Неточные совпадения
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его
была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это
было лекарство, которое он наливал больной и перелил через
ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред кроватью.
— Я сделаю, — сказала Долли и, встав, осторожно стала водить
ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от
ложки приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками. «Как они
будут это лизать с чаем!» думала она о своих детях, вспоминая, как она сама,
бывши ребенком, удивлялась, что большие не
едят самого лучшего — пенок.
Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длинной
ложкой горячей жижи (сказать кстати, это
был суп с бараниной) и плеснул на сгиб кисти. Впечатление оказалось не слабым, но слабость от сильной боли заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси, заложив горящую руку в карман штанишек.
Через две минуты Настасья воротилась с супом и объявила, что сейчас и чай
будет. К супу явились две
ложки, две тарелки и весь прибор: солонка, перечница, горчица для говядины и прочее, чего прежде, в таком порядке, уже давно не бывало. Скатерть
была чистая.
Раскольников молчал и не сопротивлялся, несмотря на то, что чувствовал в себе весьма достаточно сил приподняться и усидеть на диване безо всякой посторонней помощи, и не только владеть руками настолько, чтобы удержать
ложку или чашку, но даже, может
быть, и ходить.
По прежнему обхватил он левою рукой голову больного, приподнял его и начал
поить с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно подувая на
ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления.
Через несколько минут он поднял глаза и долго смотрел на чай и на суп. Потом взял хлеб, взял
ложку и стал
есть.
Оказалось, наконец, что проданный предмет
была чайная
ложка, принадлежавшая вокзалу.
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила
ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему,
было верхом благополучия человеческого.
Дмитрий Самгин стукнул
ложкой по краю стола и открыл рот, но ничего не сказал, только чмокнул губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать в ухо Спивак. Она
была в светло-голубом, без глупых пузырей на плечах, и это гладкое, лишенное украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим заметил, что Туробоев криво усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая
ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев
есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
Костер погас, дымились недогоревшие спички. Поджечь их
было уж нечем. Макаров почерпнул чайной
ложкой кофе из стакана и, с явным сожалением, залил остатки костра.
— Это они хватили через край, — сказала она, взмахнув ресницами и бровями. — Это — сгоряча. «Своей пустой
ложкой в чужую чашку каши». Это надо
было сделать тогда, когда царь заявил, что помещичьих земель не тронет. Тогда, может
быть, крестьянство взмахнуло бы руками…
Но, хотя Суслов и ехидничал, Самгину
было ясно, что он опечален, его маленькие глазки огорченно мигали, голос срывался, и
ложка в руке дрожала.
Он даже начал собирать «открытки» на политические темы; сначала их навязывала ему Сомова, затем он сам стал охотиться за ними, и скоро у него образовалась коллекция картинок, изображавших Финляндию, которая защищает конституцию от нападения двуглавого орла, русского мужика, который пашет землю в сопровождении царя, генерала, попа, чиновника, купца, ученого и нищего, вооруженных
ложками; «Один с сошкой, семеро — с
ложкой», — подписано
было под рисунком.
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо
пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел пред собою только Марину; она играла чайной
ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая с одной на другую, — глаза ее
были задумчиво прищурены.
Уже темнело, когда пришли Туробоев, Лютов и сели на террасе, продолжая беседу, видимо, начатую давно. Самгин лежал и слушал перебой двух голосов.
Было странно слышать, что Лютов говорит без выкриков и визгов, характерных для него, а Туробоев — без иронии. Позванивали чайные
ложки о стекло, горячо шипела вода, изливаясь из крана самовара, и это напомнило Климу детство, зимние вечера, когда, бывало, он засыпал пред чаем и его будил именно этот звон металла о стекло.
Прошло несколько минут, две или двадцать, трудно
было различить. За дверью послышался шорох, звякнула чайная
ложка о стекло.
Дома, устало раздеваясь и с досадой думая, что сейчас надо
будет рассказывать Варваре о манифестации, Самгин услышал в столовой звон чайных
ложек, глуховатое воркованье Кумова и затем иронический вопрос дяди Миши...
Да, у Краснова руки
были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно
было: стакан вина, бисквит, чайную
ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина Краснов не обратил внимания; покачивая стакан, глядя невидимыми глазами на игру огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом...
Все более неприятно
было видеть ее руки, — поблескивая розоватым перламутром острых, заботливо начищенных ногтей, они неустанно и беспокойно хватали чайную
ложку, щипцы для сахара, чашку, хрустели оранжевым шелком халата, ненужно оправляя его, щупали мочки красных ушей, растрепанные волосы на голове. И это настолько владело вниманием Самгина, что он не смотрел в лицо женщины.
Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все
были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не
пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела
ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
Он молчал, она подала ему чашку и подвинула хлеб. А сама начала ложечкой
пить кофе, кладя иногда на
ложку маленькие кусочки мякиша.
— А чем он несчастлив? — вспыхнув, сказала Ульяна Андреевна, — поищите ему другую такую жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта
ложку пронесет. Он одет, обут,
ест вкусно, спит покойно, знает свою латынь: чего ему еще больше? И
будет с него! А любовь не про таких!
— Не надо! Кружева у меня
есть свои, и серебро тоже! Да я люблю деревянной
ложкой есть… У нас всё по-деревенски.
Райский заглянул к ним. Пашутка, быстро взглянув на него из-за чулка, усмехнулась
было, потому что он то ласково погладит ее, то даст
ложку варенья или яблоко, и еще быстрее потупила глаза под суровым взглядом Василисы. А Василиса, увидев его, перестала шептать и углубилась в чулок.
— А ведь мне
есть хочется! — вдруг сказал он, принимаясь за
ложку, и засмеялся, — я что-то давно не
ел…
И чиста она
была на руку: ничего не стащит, не спрячет, не присвоит, не корыстна и не жадна: не съест тихонько. Даже немного
ела, все на ходу; моет посуду и съест что-нибудь с собранных с господского стола тарелок, какой-нибудь огурец, или хлебнет стоя щей
ложки две, отщипнет кусочек хлеба и уж опять бежит.
Но, к счастию, вдруг вошла мама, а то бы я не знаю чем кончил. Она вошла с только что проснувшимся и встревоженным лицом, в руках у ней
была стклянка и столовая
ложка; увидя нас, она воскликнула...
Ну чем он не европеец? Тем, что однажды за обедом спрятал в бумажку пирожное, а в другой раз слизнул с тарелки сою из анчоусов, которая ему очень понравилась? это местные нравы — больше ничего. Он до сих пор не видал тарелки и
ложки,
ел двумя палочками, похлебку свою
пил непосредственно из чашки. Можно ли его укорять еще и за то, что он, отведав какого-нибудь кушанья, отдавал небрежно тарелку Эйноске, который, как пудель, сидел у ног его? Переводчик брал, с земным поклоном, тарелку и доедал остальное.
Я подержал чашку с рисом в руках и поставил на свое место. «Вот в этой что?» — думал я, открывая другую чашку: в ней
была какая-то темная похлебка; я взял
ложку и попробовал — вкусно, вроде наших бураков, и коренья
есть.
В другой чашке
была похлебка с рыбой, вроде нашей селянки. Я открыл, не помню, пятую или шестую чашку: в ней кусочек рыбы плавал в чистом совершенно и светлом бульоне, как горячая вода. Я думал, что это уха, и проглотил
ложки четыре, но мне показалось невкусно. Это действительно
была горячая вода — и больше ничего.
«Ну, это значит
быть без обеда», — думал я, поглядывая на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя взять ни твердого, ни мягкого кушанья. Как же и чем
есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может
быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время вошли опять слуги, и каждый нес на подносе серебряную
ложку и вилку для нас.
Тсутсую я подарил серебряную позолоченную
ложку, с чернью, фасона наших деревенских
ложек, и пожелал, чтоб он привык
есть ею и приучил бы детей своих, «в надежде почаще обедать с русскими».
12-го апреля, кучами возят провизию. Сегодня пригласили Ойе-Саброски и переводчиков обедать, но они вместо двух часов приехали в пять. Я не видал их; говорят,
ели много. Ойе
ел мясо в первый раз в жизни и в первый же раз, видя горчицу, вдруг, прежде нежели могли предупредить его, съел ее целую
ложку: у него покраснел лоб и выступили слезы. Губернатору послали четырнадцать аршин сукна, медный самовар и бочонок солонины, вместо его подарка. Послезавтра хотят сниматься с якоря, идти к берегам Сибири.
Днем мне недомогалось: сильно болел живот. Китаец-проводник предложил мне лекарство, состоящее из смеси женьшеня, опиума, оленьих пантов и навара из медвежьих костей. Полагая, что от опиума боли утихнут, я согласился
выпить несколько капель этого варева, но китаец стал убеждать меня
выпить целую
ложку. Он говорил, что в смеси находится немного опиума, больше же других снадобий.
Быть может, дозу он мерил по себе; сам он привык к опиуму, а для меня и малая доза
была уже очень большой.
Внутренняя обстановка фанзы
была грубая. Железный котел, вмазанный в низенькую печь, от которой шли дымовые ходы, согревающие каны (нары), 2–3 долбленых корытца, деревянный ковш для воды, железный кухонный резак, металлическая
ложка, метелочка для промывки котла, 2 запыленные бутылки, кое-какие брошенные тряпки, 1 или 2 скамеечки, масляная лампа и обрывки звериных шкур, разбросанные по полу, составляли все ее убранство.
Но историки и психологи говорят, что в каждом частном факте общая причина «индивидуализируется» (по их выражению) местными, временными, племенными и личными элементами, и будто бы они-то, особенные-то элементы, и важны, — то
есть, что все
ложки хотя и
ложки, но каждый хлебает суп или щи тою
ложкою, которая у него, именно вот у него в руке, и что именно вот эту-то
ложку надобно рассматривать.
Ася (собственное имя ее
было Анна, но Гагин называл ее Асей, и уж вы позвольте мне ее так называть) — Ася отправилась в дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой. Они вдвоем несли большой поднос с горшком молока, тарелками,
ложками, сахаром, ягодами, хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; ее черные волосы, остриженные и причесанные, как у мальчика, падали крупными завитками на шею и уши. Сначала она дичилась меня; но Гагин сказал ей...
Только не надобно
было задумываться или много говорить, а то вместо горчицы можно
было попасть
ложкой в сахар… если кто-нибудь повертывал диск.
Когда он ушел, я бросилась на постель и горько, горько плакала, потом стала думать, что делать — все сколько-нибудь ценные вещи — кольцы,
ложки — давно
были заложены; я видела один выход: приходилось идти к нашим и просить их тяжелой, холодной помощи.
Ямщик, которого я тоже пригласил,
был еще радикальнее: он насыпал перцу в стакан пенного вина, размешал
ложкой,
выпил разом, болезненно вздохнул и несколько со стоном прибавил: «Славно огорчило!»
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и
быть не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом
ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это бы еще больше в нос бросилось!
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело
было за чаем, который он
пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой
ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
— Ни
ложки, ни плошки не оставили! Полон дом серебра
был, самовар серебряный
был, сколько брильянтов, окромя всего прочего, — все припрятали! Плакали наши денежки! дай Бог двадцать копеек за рубль получить!
— Что за дурни, прости господи, эти немцы! — сказал голова. — Я бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно
было кипятить что! Поэтому
ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросенка…
— Не люблю я этих галушек! — сказал пан отец, немного
поевши и положивши
ложку, — никакого вкуса нет!
Кузьма резал дымящийся окорок, подручные черпали серебряными
ложками зернистую икру и раскладывали по тарелочкам. Розовая семга сменялась янтарным балыком…
Выпили по стопке эля «для осадки». Постепенно закуски исчезали, и на месте их засверкали дорогого фарфора тарелки и серебро
ложек и вилок, а на соседнем столе курилась селянка и розовели круглые расстегаи.
Никаких больше блюд не
было, а пельменей на двенадцать обедавших
было приготовлено 2500 штук: и мясные, и рыбные, и фруктовые в розовом шампанском… И хлебали их сибиряки деревянными
ложками…
Столовка
была открыта ежедневно, кроме воскресений, от часу до трех и всегда
была полна. Раздетый, прямо из классов, наскоро прибегает сюда ученик, берет тарелку и металлическую
ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая старушка Моисеевна и ее дочь отпускают кушанья. Садится ученик с горячим за стол, потом приходит за вторым, а потом уж платит деньги старушке и уходит. Иногда, если денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем.