Неточные совпадения
Так что, несмотря на уединение или вследствие уединения, жизнь eго
была чрезвычайно наполнена, и только изредка он испытывал неудовлетворенное желание сообщения бродящих у него
в голове мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны хотя и с нею ему случалось нередко рассуждать о
физике, теории хозяйства и
в особенности о философии; философия составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.
Еще
в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за
физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же
будет и с этим горем. Пройдет время, и я
буду к этому равнодушен».
Он прочел все, что
было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия
в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания
в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания
в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о
физике, ни о современной литературе: он мог
в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.
— Умерла
в Крыму от чахотки. Отец, учитель
физики, бросил ее, когда мне
было пять или шесть лет.
Он
был преподавателем
физики где-то
в провинции и владельцем небольшой типографии, которой печаталась местная газета.
Германская философия
была привита Московскому университету М. Г. Павловым. Кафедра философии
была закрыта с 1826 года. Павлов преподавал введение к философии вместо
физики и сельского хозяйства.
Физике было мудрено научиться на его лекциях, сельскому хозяйству — невозможно, но его курсы
были чрезвычайно полезны. Павлов стоял
в дверях физико-математического отделения и останавливал студента вопросом: «Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать?»
Как ни различны эти фигуры, они встают
в моей памяти, объединенные общей чертой: верой
в свое дело. Догматы
были различны: Собкевич, вероятно, отрицал и
физику наравне с грамматикой перед красотой человеческого глаза. Овсянкин
был одинаково равнодушен к красоте человеческих форм, как и к красоте точного познания, а
физик готов
был, наверное, поспорить и с Овсянкиным о шестодневии. Содержание веры
было различно, психология одна.
Ломоносов
был гениальным ученым, предвосхитившим многие открытия XIX и XX вв.
в физике и химии, он создал науку физической химии.
Ведь,
в сущности, магия может
быть признана таким же закономерным научным знанием, как и
физика, и столь же отличным от всякой религиозной веры.
Логика научила его рассуждать; математика — верные делать заключения и убеждаться единою очевидностию; метафизика преподала ему гадательные истины, ведущие часто к заблуждению;
физика и химия, к коим, может
быть, ради изящности силы воображения прилежал отлично, ввели его
в жертвенник природы и открыли ему ее таинства; металлургия и минералогия, яко последственницы предыдущих, привлекли на себя его внимание; и деятельно хотел Ломоносов познать правила,
в оных науках руководствующие.
Семенов перед самыми экзаменами кончил свое кутежное поприще самым энергическим и оригинальным образом, чему я
был свидетелем благодаря своему знакомству с Зухиным. Вот как это
было. Раз вечером, только что мы сошлись к Зухину, и Оперов, приникнув головой к тетрадкам и поставив около себя, кроме сальной свечи
в подсвечнике, сальную свечу
в бутылке, начал читать своим тоненьким голоском свои мелко исписанные тетрадки
физики, как
в комнату вошла хозяйка и объявила Зухину, что к нему пришел кто-то с запиской.
В самом деле, ведь стоит только вдуматься
в положение каждого взрослого, не только образованного, но самого простого человека нашего времени, набравшегося носящихся
в воздухе понятий о геологии,
физике, химии, космографии, истории, когда он
в первый раз сознательно отнесется к тем,
в детстве внушенным ему и поддерживаемым церквами, верованиям о том, что бог сотворил мир
в шесть дней; свет прежде солнца, что Ной засунул всех зверей
в свой ковчег и т. п.; что Иисус
есть тоже бог-сын, который творил всё до времени; что этот бог сошел на землю за грех Адама; что он воскрес, вознесся и сидит одесную отца и придет на облаках судить мир и т. п.
— О Боже мой! — торопливо воскликнул Николай Артемьевич, — сколько раз уж я просил, умолял, сколько раз говорил, как мне противны все эти объяснения и сцены!
В кои-то веки приедешь домой, хочешь отдохнуть, — говорят: семейный круг, interieur,
будь семьянином, — а тут сцены, неприятности. Минуты нет покоя. Поневоле поедешь
в клуб или… или куда-нибудь. Человек живой, у него
физика, она имеет свои требования, а тут…
Положение ее
в будущем
было безотрадно: отец лежал на смертном одре и, по словам лучшего доктора Зандена, [Федор Иванович Занден, доктор весьма ученый, бывший впоследствии штадт-физиком
в Москве.
На кафедру он не рассчитывал и нигде не
был даже лаборантом, а преподавал
физику и естественную историю
в реальном училище и
в двух женских гимназиях.
А Литвинов опять затвердил свое прежнее слово: дым, дым, дым! Вот, думал он,
в Гейдельберге теперь более сотни русских студентов; все учатся химии,
физике, физиологии — ни о чем другом и слышать не хотят… А пройдет пять-шесть лет, и пятнадцати человек на курсах не
будет у тех же знаменитых профессоров… ветер переменится, дым хлынет
в другую сторону… дым… дым… дым!
«Она все еще, кажется, изволит любить мужа, — думал он, играя
в карты и взглядывая по временам на княгиню, — да и я-то хорош, — продолжал он, как-то злобно улыбаясь, — вообразил, что какая-нибудь барыня может заинтересоваться мною: из какого черта и из какого интереса делать ей это?.. Рожицы смазливой у меня нет; богатства — тоже; ловкости военного человека не бывало;
физики атлетической не имею.
Есть некоторый умишко, — да на что он им?..
В сем предмете они вкуса настоящего не знают».
Наконец,
в исходе августа все
было улажено, и лекции открылись
в следующем порядке: Григорий Иваныч читал чистую, высшую математику; Иван Ипатыч — прикладную математику и опытную
физику; Левицкий — логику и философию; Яковкин — русскую историю, географию и статистику; профессор Цеплин — всеобщую историю; профессор Фукс — натуральную историю; профессор Герман — латинскую литературу и древности...
Остальное время он
был занят преподаванием
физики в высшем классе гимназии или заботами о семействе своей молодой супруги, из числа которого три взрослые девицы, ее сестры, жили у него постоянно.
В последнее время не
было известного медика,
физика, химика, который не выдумал бы своей теории — Бруссе и Гей-Люссак, Тенар и Распайль и tutti quanti [и прочие (итал.).].
Все дети распределены
были по различным классам; самые маленькие учились читать и писать;
в старших классах преподавались высшие правила счисления, механики и
физики.
Я знаю ваш ответ, Маша. Нет, это не то. Вы добрая и славная женщина, Маша, но вы не знаете ни
физики, ни химии, вы ни разу не
были в театре и даже не подозреваете, что та штука, на которой вы живете, принимая, подавая и убирая, вертится. А она вертится, Маша, вы тупое существо, почти растение, и я очень завидую вам, почти столько же, сколько презираю вас.
Он не
есть некоторые quasi — химическая смесь «кислого, горького, терпкого, сладкого» и т. д., как это установляется
в физике Беме, Он творчески полагает природу и, следовательно, творит и ее закономерность.
Такое отнесение ада
в божеское естество должно
быть отвергнуто вместе с принципиальными предпосылками «
физики Бога» и, общим бемовским монизмом.
Один из них
был иезуитом, читал
в каком-то университете
физику и собственными руками пробил себе путь к кардинальству.
Претензии математической
физики быть онтологией, открывающей не явления чувственного, эмпирического мира, а как бы вещи
в себе, смешны.
С Бутлеровым у нас с двумя моими товарищами по работе, Венским и Х-ковым (он теперь губернский предводитель дворянства, единственный
в своем роде, потому что вышел из купцов), сложились прекрасные отношения. Он любил поболтать с нами, говорил о замыслах своих работ, шутил, делился даже впечатлениями от прочитанных беллетристических произведений.
В ту зиму он ездил
в Москву сдавать экзамен на доктора химии (и
физики, как тогда
было обязательно) и часто повторял мне...
Блестящих и даже просто приятных лекторов
было немного на этих двух факультетах. Лучшими считались
физик Кемц и физиолог Биддер (впоследствии ректор) — чрезвычайно изящный лектор
в особом, приподнятом, но мягком тоне. Остроумием и широтой взглядов отличался талантливый неудачник, специалист по палеонтологии, Асмус. Эту симпатичную личность и его похороны читатель найдет
в моем романе вместе с портретами многих профессоров, начиная с моего ближайшего наставника Карла Шмидта, недавно умершего.
Камералисту без более серьезной подготовки"естественника", без специальных знаний по
физике нельзя
было приобрести прав на занятие кафедры, разве
в области прикладной химии, то
есть технологии.
Дарованный Филаретом генералу воспитатель
был Исмайлов, магистр и профессор вифанской семинарии, знаток математики и
физики, и притом любитель светского обращения, для коего он и покинул все общество бродивших
в Вифании неуклюжих фигур
в длиннополых фенебриях и полуфенебриях, а наичаще даже просто
в халатах. Исмайлов
был человек с любовью к изящному, — человек как раз к генеральскому дому.
Правда, платил он изредка дань веку своему, щеголяя
в проповедях схоластическою ученостью, которою голова его
была изобильно снабжена, тревожа с высоты кафедры робкие умы слушателей варварскими терминами из
физики и математики и возбуждая от сна вечного не только героев Греции и Рима, но даже Граций и Минерву, с которыми он редко где-нибудь расставался.
Он понял ту скрытую (latente), как говорится
в физике, теплоту патриотизма, которая
была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.