец совершилось наше восхождение на якутский, или тунгусский, Монблан. Мы выехали часов в семь со станции и
ехали незаметно в
гору буквально
по океану камней. Редко-редко где на полверсты явится земляная тропинка и исчезнет. Якутские лошади малорослы, но сильны, крепки, ступают мерно и уверенно. Мне переменили вчерашнюю лошадь, у которой сбились копыта, и дали другую, сильнее, с крупным шагом, остриженную a la мужик.
Подкрепив свои силы
едой, мы с Дерсу отправились вперед, а лошади остались сзади. Теперь наша дорога стала подыматься куда-то в
гору. Я думал, что Тютихе протекает здесь
по ущелью и потому тропа обходит опасное место. Однако я заметил, что это была не та тропа,
по которой мы шли раньше. Во-первых, на ней не было конных следов, а во-вторых, она шла вверх
по ручью, в чем я убедился, как только увидел воду. Тогда мы решили повернуть назад и идти напрямик к реке в надежде, что где-нибудь пересечем свою дорогу.
Лошадей приводили, я с внутренним удовольствием слушал их жеванье и фырканье на дворе и принимал большое участие в суете кучеров, в спорах людей о том, где кто сядет, где кто положит свои пожитки; в людской огонь
горел до самого утра, и все укладывались, таскали с места на место мешки и мешочки и одевались по-дорожному (
ехать всего было около восьмидесяти верст!).
И вылезали, и шли пешком в дождь,
по колено в грязи, а поднявшись на
гору, опять садились и
ехали до новой
горы.
— Вот, вот… Посмеялся он над нами, потому его время настало. Ох,
горе душам нашим!.. Покуда лесом
ехали,
по снегу, так он не смел коснуться, а как выехали на дорогу, и начал приставать… Он теперь везде
по дорогам шляется, — самое любезное для него дело.
Сей день путешествие мое было неудачно; лошади были худы, выпрягались поминутно; наконец, спускаяся с небольшой
горы, ось у кибитки переломилась, и я далее
ехать не мог. — Пешком ходить мне в привычку. Взяв посошок, отправился я вперед к почтовому стану. Но прогулка
по большой дороге не очень приятна для петербургского жителя, не похожа на гулянье в Летнем саду или в Баба, скоро она меня утомила, и я принужден был сесть.
На другой день князь
по одному неотлагаемому делу целое утро пробыл в Петербурге. Возвращаясь в Павловск уже в пятом часу пополудни, он сошелся в воксале железной дороги с Иваном Федоровичем. Тот быстро схватил его за руку, осмотрелся кругом, как бы в испуге, и потащил князя с собой в вагон первого класса, чтоб
ехать вместе. Он
сгорал желанием переговорить о чем-то важном.
По дороге Груздев завернул в Крутяш, чтобы поделиться своим
горем с Петром Елисеичем. Мухин уже знал все и только что собрался
ехать в Мурмос вместе с Нюрочкой.
Об Нарышкиных имею известие от брата Петра из Прочного Окопа, — Нарышкин чуть было не задушил его, услышавши знакомый ему мой голос. Родственно они приняли моего Петра, который на год отправился
по собственному желанию в экспедицию. Теперь они все в
горах. Талызин уехал в Петербург и, кажется, не воротится, я этому очень рад. При нем я бы не
поехал по приглашению Фонвизина.
Брат Петр на Кавказе;
поехал по собственному желанию на год в экспедицию. Недавно писал ко мне из Прочного Окопа, где приняли его Нарышкины с необыкновенною дружбою: добрый Мишель чуть не задушил его, услышав голос, напоминающий меня. Теперь они все в
горах, брат в отряде у Засса…
— Это действительно довольно приятная охота, — принялся объяснять ей Вихров. —
Едут по озеру в лодке, у которой на носу
горит смола и освещает таким образом внутренность воды, в которой и видно, где стоит рыба в ней и спит; ее и бьют острогой.
Я чувствую, что сейчас завяжется разговор, что Лукьяныч
горит нетерпением что-то спросить, но только не знает, как приступить к делу. Мы
едем молча еще с добрую версту
по мостовнику: я истребляю папиросу за папиросою, Лукьяныч исподлобья взглядывает на меня.
Шитье ратницкой амуниции шло дни и ночи напролет. Все, что могло держать в руке иглу, все было занято. Почти во всяком мещанском домишке были устроены мастерские. Тут шили рубахи, в другом месте — ополченские кафтаны, в третьем — стучали сапожными колодками.
Едешь, бывало, темною ночью
по улице — везде
горят огни, везде отворены окна, несмотря на глухую осень, и из окон несется пар, говор, гам, песни…
— Да ведь это ребячество! Продержать генерала в
горах трое суток, обещать
ехать по всем заводам и вернуться ни с чем… Вы не правы уже потому, что откладываете поездку из-за пустяков. Погорячились, изуродовали собаку, а потом капризничаете, что генерал сказал вам правду в глаза.
— Скажите откровенно, зачем вы так неожиданно уехали с
горы? — спрашивал Евгений Константиныч, припоминая неприятное чувство, когда он
ехал на дупелиную охоту
по дороге в Куржак.
Но самым невероятным мне всегда казалось именно это: как тогдашняя — пусть даже зачаточная — государственная власть могла допустить, что люди жили без всякого подобия нашей Скрижали, без обязательных прогулок, без точного урегулирования сроков
еды, вставали и ложились спать когда им взбредет в голову; некоторые историки говорят даже, будто в те времена на улицах всю ночь
горели огни, всю ночь
по улицам ходили и ездили.
На полных рысях неслась вице-губернаторская карета
по главной Никольской улице, на которой полицеймейстер распорядился, чтоб все фонари
горели светлейшим образом, но потом — чего никак не ожидал полицеймейстер — вице-губернатор вдруг повернул в Дворянскую улицу,
по которой ему вовсе не следовало
ехать и которая поэтому была совершенно не освещена. В улице этой чуть-чуть не попали им под дышло дрожки инспектора врачебной управы, тоже ладившие объехать лужу и державшиеся к сторонке.
«Maman тоже поручила мне просить вас об этом, и нам очень грустно, что вы так давно нас совсем забыли», — прибавила она,
по совету князя, в постскриптум. Получив такое деликатное письмо, Петр Михайлыч удивился и, главное, обрадовался за Калиновича. «О-о, как наш Яков Васильич пошел в
гору!» — подумал он и, боясь только одного, что Настенька не
поедет к генеральше, робко вошел в гостиную и не совсем твердым голосом объявил дочери о приглашении. Настенька в первые минуты вспыхнула.
Дорожка эта скоро превратилась в тропинку и наконец совсем исчезла, пересеченная канавой. Санин посоветовал вернуться, но Марья Николаевна сказала: «Нет! я хочу в
горы!
Поедем прямо, как летают птицы», — и заставила свою лошадь перескочить канаву. Санин тоже перескочил. За канавой начинался луг, сперва сухой, потом влажный, потом уже совсем болотистый: вода просачивалась везде, стояла лужицами. Марья Николаевна пускала лошадь нарочно
по этим лужицам, хохотала и твердила: «Давайте школьничать!»
И вот юнкера
едут по очень широкой улице. Александрову почему-то вспоминается давнишняя родная Пенза. Направо и налево деревянные дома об одном, реже о двух окошках. Кое-где в окнах слабые цветные огоньки, что
горят перед иконами. Лают собаки. Фотоген идет все тише и тише, отпрукивая тонким учтивым голоском лошадей.
Если я не
поехал посмотреть эти цепи, так значит, уж мне плохо пришлось! Я даже отказался, к великому
горю Ивана, ужинать и,
по обыкновению завернувшись в бурку, седло под голову, лег спать, предварительно из фляги потянув полыновки и еще какой-то добавленной в нее стариком спиртуозной, очень вкусной смеси.
Соперники одной дорогой
Всё вместе
едут целый день.
Днепра стал темен брег отлогий;
С востока льется ночи тень;
Туманы над Днепром глубоким;
Пора коням их отдохнуть.
Вот под
горой путем широким
Широкий пересекся путь.
«Разъедемся, пора! — сказали, —
Безвестной вверимся судьбе».
И каждый конь, не чуя стали,
По воле путь избрал себе.
Меж тем
по долам,
по горамИ в белый день, и
по ночам
Наш витязь
едет непрестанно.
Через полчаса, еще задолго до свету, вытянул Танайченок длинную
гору мимо господского гумна и
ехал бойкой рысью
по дороге в Уфу.
Та же пустота везде; разумеется, ему и тут попадались кой-какие лица; изнуренная работница с коромыслом на плече, босая и выбившаяся из сил, поднималась в
гору по гололедице, задыхаясь и останавливаясь; толстой и приветливой наружности поп, в домашнем подряснике, сидел перед воротами и посматривал на нее; попадались еще или поджарые подьячие, или толстый советник — и все это было так засалено, дурно одето, не от бедности, а от нечистоплотности, и все это шло с такою претензией, так непросто: титулярный советник выступал так важно, как будто он сенатор римский… а коллежский регистратор — будто он титулярный советник; проскакал еще на санках полицеймейстер; он с величайшей грацией кланялся советникам, показывая озабоченно на бумагу, вдетую между петлиц, — это значило, что он
едет с дневным к его превосходительству…
Брагин почти все время
ехал шагом, раздумывая бесконечную дорожную думу, которая блуждала
по своим
горам и косогорам, тонула в грязи и пробиралась
по узким тропинкам.
После обеда мы дружески расстались, мои молодые товарищи наняли лошадей и
поехали в Тифлис, а я гулял
по станции,
по берегу Терека, пока, наконец, увидал высоко на
горе поднимающуюся пыль и пошел навстречу своему эшелону.
Мелькнул справа пролет на Банную
гору и скрытую под
горой реку, потом долго
ехали по Московской улице, и на тротуарах было оживление, шаркали ногами, мелькали белые женские платья и летние фуражки: шли на музыку в городской сад.
Он
горел нетерпением услышать что-нибудь об графине, и собрался
ехать в адмиралтейство, надеясь там застать еще Корсакова, но дверь отворилась, и сам Корсаков явился опять; он уже представлялся государю — и
по своему обыкновению казался очень собою доволен. «Entre nous», [Между нами.] сказал он Ибрагиму, «государь престранный человек, вообрази, что я застал его в какой-то холстяной фуфайке, на мачте нового корабля, куда принужден я был карабкаться с моими депешами.
Удавалось ли мне встретить длинную процессию ломовых извозчиков, лениво шедших с вожжами в руках подле возов, нагруженных целыми
горами всякой мебели, столов, стульев, диванов турецких и нетурецких и прочим домашним скарбом, на котором, сверх всего этого, зачастую восседала, на самой вершине воза, тщедушная кухарка, берегущая барское добро как зеницу ока; смотрел ли я на тяжело нагруженные домашнею утварью лодки, скользившие
по Неве иль Фонтанке, до Черной речки иль островов, — воза и лодки удесятерялись, усотерялись в глазах моих; казалось, все поднялось и
поехало, все переселялось целыми караванами на дачу; казалось, весь Петербург грозил обратиться в пустыню, так что наконец мне стало стыдно, обидно и грустно; мне решительно некуда и незачем было
ехать на дачу.
Но через шесть недель опять наступила пора визитов, и плакать стало некогда. Надо было
ехать к ma tante, к топ oncle, к comtesse Romanzoff и со всеми поделиться своим
горем. Вся в черном, немного бледная, с опущенными глазами, Ольга Сергеевна была так интересна, так скромно и плавно скользила
по паркету гостиных, что все в почтительном безмолвии расступались перед нею, и в один голос решили: c'est une sainte! это святая!
Подъезжая к своему дому, за родником на
горе, мы встретили верхового парня, который, завидев нас, чрезвычайно обрадовался, заболтал ногами
по бокам лошади, на которой
ехал, и, сняв издали шапку, подскакал к нам с сияющим лицом и начал рапортовать тетушке, какое мы причинили дома всем беспокойство.
В таком порядке
ехали мы с Поклонной
горы по Смоленской дороге, потому что путешественники наши отправлялись через Варшаву.