Неточные совпадения
Батрачка безответная
На каждого, кто чем-нибудь
Помог ей в черный день,
Всю жизнь
о соли
думала,
О соли пела Домнушка —
Стирала ли, косила ли,
Баюкала ли Гришеньку,
Любимого сынка.
Как сжалось сердце мальчика,
Когда крестьянки вспомнили
И спели песню Домнину
(Прозвал ее «Соленою»
Находчивый вахлак).
Самгин понимал: она говорит, чтоб не
думать о своем одиночестве, прикрыть свою тоску, но жалости к матери он не чувствовал. От нее сильно пахло туберозами,
любимым цветком усопших.
Теперь его поглотила
любимая мысль: он
думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся всё ясные дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с двойным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень…
— Да, да, славное утро! — подтвердил он,
думая, что сказать еще, но так, чтоб как-нибудь нечаянно не заговорить
о ней,
о ее красоте — и не находил ничего, а его так и подмывало опять заиграть на
любимой струне.
О чем
думал он? Вероятно,
о своей молодости,
о том, что он мог бы устроить свою жизнь иначе,
о своих родных,
о любимой женщине,
о жизни, проведенной в тайге, в одиночестве…
— Как вы
думаете, что я скажу вам теперь? Вы говорите, он любит вас; я слышал, что он человек неглупый. Почему же вы
думаете, что напрасно открывать ему ваше чувство, что он не согласится? Если бы препятствие было только в бедности
любимого вами человека, это не удержало бы вас от попытки убедить вашего батюшку на согласие, — так я
думаю. Значит, вы полагаете, что ваш батюшка слишком дурного мнения
о нем, — другой причины вашего молчания перед батюшкою не может быть. Так?
Галактион даже закрыл глаза, рисуя себе заманчивую картину будущего пароходства. Михей Зотыч понял, куда гнул
любимый сын, и нахмурился. Не
о пустяках надо было сейчас
думать, а у него вон что на уме: пароходы… Тоже придумает.
Она мечтает
о семейном счастии с
любимым человеком, заботится
о том, чтоб себя «облагородить», так, чтобы никому не стыдно было взять ее замуж;
думает о том, какой она хороший порядок будет вести в доме, вышедши замуж; старается вести себя скромно, удаляется от молодого барина, сына Уланбековой, и даже удивляется на московских барышень, что они очень бойки в своих разговорах про кавалеров да про гвардейцев.
— Ну вот-с, это, что называется, след-с! — потирая руки, неслышно смеялся Лебедев, — так я и думал-с! Это значит, что его превосходительство нарочно прерывали свой сон невинности, в шестом часу, чтоб идти разбудить
любимого сына и сообщить
о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком! Каков же после того опасный человек господин Фердыщенко, и каково родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!..
Лиза еще жила где-то, глухо, далеко; он
думал о ней, как
о живой, и не узнавал девушки, им некогда
любимой, в том смутном, бледном призраке, облаченном в монашескую одежду, окруженном дымными волнами ладана.
Старшим дочерям гостинцы я сыскал, а меньшой дочери гостинца отыскать не мог; увидел я такой гостинец у тебя в саду, аленькой цветочик, какого краше нет на белом свете, и
подумал я, что такому хозяину богатому, богатому, славному и могучему, не будет жалко цветочка аленького,
о каком просила моя меньшая дочь
любимая.
Послушай, я только сейчас, — нет, впрочем, еще раньше, когда
думала о тебе,
о твоих губах, — я только теперь поняла, какое невероятное наслаждение, какое блаженство отдать себя
любимому человеку.
Какая отрада, какое блаженство, —
думал Александр, едучи к ней от дяди, — знать, что есть в мире существо, которое, где бы ни было, что бы ни делало, помнит
о нас, сближает все мысли, занятия, поступки, — все к одной точке и одному понятию —
о любимом существе!
— Да, но ко мне почему-то не зашла;
о тебе только спросила… — Слова эти княгиня тоже заметно старалась произнести равнодушно; но все-таки они у ней вышли как-то суше обыкновенного. — Очень уж тебя ждали здесь все твои
любимые дамы! — присовокупила она, улыбаясь и как бы желая тем скрыть то, что
думала.
«Если я буду любить и тосковать
о любимых, то не всю душу принес я сюда и не чиста моя чистота», —
думал Погодин с пугливой совестливостью аскета; и даже в самые горькие минуты, когда мучительно просило сердце любви и отдыха хотя бы краткого, крепко держал себя в добровольном плену мыслей — твердая воля была у юноши.
Надежда Федоровна вообразила, как, прощаясь с Лаевским, она крепко обнимет его, поцелует ему руку и поклянется, что будет любить его всю, всю жизнь, а потом, живя в глуши, среди чужих людей, она будет каждый день
думать о том, что где-то у нее есть друг,
любимый человек, чистый, благородный и возвышенный, который хранит
о ней чистое воспоминание.
Княгиня сидела в ней, ее розовая ручка покоилась на малиновом бархате; ее глаза, может быть, часто покоились на нем, а он даже и не
подумал обернуться, магнетическая сила взгляда
любимой женщины не подействовала на его бычачьи нервы —
о, бешенство! он себе этого никогда не простит!
Отречение, отречение постоянное — вот ее тайный смысл, ее разгадка: не исполнение
любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, — исполнение долга, вот
о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща; а в молодости мы
думаем: чем свободнее, тем лучше, тем дальше уйдешь.
Но, рассуждая
о переворотах, вы разве
думали, что все это можно сделать к общему удовольствию, что это не вызовет столкновения взглядов даже с близкими, с
любимыми из старших поколений?
Бог не может
о тебе низко
думать — ты же когда-то был его
любимым ангелом! И те, видящие тебя в виде мухи, Мушиным князем, мириадом мух — сами мухи, дальше носу не видящие.
Мое последнее поведение всякому дает право
думать обо мне как
о самой недостойной женщине — и я сама прежде всего считаю себя недостойною доброго расположения и сообщества такой почтенной и горячо мною
любимой женщины, как вы.
Проходили недели и месяцы, а сестра не оставляла своих мыслей и не садилась у стола. Однажды, весенним вечером, Владимир Семеныч сидел за столом и писал фельетон. Он разбирал повесть
о том, как одна сельская учительница отказывает
любимому и любящему ее человеку, богатому и интеллигентному, только потому, что для нее с браком сопряжена невозможность продолжать свою педагогическую деятельность. Вера Семеновна лежала на диване и
думала о чем-то.
В старой драме Лир отказывается от власти, потому что, овдовев, он
думает только
о спасении души. Дочерей же он спрашивает об их любви к нему для того, чтобы посредством придуманной им хитрости удержать на своем острове свою
любимую меньшую дочь. Старшие две сосватаны, меньшая же не хочет выходить не любя ни за одного из ближних женихов, которых Лир предлагает ей, и он боится, чтобы она не вышла за какого-нибудь короля вдали от него.
Сидя, окончив письмо, в своей комнате, молодая девушка с ужасом
думала о свидании с
любимым человеком.
С той минуты, как брак с ней оказался невозможным, не обязан ли он был удалиться? Не должен ли он скорее умереть с горя, нежели поддерживать своим присутствием чувство, могущее сделать несчастной
любимую девушку?
О борьбе против предрассудков, воли родных,
о возможности терпеливо ожидать лучших дней он и не
думал.
«Но она еще ребенок…
о чем это я
думаю», — ревниво отгонял он от себя все же тяжелую для него мысль
о разлуке с
любимой дочерью.
О чем
думал он, захлебываясь в волнах Иртыша?
О потере ли своей славы или же, что вернее,
о своей
любимой жене?
Первый был вне себя и грозил стереть Зыбина, погубившего его сестру, с лица земли. Петр Валерьянович любил Мери, как называл он сестру, но поступок ее с матерью был, по его мнению, таков, что он, по приезде в Москву, не решился сказать за нее даже слова защиты, хотя часто
думал о ней, но полагал, что она счастлива с
любимым человеком, которого его мать пристрастно описывает мрачными красками.
Явившись как раз вовремя для спасения
любимой им девушки, вырвав ее из рук врагов, он мчался с дорогою ему ношею, не задавая себе никаких вопросов: зачем? куда? Она была спасена — и это все, что было нужно!
О чем он мог еще
думать?
— По-другому любить не могу. Ты сама видишь. А это гадко — так ревновать. Дальше пойдет еще хуже, когда ты поступишь на сцену. Не
о себе я должен
думать, а
о тебе, Надя… Переделать себя я не буду в силах до тех пор, пока ты мне дорога… как
любимое существо.
Княжна Варвара Ивановна по-прежнему царила в доме своего отца и, казалось, даже не
думала о замужестве. Только старик князь иногда при взгляде на
любимую дочку затуманивался, и невеселые думы роились в его голове. Он все еще надеялся на вторую блестящую партию для своего кумира — Вари, но, увы, время шло, а партии не представлялось.
Правда, всё в темном, в мрачном свете представлялось князю Андрею — особенно после того, как оставили Смоленск (который по его понятиям можно и должно было защищать) 6-го августа, и после того, как отец больной должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь
любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог
думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов, предмете —
о своем полку.
«Милая, —
подумал он нежно и дрогнул сердцем, — милая, я люблю тебя ужасно!» Так
подумал он и в следующее мгновение забыл — совсем и навсегда забыл, забыл
о любимой.
Что же за великая важность…
подумай! твоя маленькая тайна нигде не разгласится, и верь мне, что и сама ты
о ней скоро забудешь, да и время ли будет тебе помнить
о том в счастливых объятиях
любимого мужа?
Пьер
думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и чтó он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою
любимую святыню.
Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что-нибудь случиться; но ему так страшно было
думать, что что-нибудь постыдное случилось с его
любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил
о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.
«Меня, молодого, доброго, счастливого,
любимого столькими людьми, —
думал он, — он вспомнил
о любви к себе матери, Наташи, друзей, — меня убьют, повесят! Кто, зачем сделает это? И потом, что же будет, когда меня не будет? Не может быть», — говорил он себе.