Неточные совпадения
У ворот кумирни, в деревянных нишах,
стояли два, деревянные же, раскрашенные идола безобразной наружности, напоминавшие, как у нас рисуют
дьявола.
— Черт!
дьявол! — гремит ей вслед Василий Порфирыч, но сейчас же стихает и обращается уже к лакею Коняшке, который
стоит за его стулом в ожидании приказаний.
— Постой-ка, поди сюда, чертова перечница… Небось побежишь к жидишкам? А? Векселя писать? Эх ты, дура, дура, дурья ты голова… Ну, уж нб тебе,
дьявол тебе в печень. Одна, две… раз, две, три, четыре… Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы делаете, капитан! — заорал полковник, возвышая голос по восходящей гамме. — Не смейте никогда этого делать! Это низость!.. Однако марш, марш, марш! К черту-с, к черту-с. Мое почтение-с!..
— Убирайся к
дьяволу! — заорал вдруг Золотухин. — Нет,
стой, брат! Куда? Раньше выпейте с порядочными господами. Не-ет, не перехитришь, брат. Держите его, штабс-капитан, а я запру дверь.
Народу было еще мало; он
постоял перед беседкой, в которой помещался оркестр, прослушал попурри из «Роберта-Дьявола» и, напившись кофе, отправился в боковую, уединенную аллею, присел на лавочку — и задумался.
— Ну, так что же?
Стоит ли и разговаривать об этом черномазом
дьяволе? — отозвалась Аграфена Васильевна, но это она говорила не вполне искренно и втайне думала, что черномазый
дьявол непременно как-нибудь пролезет к Лябьевым, и под влиянием этого беспокойства дня через два она, снова приехав к ним, узнала, к великому своему удовольствию, что Янгуржеев не являлся к Лябьевым, хотя, в сущности, тот являлся, но с ним уже без всякого доклада господам распорядился самолично унтер-офицер.
— Бороду сорву. — И, обратясь к центру свалки, глядя на Ваньку Лошадь, который не мог вырваться из атлетических рук «барина», заорал диким голосом: —
Стой,
дьяволы!.. — и пошел, и пошел.
— В твои годы отец твой… водоливом тогда был он и около нашего села с караваном
стоял… в твои годы Игнат ясен был, как стекло… Взглянул на него и — сразу видишь, что за человек. А на тебя гляжу — не вижу — что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь… оттого и пропадешь… Все теперешние люди — пропасть должны, потому — не знают себя… А жизнь — бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу… где она? И все плутают… а
дьявол — рад… Женился ты?
— Другие, пожалуй, и даром не станут
стоять в этих сараях! — рассуждал хозяин. — Не переделывать же их,
дьяволов! Холодище, чай, такой, что собакам не сжить, не то что людям.
— Мы, Пахомыч, — сказал рыжий мужик, — захватили одного живьем. Кто его знает? баит по-нашему и
стоит в том, что он православный. Он наговорил нам с три короба: вишь, ушел из Москвы, и русской-то он офицер, и вовсе не якшается с нашими злодеями, и то и се, и
дьявол его знает! Да все лжет, проклятый! не верьте; он притоманный француз.
Так точно думал и Истомин. Самодовольный, как
дьявол, только что заманивший странника с торной дороги в пучину, под мельничные колеса, художник
стоял, небрежно опершись руками о притолки в дверях, которые вели в магазин из залы, и с фамильярностью самого близкого, семейного человека проговорил вошедшей Софье Карловне...
Ему казалось не больше 28 лет; на лице его постоянно отражалась насмешка, горькая, бесконечная; волшебный круг, заключавший вселенную; его душа еще не жила по-настоящему, но собирала все свои силы, чтобы переполнить жизнь и прежде времени вырваться в вечность; — нищий
стоял сложа руки и рассматривал
дьявола, изображенного поблекшими красками на св. вратах, и внутренно сожалел об нем; он думал: если б я был чорт, то не мучил бы людей, а презирал бы их;
стоят ли они, чтоб их соблазнял изгнанник рая, соперник бога!.. другое дело человек; чтоб кончить презрением, он должен начать с ненависти!
— Да, теперь небось что?.. Что?.. Ишь у тебя язык-от словно полено в грязи вязнет… а еще спрашиваешь — что? Поди-тка домой, там те скажут — что! Никита-то нынче в обед хозяйку твою призывал… и-и-и… Ишь,
дьявол, обрадовался городу, словно голодный Кирюха — пудовой краюхе… приставь голову-то к плечам, старый черт! Ступай домой, что на дожде-то
стоишь…
«Боже мой! Да неужели правда то, что я читал в житиях, что
дьявол принимает вид женщины… Да, это голос женщины. И голос нежный, робкий и милый! Тьфу! — он плюнул. — Нет, мне кажется», — сказал он и отошел к углу, перед которым
стоял аналойчик, и опустился на колена тем привычным правильным движением, в котором, в движении в самом, он находил утешение и удовольствие. Он опустился, волосы повисли ему на лицо, и прижал оголявшийся уже лоб к сырой, холодной полосушке. (В полу дуло.)
— С нами, мол, крестная сила. Где же пашня моя? Заблудился, что ли? Так нет: место знакомое и прикол
стоит… А пашни моей нет, и на взлобочке трава оказывается зеленая… Не иначе, думаю, колдовство. Нашаманили, проклятая порода. Потому — шаманы у них, сам знаешь, язвительные живут, сила у
дьяволов большая. Навешает сбрую свою, огонь в юрте погасит, как вдарит в бубен, пойдет бесноваться да кликать, тут к нему нечисть эта из-за лесу и слетается.
— Ужо дашь полтинничек… Удружим ежели… Здоровенный налим, что твоя купчиха…
Стоит, вашескородие, полтинник… за труды… Не мни его, Любим, не мни, а то замучишь! Подпирай снизу! Тащи-ка корягу кверху, добрый человек… как тебя? Кверху, а не книзу,
дьявол! Не болтайте ногами!
—
Стой!
Стой, пропойца,
дьявол! — низким контральто кричала женщина.
Бургмейер. Зачем? Затем, что на землю сниспослан новый дьявол-соблазнитель! У человека тысячи, а он хочет сотни тысяч. У него сотни тысяч, а ему давай миллионы, десятки миллионов! Они тут, кажется, недалеко… перед глазами у него.
Стоит только руку протянуть за ними, и нас в мире много таких прокаженных, в которых сидит этот
дьявол и заставляет нас губить себя, семьи наши и миллионы других слепцов, вверивших нам свое состояние.
— Тпрру,
дьявол!
Стой, когда говорят.
— Да берите,
дьяволы, сколько хотите… Сказывай, сколько надо?.. За деньгами не
стоим… Хотите три целковых получить?
Человек обидел тебя, ты рассердился на него. Дело прошло. Но в сердце у тебя засела злоба на этого человека, и когда ты думаешь о нем, ты злишься. Как будто
дьявол, который
стоит всегда у двери твоего сердца, воспользовался тем часом, когда ты почувствовал к человеку злобу, и открыл эту дверь, вскочил в твое сердце и сидит в нем хозяином. Выгони его. И вперед будь осторожнее, не отворяй той двери, через которую он входит.
Чуждо
стоят по другую сторону пропасти Раскольников, Иван Карамазов и прочие
дьяволовы подвижники. Усмехаются Свидригайлов и Версилов. Недоуменно простирает руки Дмитрий Карамазов…
Если не
стоять на точке зрения манихейского дуализма, то
дьявол есть высший дух, божье творение и падение его объяснимо лишь меонической свободой.
— Тпру!.. Тпру!..
Стой ты,
дьявол! И-ишь! Не дождется!
— Ну, ну, куда прешь?.. Тпру-у!.. Ходит кругом, полверсты бежать за ним с вилами…
Стой ты,
дьявол нехороший!.. Тпру!..
—
Стойте вы,
дьяволы!! Куда прете? — озлобленно кричали на артиллеристов.
(Почерк Лельки.) — Если бы я верила во всякие сверхъестественности, то я сказала бы, Нинка, что ты —
дьявол. Ты два года с лишним
стояла над моим сознанием и искушала его. Но теперь это кончилось. И мне только жалко тебя, что ты мотаешься по нехоженым тропинкам, что можешь смеяться над глубокою материалистичностью положения о «бытии, определяющем сознание». Да, ухожу в производство, чтобы выпрямить сознание и «душу», — чтобы не оставаться такою, как ты.
И судьба нашей общественности и нашей революции
стоит под знаком решения вопросов о Боге и
дьяволе.
— Да к тому же этот самый рыжий
дьявол Малюта, — помяни мое слово, не к добру зачастил он к нам, — на княжну свои глазища бесстыжие пялит, индо за нее страшно становится, как
стоит она перед ним, голубка чистая, от страха даже в лице меняясь… — заметил, кроме того, Яков Потапович.
Если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями,
дьяволами, и рая — постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что,
стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное — добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто-то
стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто-то был он —
дьявол, и он — этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
— Убирайся к
дьяволу! — крикнула она, задыхаясь. — Ненавижу!.. Нализался как сапожник и ломается… Катечка! Катечка! — передразнила она, поджимая тонкие синеватые губы. — Знаю я, какую тебе Катечку нужно. Ну и убирайся к ней! Лижется, а сам: Катечка, Катечка! У-у, мальчишка, щенок, кукольное рыло! Тебя к женщине подпускать не
стоит, а тоже: Катечка, Катечка!