Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот
посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста
на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею
на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Осип. Да, хорошее. Вот уж
на что я, крепостной человек, но и то
смотрит, чтобы и мне
было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «
Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той веры,
что человек не может
быть и развращен столько, чтоб мог спокойно
смотреть на то,
что видим.
Прыщ
был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не
смотрите на то,
что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он
был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него
была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли
на плечах при малейшем его движении.
Прыщ
смотрел на это благополучие и радовался. Да и нельзя
было не радоваться ему, потому
что всеобщее изобилие отразилось и
на нем. Амбары его ломились от приношений, делаемых в натуре; сундуки не вмещали серебра и золота, а ассигнации просто валялись по полу.
Из всех этих упоминовений явствует,
что Двоекуров
был человек передовой и
смотрел на свои обязанности более нежели серьезно.
Может
быть, тем бы и кончилось это странное происшествие,
что голова, пролежав некоторое время
на дороге,
была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена
на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического,
что сами глуповцы — и те стали в тупик. Но не
будем упреждать событий и
посмотрим,
что делается в Глупове.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась
на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо
было улыбнуться, чтобы показать,
что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула
на него, пока он не встал прощаясь; тут она
посмотрела на него, но, очевидно, только потому,
что неучтиво не
смотреть на человека, когда он кланяется.
Агафья Михайловна с разгоряченным и огорченным лицом, спутанными волосами и обнаженными по локоть худыми руками кругообразно покачивала тазик над жаровней и мрачно
смотрела на малину, от всей души желая, чтоб она застыла и не проварилась. Княгиня, чувствуя,
что на нее, как
на главную советницу по варке малины, должен
быть направлен гнев Агафьи Михайловны, старалась сделать вид,
что она занята другим и не интересуется малиной, говорила о постороннем, но искоса поглядывала
на жаровню.
— Ну
что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и поэтическое настроение. —
Смотри, Кити, — говорил он, указывая
на поднимавшуюся из-за лип луну, —
что за прелесть! Весловский, вот когда серенаду. Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы
спеть.
Левин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему,
что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно
было сказать это ему, но еще труднее
было продолжать говорить о подробностях встречи, так как он не спрашивал ее, а только нахмурившись
смотрел на нее.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну,
что ваша бедная сестра? Вы не
смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились
на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу,
что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому,
что он не дал мне знать, когда она
была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
При этих словах глаза братьев встретились, и Левин, несмотря
на всегдашнее и теперь особенно сильное в нем желание
быть в дружеских и, главное, простых отношениях с братом, почувствовал,
что ему неловко
смотреть на него. Он опустил глаза и не знал,
что сказать.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они
смотрят на это. Ты говоришь,
что он с ней говорил об тебе. Этого не
было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Только отъехав верст семь, он настолько опомнился,
что посмотрел на часы и понял,
что было половина шестого и
что он опоздал.
Крик
был так страшен,
что Левин даже не вскочил, но, не переводя дыхания, испуганно-вопросительно
посмотрел на доктора.
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не
смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь не читать того,
что так ясно
было на нем написано, и против воли своей с ужасом читал
на нем то,
чего он не хотел знать.
— Подайте чаю да скажите Сереже,
что Алексей Александрович приехал. Ну,
что, как твое здоровье? Михаил Васильевич, вы у меня не
были;
посмотрите, как
на балконе у меня хорошо, — говорила она, обращаясь то к тому, то к другому.
Он шел через террасу и
смотрел на выступавшие две звезды
на потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «Да, глядя
на небо, я думал о том,
что свод, который я вижу, не
есть неправда, и при этом что-то я не додумал, что-то я скрыл от себя, — подумал он. — Но
что бы там ни
было, возражения не может
быть. Стоит подумать, — и всё разъяснится!»
— Бетси говорила,
что граф Вронский желал
быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она не
смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно
было ей. — Я сказала,
что я не могу принять его.
Он
смотрел на ее высокую прическу с длинным белым вуалем и белыми цветами,
на высоко стоявший сборчатый воротник, особенно девственно закрывавший с боков и открывавший спереди ее длинную шею и поразительно тонкую талию, и ему казалось,
что она
была лучше,
чем когда-нибудь, — не потому, чтоб эти цветы, этот вуаль, это выписанное из Парижа платье прибавляли что-нибудь к ее красоте, но потому,
что, несмотря
на эту приготовленную пышность наряда, выражение ее милого лица, ее взгляда, ее губ
были всё тем же ее особенным выражением невинной правдивости.
И поэтому, не
будучи в состоянии верить в значительность того,
что он делал, ни
смотреть на это равнодушно, как
на пустую формальность, во всё время этого говенья он испытывал чувство неловкости и стыда, делая то,
чего сам не понимает, и потому, как ему говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее.
— Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь,
на выборах, а там, в своем углу.
Есть тоже свой сословный инстинкт,
что должно или не должно. Вот мужики тоже,
посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни
будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно
посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна
была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она
на него действовала. Он не хотел спросить ее о том,
что они говорили, но надеялся,
что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
Перед отъездом Вронского
на выборы, обдумав то,
что те сцены, которые повторялись между ними при каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но тот холодный, строгий взгляд, которым он
посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже
было разрушено.
Кити с гордостью
смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой, тем,
что Варенька, очевидно, ничего не думала о своем пении и
была совершенно равнодушна к похвалам; она как будто спрашивала только: нужно ли еще
петь или довольно?
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это
было в первый раз. И это
была не ссора. Это
было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно
было взглянуть
на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом?
Посмотреть на нее, видеть,
что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то
что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому
что любил другую женщину, — это
было ясно.
Он знал очень хорошо,
что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может
быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во
что бы то ни стало положившего свою жизнь
на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье,
что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может
быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и
посмотрел на кузину.
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу, и о том,
что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том,
что теперь
будут говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как
посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том,
что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям.
Он не хотел видеть и не видел,
что в свете уже многие косо
смотрят на его жену, не хотел понимать и не понимал, почему жена его особенно настаивала
на том, чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко
было до лагеря полка Вронского.
«Да, очень беспокоит меня, и
на то дан разум, чтоб избавиться; стало
быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда
смотреть больше не
на что, когда гадко
смотреть на всё это? Но как? Зачем этот кондуктор пробежал по жердочке, зачем они кричат, эти молодые люди в том вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются? Всё неправда, всё ложь, всё обман, всё зло!..»
Он
посмотрел на нее. Он видел всю красоту ее лица и наряда, всегда так шедшего к ней. Но теперь именно красота и элегантность ее
были то самое,
что раздражало его.
Кити чувствовала, как после того,
что произошло, любезность отца
была тяжела Левину. Она видела также, как холодно отец ее наконец ответил
на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением
посмотрел на ее отца, стараясь понять и не понимая, как и за
что можно
было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
Степан Аркадьич вышел
посмотреть. Это
был помолодевший Петр Облонский. Он
был так пьян,
что не мог войти
на лестницу; но он велел себя поставить
на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним в его комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер, и тут же заснул.
В больших глазах его, устремленных
на поставленный
на ломберном, покрытом цветною салфеткой столе образ, выражалась такая страстная мольба и надежда,
что Левину
было ужасно
смотреть на это.
Дарья Александровна попробовала
было играть, но долго не могла понять игры, а когда поняла, то так устала,
что села с княжной Варварой и только
смотрела на играющих.
На минуту она опомнилась и поняла,
что вошедший худой мужик, в длинном нанковом пальто,
на котором не доставало пуговицы,
был истопник,
что он
смотрел на термометр,
что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом опять всё смешалось…
— Нынче кончится,
посмотрите, — сказала Марья Николаевна хотя и шопотом, но так,
что больной, очень чуткий, как замечал Левин, должен
был слышать ее. Левин зашикал
на нее и оглянулся
на больного. Николай слышал; но эти слова не произвели
на него никакого впечатления. Взгляд его
был всё тот же укоризненный и напряженный.
Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери, вошла сама к ней в комнату. Анна вопросительно взглянула ей в глаза и испуганно покраснела. Девушка извинилась,
что вошла, сказав,
что ей показалось,
что позвонили. Она принесла платье и записку. Записка
была от Бетси. Бетси напоминала ей,
что нынче утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Штольц с своими поклонниками, Калужским и стариком Стремовым,
на партию крокета. «Приезжайте хоть
посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду», кончала она.
—
Что это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел сказать… я хотел сказать… Я за этим приехал…
что…
быть моею женой! — проговорил он, не зная сам,
что̀ говорил; но, почувствовав,
что самое страшное сказано, остановился и
посмотрел на нее.
Когда Вронский
смотрел на часы
на балконе Карениных, он
был так растревожен и занят своими мыслями,
что видел стрелки
на циферблате, но не мог понять, который час.
Теперь, когда он спал, она любила его так,
что при виде его не могла удержать слез нежности; но она знала,
что если б он проснулся, то он
посмотрел бы
на нее холодным, сознающим свою правоту взглядом, и
что, прежде
чем говорить ему о своей любви, она должна бы
была доказать ему, как он
был виноват пред нею.
Священник зажег две украшенные цветами свечи, держа их боком в левой руке, так
что воск капал с них медленно, и пoвернулся лицом к новоневестным. Священник
был тот же самый, который исповедывал Левина. Он
посмотрел усталым и грустным взглядом
на жениха и невесту, вздохнул и, выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты
на склоненную голову Кити. Потом он подал им свечи и, взяв кадило, медленно отошел от них.
«Знает он или не знает,
что я делал предложение? — подумал Левин, глядя
на него. — Да, что-то
есть хитрое, дипломатическое в его лице», и, чувствуя,
что краснеет, он молча
смотрел прямо в глаза Степана Аркадьича.
Анна, не отвечая мужу, подняла бинокль и
смотрела на то место, где упал Вронский; но
было так далеко, и там столпилось столько народа,
что ничего нельзя
было разобрать. Она опустила бинокль и хотела итти; но в это время подскакал офицер и что-то докладывал Государю. Анна высунулась вперед, слушая.
Когда доктора остались одни, домашний врач робко стал излагать свое мнение, состоящее в том,
что есть начало туберкулезного процесса, но… и т. д. Знаменитый доктор слушал его и в середине его речи
посмотрел на свои крупные золотые часы.
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, сходясь с новыми людьми, всегда задавал себе вопрос о том, как это новое лицо
посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые понимали «как должно», в
чем состояло это понимание, и он и они
были бы в большом затруднении.
После обеда однако Кити встала и пошла, как всегда, с работой к больному. Он строго
посмотрел на нее, когда она вошла, и презрительно улыбнулся, когда она сказала,
что была больна. В этот день он беспрестанно сморкался и жалобно стонал.
«Без сомнения, наше общество еще так дико (не то,
что в Англии),
что очень многие», — и в числе этих многих
были те, мнением которых Алексей Александрович особенно дорожил, — «
посмотрят на дуэль с хорошей стороны; но какой результат
будет достигнут?
— Вот как! Но скажи, как мужики
смотрят на это? Должно-быть, посмеиваются,
что чудит барин.