Неточные совпадения
Пожалуйте. Оспа пристала, да какая! Так отхлестала бедных малюток и так изуродовала,
что страшно
было смотреть на них. Маменька когда увидели сих детей своих, то, вздохнувши тяжело, покачали головою и сказали:"А
что мне в таких детях? Хоть брось их! Вот уже трех моих рождений выкидываю из моего сердца, хотя и они кровь моя. Как их любить наравне с прочими детьми! Пропали только мои труды и болезни!"И маменька навсегда сдержали слово: Павлусю, Юрочку и Любочку они никогда не любили за их безобразие.
Женщины же и девушки не должны
были отнюдь
есть чего-либо, но сидеть неподвижно, потупив глаза вниз, никуда не
смотреть, не разговаривать с соседками; а могли только, по-утреннему, или пальчиками мотать или кончиком платка махаться; иначе против них сидящие панычи осмеют их и расславят так,
что им и просветка не
будет: стыдно
будет и глаза
на свет показать.
Ах, сколько
было подобных веселых, острых, замысловатых игр! И где это все теперь?..
Посмотрите на теперешнее юношество — так ли оно воспитано? Кожа да кости! Как образованы! Не распознаешь от взрослых мужей. В
чем упражняются? Наука да учение. Как ведут себя? Совсем противно своему возрасту… Об этом предмете поговорю после…
Но Петрусь не боялся их, и тонким, визгливым, резким голосом, как покрикивала умершая, начал грозить пану Кнышевскому, чтобы он не полагал ее в отсутствии от себя,
что душа всегда
будет находиться в зеленом поставчике и,
смотря на его деяния, по ночам
будет мучить его, если он неподобное сотворит.
Пожалуйте же,
что там,
на церемонии, происходит. По окончании поклонений и подарков, Петрусь тут же
был посажен, и рука брадобрея, брившего еще дедушку нашего, оголила бороду Петруся, довольно по черноте волос заметную; батенька с большим чувством
смотрели на это важное и торжественное действие; а маменька пугались всякого движения бритвы, боясь, чтобы брадобрей, по неосторожности, не перерезал горла Петрусю, и только все ахали.
На завтрашний день Петруся и меня прибрали и убрали отлично! Батенькины лучшие пояса, ножи с золотыми цепьями за поясами, сабли турецкие в богатых оправах… фа! такие молодцы мы
были,
что из-под ручки
посмотреть! Маменька и Тетяся очень мною любовались. Повезли же нас в берлине, данном за маменькою в приданое, запряженном в шесть коней, в шорах; один машталер управлял ими и поминутно хлопал бичом. Мы выехали из дому очень покойно, и я с маменькою, и даже с Тетясею, попрощался кое-как.
Смотрю, стол накрыли
на двенадцать приборов, а гостей нас всего пять с хозяином. Наконец поставили давно ожидаемый обед. Я чуть не расхохотался, увидев
что всего-навсего
на стол поставили чашу, соусник и жареную курицу
на блюде. Правду сказать, смешно мне
было, вспомнив о нашем обыкновенном обеде, и взглянуть
на этот мизерный обедик."Но, — подумал, — это, может, первая перемена? Увидим".
В продолжение стола, перед кем стояло в бутылке вино, те свободно наливали и
пили; перед кем же его не
было, тот
пил одну воду. Петрусь, как необыкновенного ума
был человек и шагавший быстро вперед, видя,
что перед ним нет вина, протянул руку через стол, чтобы взять к себе бутылку… Как же вскрикнет
на него полковник, чтобы он не смел так вольничать и
что ему о вине стыдно и думать!
Посмотрели бы вы, господин полковник, — подумал я сам себе. — как мы и водочку дуем, и сколько лет уже!
Оставя все, я сел негляже ни
на что и, по совету вчерашнего приятеля, советовавшего мне ничем не заниматься и ничего не слушать, кроме актерщиков, я так и сделал. Как ни ревела музыка, как ни наяривал
на преужасном басе какой-то проказник, я и не
смотрел на них, и хоть смешно
было, мочи нет, глядеть
на этого урода-баса, и как проказник в рукавице подзадоривал его реветь, но я отворотился от него в другую сторону и сохранил свою пассию.
Скажу без лести, многие
на меня
посматривали, и тут я должен
был проходить несколько раз мимо тех же окон, но предмет страсти моей скрывался, а
на ее место выходил слуга, и, без всякой политики, говорил, чтобы я перестал глазеть
на окна, а шел бы своею дорогою, иначе… ну,
чего скрывать петербургскую грубость?.. иначе, — говорит, — вас прогонят палкою.
Должно полагать,
что я
был очень хорош, когда стоял под венцом. Все тут присутствовавшие девушки
смотрели на меня с удовольствием и тихо перешептывались между собою. Нельзя же иначе. Во мне
была тьма приятностей.
Еще мусье говорит:"уважение к заслугам, чинам, достоинствам, а в особенности к старости — вздор, ни с
чем не сообразно, не должно
быть терпимо даже. Каждый должен себя ценить выше всего и
смотреть на всех как
на нечто, могущее
быть только терпимо. Старики же? фи! они не должны требовать никакого к себе внимания. Ведь они старики: а
что старо, то негодно к употреблению. Глупое правило у русских: уважать родителей
есть также вздор. И
что это родители? — те же старики!.."
— Иди-иди, дурашка, чего рот разинул! — подталкивал его шутливо старик. — Погоди, вот дойдем до города Новороссийского и, значит, опять подадимся на юг. Там действительно места, —
есть на что посмотреть. Сейчас, примерно сказать, пойдут тебе Сочи, Адлер, Туапсе, а там, братец ты мой, Сухум, Батум… Глаза раскосишь, глядемши… Скажем, примерно — пальма. Удивление! Ствол у нее мохнатый, на манер войлока, а каждый лист такой большой, что нам с тобой обоим укрыться впору.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот
посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста
на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею
на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Осип. Да, хорошее. Вот уж
на что я, крепостной человек, но и то
смотрит, чтобы и мне
было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «
Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той веры,
что человек не может
быть и развращен столько, чтоб мог спокойно
смотреть на то,
что видим.
Прыщ
был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не
смотрите на то,
что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он
был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него
была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли
на плечах при малейшем его движении.
Прыщ
смотрел на это благополучие и радовался. Да и нельзя
было не радоваться ему, потому
что всеобщее изобилие отразилось и
на нем. Амбары его ломились от приношений, делаемых в натуре; сундуки не вмещали серебра и золота, а ассигнации просто валялись по полу.