Неточные совпадения
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых,
в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной
в нем на сознании своих недостатков; во-вторых,
в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал
в газетах, но той, что у него
была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих — главное —
в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую
газету и указывая на статью о русском художнике, жившем
в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед
была куплена.
В статье
были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник
был лишен всякого поощрения и помощи.
Сергей Иванович давно уже отобедал и
пил воду с лимоном и льдом
в своей комнате, просматривая только что полученные с почты
газеты и журналы, когда Левин, с прилипшими от пота ко лбу спутанными волосами и почерневшею, мокрою спиной и грудью, с веселым говором ворвался к нему
в комнату.
― Я думаю, что выслать его за границу всё равно, что наказать щуку, пустив ее
в воду, ― сказал Левин. Уже потом он вспомнил, что эта, как будто выдаваемая им за свою, мысль, услышанная им от знакомого,
была из басни Крылова и что знакомый повторил эту мысль из фельетона
газеты.
Впрочем, хотя эти деревца
были не выше тростника, о них
было сказано
в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу
в знойный день», и что при этом «
было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали
в избытке благодарности и струили потоки слез
в знак признательности к господину градоначальнику».
И вот напечатают
в газетах, что скончался, к прискорбию подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что
был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего только и
было, что густые брови».
Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» — говорили: «А что пишут
в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего
в остроге; пророк пришел неизвестно откуда
в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон
есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром.
Однако ж минуту спустя он тут же стал хитрить и попробовал
было вывернуться, говоря, что, впрочем,
в Англии очень усовершенствована механика, что видно по
газетам, как один изобрел деревянные ноги таким образом, что при одном прикосновении к незаметной пружинке уносили эти ноги человека бог знает
в какие места, так что после нигде и отыскать его нельзя
было.
Долго бессмысленно смотрел я
в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне
в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это
был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я иду из кофейни (нем.).] — я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы не читали
газеты? (нем.)]
Раскольников знал, что он подойдет. Он отложил
газеты и поворотился к Заметову. На его губах
была усмешка, и какое-то новое раздражительное нетерпение проглядывало
в этой усмешке.
—
Газеты есть? — спросил он, входя
в весьма просторное и даже опрятное трактирное заведение о нескольких комнатах, впрочем довольно пустых. Два-три посетителя
пили чай, да
в одной дальней комнате сидела группа, человека
в четыре, и
пили шампанское. Раскольникову показалось, что между ними Заметов. Впрочем, издали нельзя
было хорошо рассмотреть.
«Да, — соображал Самгин. — Возможно, что где-то действует Кутузов. Если не арестован
в Москве
в числе «семерки» ЦК. Еврейка эта, видимо, злое существо. Большевичка. Что такое Шемякин? Таисья, конечно, уйдет к нему. Если он позовет ее. Нет,
будет полезнее, если я займусь литературой.
Газета не уйдет. Когда я приобрету имя
в литературе, — можно
будет подумать и о
газете. Без Дронова. Да, да, без него…»
Газеты большевиков раздражали его еще более сильно, раздражали и враждебно тревожили.
В этих
газетах он чувствовал явное намерение поссорить его с самим собою, ‹убедить его
в безвыходности положения страны,› неправильности всех его оценок, всех навыков мысли. Они действовали иронией, насмешкой, возмущали грубостью языка, прямолинейностью мысли. Их материал освещался социальной философией, и это
была «система фраз», которую он не
в силах
был оспорить.
Была у Дмитрия толстая тетрадь
в черной клеенчатой обложке, он записывал
в нее или наклеивал вырезанные из
газет забавные ненужности, остроты, коротенькие стишки и читал девочкам, тоже как-то недоверчиво, нерешительно...
К его удивлению,
в газетах было напечатано только две заметки; одна рассказывала...
В конце седьмого года
газету закрыли, Говорков
был арестован, но вскоре освобожден с «лишением права заниматься педагогической деятельностью».
«Да, у нее нужно бывать», — решил Самгин, но второй раз увидеть ее ему не скоро удалось, обильные, но запутанные дела Прозорова требовали много времени, франтоватый письмоводитель
был очень плохо осведомлен, бездельничал, мечтал о репортаже
в «Петербургской
газете».
— Я
был в Мюнхене, когда началось это… необыкновенное происшествие и
газеты закричали о нем как о переводе с французского.
— Скляночку-то Тагильский подарил. Наврали
газеты, что он застрелился, с месяц тому назад братишка Хотяинцева, офицер, рассказывал, что случайно погиб на фронте где-то. Интересный он
был. Подсчитал, сколько стоит аппарат нашего самодержавия и французской республики, — оказалось: разница-то невелика,
в этом деле франк от рубля не на много отстал. На республике не сэкономишь.
В местной либеральной
газете был напечатан подробный отчет о лекции, которую прочитал Томилин на родине Самгина.
Газета монархистов утверждала, что это — «акт политической разнузданности», и обе говорили, что показания очевидцев о количестве нападавших резко противоречивы: одни говорят — нападали двое, другие видели только одного, а
есть свидетель, который утверждает, что извозчик — участвовал
в грабеже.
—
В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не
было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные
в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это
было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел
в дом,
в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с
газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
«Замужем?» — недоверчиво размышлял Самгин, пытаясь представить себе ее мужа. Это не удавалось. Ресторан
был полон неестественно возбужденными людями; размахивая
газетами, они
пили, чокались, оглушительно кричали; синещекий, дородный человек, которому только толстые усы мешали
быть похожим на актера, стоя с бокалом шампанского
в руке, выпевал сиплым баритоном, сильно подчеркивая «а...
Самым интересным человеком
в редакции и наиболее характерным для
газеты Самгин, присмотревшись к сотрудникам, подчеркнул Дронова, и это немедленно понизило
в его глазах значение «органа печати». Клим должен
был признать, что
в роли хроникера Дронов на своем месте. Острый взгляд его беспокойных глаз проникал сквозь стены домов города
в микроскопическую пыль буднишной жизни, зорко находя
в ней, ловко извлекая из нее наиболее крупные и темненькие пылинки.
— Вчера, у одного сочинителя, Савва Морозов сообщал о посещении промышленниками Витте. Говорил, что этот пройдоха, очевидно, затевает какую-то подлую и крупную игру. Затем сказал, что возможно, — не сегодня-завтра, —
в городе
будет распоряжаться великий князь Владимир и среди интеллигенции, наверное,
будут аресты. Не исключаются, конечно, погромы редакций
газет, журналов.
Приятно волнующее чувство не исчезало, а как будто становилось все теплее, помогая думать смелее, живее, чем всегда. Самгин перешел
в столовую,
выпил стакан чаю, сочиняя план рассказа, который можно бы печатать
в новой
газете. Дронов не являлся. И, ложась спать, Клим Иванович удовлетворенно подумал, что истекший день его жизни чрезвычайно значителен.
Но и пение ненадолго прекратило ворчливый ропот людей, давно знакомых Самгину, — людей, которых он считал глуповатыми и чуждыми вопросов политики. Странно
было слышать и не верилось, что эти анекдотические люди, погруженные
в свои мелкие интересы, вдруг расширили их и вот уже говорят о договоре с Германией, о кабале бюрократов, пожалуй, более резко, чем
газеты, потому что говорят просто.
Он
был преподавателем физики где-то
в провинции и владельцем небольшой типографии, которой печаталась местная
газета.
За кофе читал
газеты. Корректно ворчали «Русские ведомости», осторожно ликовало «Новое время»,
в «Русском слове» отрывисто, как лает старый пес, знаменитый фельетонист скучно упражнялся
в острословии, а на второй полосе подсчитано
было количество повешенных по приговорам военно-полевых судов. Вешали ежедневно и усердно.
«Практическую, хозяйственную часть
газеты можно поручить Дронову. Да, Дронов — циник, он хамоват, груб, но его энергия — ценнейшее качество.
В нем
есть нечто симпатичное, какая-то черта, сродная мне. Она еще примитивна, ее следует развить. Я
буду руководителем его, я сделаю его человеком, который
будет дополнять меня. Нужно несколько изменить мое отношение к нему».
Самгин ушел к себе, разделся, лег, думая, что и
в Москве, судя по письмам жены, по
газетам, тоже неспокойно. Забастовки, митинги, собрания, на улицах участились драки с полицией. Здесь он все-таки притерся к жизни. Спивак относится к нему бережно, хотя и суховато. Она вообще бережет людей и
была против демонстрации, организованной Корневым и Вараксиным.
В ярких огнях шумно ликовали подпившие люди. Хмельной и почти горячий воздух, наполненный вкусными запахами,
в минуту согрел Клима и усилил его аппетит. Но свободных столов не
было, фигуры женщин и мужчин наполняли зал, как шрифт измятую страницу
газеты. Самгин уже хотел уйти, но к нему, точно на коньках, подбежал белый официант и ласково пригласил...
—
В петербургской
было это напечатано только
в одной. Поторопилась
газета умертвить меня.
— Вот — сорок две тысячи
в банке имею. Семнадцать выиграл
в карты, девять — спекульнул кожей на ремни
в армию, четырнадцать накопил по мелочам. Шемякин обещал двадцать пять. Мало, но все-таки… Семидубов дает.
Газета —
будет. Душу продам дьяволу, а
газета будет. Ерухимович — фельетонист. Он всех Дорошевичей
в гроб уложит. Человек густого яда.
Газета —
будет, Самгин. А вот Тоська… эх, черт… Пойдем, поужинаем где-нибудь, а?
«Устроился и — конфузится, — ответил Самгин этой тишине, впервые находя
в себе благожелательное чувство к брату. — Но — как запуган идеями русский интеллигент», — мысленно усмехнулся он. Думать о брате нечего
было, все — ясно!
В газете сердито писали о войне, Порт-Артуре, о расстройстве транспорта, на шести столбцах фельетона кто-то восхищался стихами Бальмонта, цитировалось его стихотворение «Человечки...
Затем он вспомнил, что
в кармане его лежит письмо матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть
в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать
газету и пройти
в городские головы. Лидия
будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать
в комическом тоне.
— Побочный сын какого-то знатного лица, черт его… Служил
в таможенном ведомстве, лет пять тому назад получил огромное наследство. Меценат. За Тоськой ухаживает. Может
быть, денег даст на
газету.
В театре познакомился с Тоськой, думал, она — из гулящих. Ногайцев тоже
в таможне служил, давно знает его. Ногайцев и привел его сюда, жулик. Кстати: ты ему, Ногайцеву, о
газете — ни слова!
Самгин швырнул
газету прочь, болели глаза, читать
было трудно, одолевал кашель. Дмитрий явился поздно вечером, сообщил, что он переехал
в ту же гостиницу, спросил о температуре, пробормотал что-то успокоительное и убежал, сказав...
На другой день утром Самгин читал
в местной
газете: «
Есть основания полагать, что налет
был случаен, не подготовлен, что это просто грабеж».
Самгин вспомнил, что она уже второй раз называет террор «семейным делом»; так же сказала она по поводу покушения Тамары Принц на генерала Каульбарса
в Одессе. Самгин дал ей
газету, где напечатана
была заметка о покушении.
В самом деле, пора
было ехать домой. Мать писала письма, необычно для нее длинные, осторожно похвалила деловитость и энергию Спивак, сообщала, что Варавка очень занят организацией
газеты. И
в конце письма еще раз пожаловалась...
«Дурочка», — снисходительно думал Самгин. Через несколько дней он встретил ее на улице. Любаша сидела
в санях захудалого извозчика, — сани
были нагружены связками
газет, разноцветных брошюр; привстав, держась за плечо извозчика, Сомова закричала...
— Сюда приехал сотрудничек какой-то московской
газеты, разнюхивает — как, что, кто — кого? Вероятно — сунется к вам. Советую — не принимайте. Это мне сообщил некто Пыльников, Аркашка, человечек всезнающий и болтливый, как бубенчик. Кандидат
в «учителя жизни», —
есть такой род занятий, не зарегистрированный ремесленной управой. Из новгородских дворян, дядя его где-то около Новгорода унитазы и урильники строит.
В длинном этом сарае их
было человек десять, двое сосредоточенно играли
в шахматы у окна, один писал письмо и, улыбаясь, поглядывал
в потолок, еще двое
в углу просматривали иллюстрированные журналы и
газеты, за столом
пил кофе толстый старик с орденами на шее и на груди, около него сидели остальные, и один из них, черноусенький, с кошечьим лицом, что-то вполголоса рассказывал, заставляя старика усмехаться.
«Дронов выпросит у этого кота денег на
газету и уступит ему женщину, подлец, — окончательно решил он. Не хотелось сознаться, что это решение огорчает и возмущает его сильнее, чем можно
было ожидать. Он тотчас же позаботился отойти
в сторону от обидной неудачи. — А эта еврейка — права. Вопросами внешней политики надобно заняться. Да».
Самгин видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он уже хотел выбраться из толпы, идти назад, но
в этот момент его потащило вперед, и он очутился на площади, лицом к лицу с полицейским офицером, офицер
был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а лицом очень похож на редактора
газеты «Наш край».
— И сам я прошлогодних бы
газет не читал,
в колымаге бы не ездил,
ел бы не лапшу и гуся, а выучил бы повара
в английском клубе или у посланника.
В газетах ни разу никому не случилось прочесть чего-нибудь подобного об этом благословенном Богом уголке. И никогда бы ничего и не
было напечатано, и не слыхали бы про этот край, если б только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати восьми лет, не родила зараз четырех младенцев, о чем уже умолчать никак
было нельзя.
На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась
газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты
были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер
газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть
в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.
На всякую другую жизнь у него не
было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех, какие дают свои и иностранные
газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга, находя
в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.