Неточные совпадения
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как
думаешь — если выпустить сборник
о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в
литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе не мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
«Да, — соображал Самгин. — Возможно, что где-то действует Кутузов. Если не арестован в Москве в числе «семерки» ЦК. Еврейка эта, видимо, злое существо. Большевичка. Что такое Шемякин? Таисья, конечно, уйдет к нему. Если он позовет ее. Нет, будет полезнее, если я займусь
литературой. Газета не уйдет. Когда я приобрету имя в
литературе, — можно будет
подумать и
о газете. Без Дронова. Да, да, без него…»
«Каждый пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты стал похож на него и тем понятнее ему. А я — никому, ничего не навязываю», —
думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак
о литературе, и ему нравилось, как она говорит
о новой русской поэзии.
Ты
думаешь о наслаждениях мысли, чувства и вкуса,
о свободе, об искусстве, об
литературе, а он свое твердит: жрать!
И в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел к берегу,
думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он
литературой, не вышло ли чего-нибудь нового?
О прошлом ни слова.
Адуев
подумал о своих литературных занятиях,
о стихах. «Вот тут бы я его срезал», —
подумал он. Заговорили и
о литературе; мать и дочь рекомендовали Александра как писателя.
Мое отчаяние продолжалось целую неделю, потом оно мне надоело, потом я окончательно махнул рукой на
литературу. Не всякому быть писателем… Я старался не
думать о писаной бумаге, хоть было и не легко расставаться с мыслью
о грядущем величии. Началась опять будничная серенькая жизнь, походившая на дождливый день. Расспрощавшись навсегда с собственным величием, я обратился к настоящему, а это настоящее, в лице редактора Ивана Ивановича, говорило...
Я знаю многих, которые утверждают, что только теперь и слышатся в
литературе трезвенные слова. А я так, совсем напротив,
думаю, что именно теперь-то и начинается в
литературе пьяный угар. Воображение потухло, представление
о высших человеческих задачах исчезло, способность к обобщениям признана не только бесполезною, но и прямо опасною — чего еще пьянее нужно! Идет захмелевший человек, тыкаясь носом в навозные кучи, а про него говорят: вот от кого услышим трезвенное слово.
Освежающим дождем падали на сердце мое речи народопоклонников, и очень помогла мне наивная
литература о мрачном житии деревни,
о великомученике-мужике. Я почувствовал, что, только очень крепко, очень страстно любя человека, можно почерпнуть в этой любви необходимую силу для того, чтоб найти и понять смысл жизни. Я перестал
думать о себе и начал внимательнее относиться к людям.
Новое издание этой книги приятно напомнило нам время первого ее появления и заставило
подумать о том, что произошло в нашей
литературе в последнее десятилетие.
Они готовы
думать, что
литература заправляет историей, что она [изменяет государства, волнует или укрощает народ,] переделывает даже нравы и характер народный; особенно поэзия, —
о, поэзия, по их мнению, вносит в жизнь новые элементы, творит все из ничего.
Живой
о живом
думает, и нынешняя
литература стремится изведать жизнь и на практике приложить и проверить истины, привитые общему сознанию достопамятными деятелями прежних лет.
— Они совсем не загадочные, мой друг, — ответил доктор, — когда я узнал из истории
литературы, что гений Шекспира был оценен его соотечественниками лишь два века спустя после его смерти, когда я читал
о страданиях и лишениях великих людей: Гомера, Данте, Торквато-Тассо, Велисария, Овидия, умершего в изгнании, Мильтиада, окончившего свои дни в темнице, и всех других, которых я не перечисляю — я сам тоже
подумал, что слава — это дым, и был готов относиться к ней с таким же, как ты, презрением…
И та и другая не любили женского общества; обе занимались
литературою, покровительствовали ученым, ласкали предпочтительно иностранцев, были щедры без рассудительности и, между нами сказать, не
думали о благе своих подданных; обе не только в своих поступках, но и в одежде вывешивали странности характера своего и, назло природе, старались показывать себя более мужчинами, нежели женщинами.
— Только вы, пожалуйста, не
подумайте, что я с вами сейчас же буду говорить
о литературе или
о ваших сочинениях… у меня настолько достанет вкуса или такта, как хотите. Но видите, во всем этом Елена виновата: она мне много
о вас говорила, и я увидела в вас именно такого человека… какой мне нужен… я не знаю, как иначе выразиться.
Собирая в одну запись то, что мне приводилось слыхать
о Вишневском и его сродниках, я
думаю, что я сберегаю этим
литературе звено чего-то пропущенного и до сих пор сохранившегося только в одних преданиях. Пусть они и не совсем верны, но даже и в таком случае они интересны — как местное народное творчество, указывающее, что поражало и что вдохновляло людей с фантазией, или что им нравилось.
Как цветистое дерево в пышном саду, русский реалист прекрасно знал и изображал близлежащий пейзаж, а в то, что лежит за пределами леса, либо не верил, как и в черта, либо
думал о нем с отвращением и досадой Но как в самое Россию, — заканчивал Андреев, — я верю в русскую
литературу, в ее молодую силу, в ее крепкое органическое здоровье.