Неточные совпадения
Поедет ли домой: и дома
Он занят Ольгою своей.
Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей:
То
в них рисует сельски виды,
Надгробный камень,
храм Киприды
Или на лире голубка
Пером и красками слегка;
То на листках воспоминанья,
Пониже подписи других,
Он оставляет нежный стих,
Безмолвный памятник мечтанья,
Мгновенной думы долгий след,
Всё тот же после многих лет.
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный, город. Но и то не совсем русский, хотя
в нем и русские
храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато как голо все! Где это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я
ехал по дороге к городу, мне
— Да вот
в Россию
поедем, — говорил я. — Какие города,
храмы, дворцы! какое войско увидел бы там!
«Все кончено, я, как разрушитель
храмов, Александр Македонский, сижу на развалинах. Смирный народ мой поершился было немного, хотели, кажется, меня убить, — и я, кажется, хотел кого-то убить. Завтра
еду обратно
в губернию. На душе у меня очень скверно».
— Ты, землячок, поскорее к нашим полям возвратись… легче дышать… поклонись
храмам селенья родного. О, я и сам уеду… Все к черту! Фрей,
едем вместе
в Сибирь… да…
— Да слышишь ли ты, голова! он на других-то людей вовсе не походит. Посмотрел бы ты, как он сел на коня, как подлетел соколом к войску, когда оно, войдя
в Москву, остановилось у Арбатских ворот, как показал на Кремль и соборные
храмы!.. и что тогда было
в его глазах и на лице!.. Так я тебе скажу: и взглянуть-то страшно! Подле его стремени
ехал Козьма Минич Сухорукий… Ну, брат, и этот молодец! Не так грозен, как князь Пожарский, а нашего поля ягода — за себя постоит!
Впереди всей рати понизовской
ехал верховный вождь, князь Дмитрий Михайлович Пожарский: на величественном и вместе кротком челе сего знаменитого мужа и
в его небесно-голубых очах, устремленных на святые соборные
храмы, сияла неизъяснимая радость; по правую его руку на лихом закубанском коне гарцевал удалой князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский; с левой стороны
ехали: князь Дмитрий Петрович Пожарский-Лопата, боярин Мансуров, Образцов, гражданин Минин, Милославский и прочие начальники.
Ехали орловские купцы через Ливны и через Елец, претерпевая большие затруднения, и совершенно измучились, пока достигли к угоднику. Но улучить «первый случай» у угодника оказалось невозможным. Народу собралась такая область, что и думать нечего было протолкаться
в храм, ко всенощной под «открытный день», когда, собственно, и есть «первый случай», — то есть когда от новых мощей исходит самая большая сила.
То же было и
в Риме. Тут шел дождь, дул холодный ветер. После жирного завтрака мы
поехали осматривать
храм Петра и, благодаря нашей сытости и, быть может, дурной погоде, он не произвел на нас никакого впечатления, и мы, уличая друг друга
в равнодушии к искусству, едва не поссорились.
«Так вот экипаж, на котором мы
поедем в кротовский
храм искусства! — неважно!» — подумал я, находя эту телегу и сбрую, а особенно пристяжную кобылку с жеребенком, не особенно изящными; но делать было нечего: «важнее» нам не на чем было
ехать, да и к тому же я скоро сообразил, что по-деревенски это ничего не значит.
Посредине он двух этажей, а по бокам его идут два одноэтажные флигеля; правый из них отделяет господский двор от заводской базарной площади, посреди которой воздвигнут красивый
храм, а левый флигель упирается
в то длинное каменное здание, вдоль стены которого мы только что
ехали.
Когда красавица Пшеницына
ехала в своей колеснице — покуда скромной, четвероугольной линеечке, наподобие ящика, с порыжелыми кожаными фартуками, на сивой старой лошадке, с кривым кучером, и подле нее сидел ее миловидный сынок, — прохожие, мещане, купцы и даже городские власти низко кланялись ей. Приветливо, но свысока отвечала она на их поклоны.
В приходской церкви ей отведено было почетное место; священник подавал ей первой просвиру; все с уважением сторонились, когда она выходила из
храма.
— Вот таков точно и брат мой Альберти, что
в Московии, — говорил ему Фиоравенти, стараясь отвратить его от этого недостатка. —
Поехал строить диковинный
храм в дикую страну, где еще не знают, как обжигать кирпичи и делать известь! Бедный! существенность погубит его высокие мечты и, боюсь, убьет его.
Не о такой награде думал я, когда
ехал сюда: цепью бессмертных годов думал украсить свое имя; славное имя Аристотеля-художника, создателя
храма, хотел я оставить тебе
в наследство.
Проводив накануне сына за границу, удалив его от опасности, оградив от неизбежного, по ее мнению, падения и позора, словом — исполнив долг матери, княгиня
поехала к обедне, дабы сосредоточиться
в молитве и достигнуть забвения происшедшего и найти силы для хладнокровного, беспристрастного осуждения виновной; но
в благоговейной обстановке
храма ее не покидало воспоминание ряда безобразных картин пережитого.
И они не ошиблись: он им кое-что прибавил.
Поехали мы
в густые голосеевские и китаевские леса, с самоваром, с сушеными карасями, арбузами и со всякой иной провизией; отдохнули, помолились
в храмах и пошли искать прозорливца.
15-го, среда. После обеда, по моему приказанию, прибирают
в храме, ибо владыка будет
ехать, — чтобы не заехал
в Гореничи… А у меня дел по хозяйству пропасть, но об них некогда и подумать.