Неточные совпадения
Но, прочтя потом историю церкви католического
писателя и историю церкви православного
писателя и увидав, что обе церкви, непогрешимые по сущности своей, отрицают одна
другую, он разочаровался и в Хомяковском учении о церкви, и это здание рассыпалось таким же прахом, как и философские постройки.
Цитует немедленно тех и
других древних
писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними
писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
Но не таков удел, и
другая судьба
писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!
Писатель начал рассказывать о жизни интеллигенции тоном человека, который опасается, что его могут в чем-то обвинить. Он смущенно улыбался, разводил руками, называл полузнакомые Климу фамилии
друзей своих и сокрушенно добавлял...
— Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая себя лучше, ценнее
других, — продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для того, чтоб они приняли истину, доступную их разуму. — Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их
писатели, их царь, газеты…
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель
писателя посещают только затем, чтоб увидеть
друг друга.
Из флигеля выходили, один за
другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках,
писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди людей.
Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
— Сейчас, — сказала она, а квартирант и нахлебник ее продолжал торопливо воздавать славу Франции, вынудив Веру Петровну напомнить, что Тургенев был
другом знаменитых
писателей Франции, что русские декаденты — ученики французов и что нигде не любят Францию так горячо, как в России.
Все
другие сидели смирно, безмолвно, — Самгину казалось уже, что и от соседей его исходит запах клейкой сырости. Но раздражающая скука, которую испытывал он до рассказа Таисьи, исчезла. Он нашел, что фигура этой женщины напоминает Дуняшу: такая же крепкая, отчетливая, такой же маленький, красивый рот. Посмотрев на Марину, он увидел, что
писатель шепчет что-то ей, а она сидит все так же величественно.
Клим поспешно ушел, опасаясь, что
писатель спросит его о напечатанном в журнале рассказе своем; рассказ был не лучше
других сочинений Катина, в нем изображались детски простодушные мужики, они, как всегда, ожидали пришествия божьей правды, это обещал им сельский учитель, честно мыслящий человек, которого враждебно преследовали двое: безжалостный мироед и хитрый поп.
— Пророками — и надолго! — будут двое: Леонид Андреев и Сологуб, а за ними пойдут и
другие, вот увидишь! Андреев —
писатель, небывалый у нас по смелости, а что он грубоват — это не беда! От этого он только понятнее для всех. Ты, Клим Иванович, напрасно морщишься, — Андреев очень самобытен и силен. Разумеется, попроще Достоевского в мыслях, но, может быть, это потому, что он — цельнее. Читать его всегда очень любопытно, хотя заранее знаешь, что он скажет еще одно — нет! — Усмехаясь, она подмигнула...
Ему не понравилось, что Иноков ездил с Лидией на дачу приглашать
писателя Катина, не нравилось, что этот грубый парень так фамильярно раскачивается между Лидией и Спивак, наклоняясь с усмешечкой то к одной, то к
другой.
В
другой раз, наблюдая, как извивается и корчится
писатель, он сказал Лидии...
Где-то, в тепле уютных квартир, — министры, военные, чиновные люди; в
других квартирах истерически кричат, разногласят, наскакивают
друг на
друга, как воробьи,
писатели, общественные деятели, гуманисты, которым этот день беспощадно показал их бессилие.
От всего этого веяло на Клима унылой бедностью, не той, которая мешала
писателю вовремя платить за квартиру, а какой-то
другой, неизлечимой, пугающей, но в то же время и трогательной.
— Иные — да. Он объяснял мне содержание некоторых
писателей.
Других я читала одна или со священником, мужем Наташи…
Не указываю вам
других авторитетов, важнее, например, книги барона Врангеля: вы давным-давно знаете ее; прибавлю только, что имя этого
писателя и путешественника живо сохраняется в памяти сибиряков, а книгу его непременно найдете в Сибири у всех образованных людей.
Через несколько дней
писатель прислал за нею в
другой раз.
— За французского известного
писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее
другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с...
— Я больше всего русский язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский
писатель. «Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули сердца новгородцев» — вот он как писал!
Другой бы сказал: «Раздался звон вечевого колокола, и сердца новгородцев вздрогнули», а он знал, на каких словах ударение сделать!
Когда молодой француз говорил о пережитом им кризисе, то обыкновенно это означало, что он перешел от одних
писателей к
другим, например, от Пруста и Жида к Барресу и Клоделю.
Благодаря Андерсену, Лаури и
другим стала возможна культурная деятельность YMCA, которая издавала русских
писателей, изгнанных из своей родины.
У русских
писателей, переходивших за границы искусства, у Гоголя, у Л. Толстого, у Достоевского и многих
других остро ставилась эта тема.
Однажды мне пришлось с
другим членом правления Союза
писателей быть у Калинина, чтобы хлопотать об освобождении из тюрьмы М. Осоргина, арестованного по делу комитета помощи голодающим и больным.
В этой литературно надуманной и несерьезной затее участвовали выдающиеся
писатели с известными именами — В. Розанов, В. Иванов, Н. Минский, Ф. Сологуб и
другие.
Казаков жил у своего
друга, тамбовского помещика Ознобишина, двоюродного брата Ильи Ознобишина, драматического
писателя и прекрасного актера-любителя, останавливавшегося в этом номере во время своих приездов в Москву на зимний сезон.
Певцов-итальянцев тут слышала я,
Что были тогда знамениты,
Отца моего сослуживцы,
друзьяТут были, печалью убиты.
Тут были родные ушедших туда,
Куда я сама торопилась.
Писателей группа, любимых тогда,
Со мной дружелюбно простилась:
Тут были Одоевский, Вяземский; был
Поэт вдохновенный и милый,
Поклонник кузины, что рано почил,
Безвременно взятый могилой,
И Пушкин тут был…
В раздевальне
друзья. Огромный и косматый
писатель Орфанов-Мишла — тоже фигура чуть поменьше Шеховцова, косматая и бородатая, и видно, что ножницы касались его волос или очень давно, а то, может быть, и никогда.
— Эллен! Ко мне мой
друг пришел…
Писатель… Приготовь нам закусить… Да иди сюда.
Есть у этого
писателя одна повесть, менее
других упоминаемая критикой и забытая читающей публикой.
Это входило у меня в привычку. Когда же после Тургенева и
других русских
писателей я прочел Диккенса и «Историю одного города» Щедрина, — мне показалось, что юмористическая манера должна как раз охватить и внешние явления окружающей жизни, и их внутренний характер. Чиновников, учителей, Степана Яковлевича, Дидонуса я стал переживать то в диккенсовских, то в щедринских персонажах.
Русских
писателей я брал у Авдиева одного за
другим и читал запоем.
Он отличается от
других русских
писателей 30-х и 40-х годов уже тем, что он не вышел из дворянской среды и не имел в себе барских черт, которые были сильно выражены и у анархиста Бакунина.
Беседуя с Горацием, Виргилием и
другими древними
писателями, он давно уже удостоверился, что стихотворение российское весьма было несродно благогласию и важности языка нашего.
Некоторые глупые, дерзновенные и невежды попускаются переводить на общий язык таковые книги. Многие ученые люди, читая переводы сии, признаются, что ради великой несвойственности и худого употребления слов они непонятнее подлинников. Что же скажем о сочинениях, до
других наук касающихся, в которые часто вмешивают ложное, надписывают ложными названиями и тем паче славнейшим
писателям приписывают свои вымыслы, чем более находится покупщиков.
В этих двух противоположных отрывках можно найти ключ к тому, отчего критика до сих пор не могла прямо и просто взглянуть на Островского как на
писателя, изображающего жизнь известной части русского общества, а все усмотрели на него как на проповедника морали, сообразной с понятиями той или
другой партии.
— Ну как же, важное блюдо на лопате твой
писатель. Знаем мы их — теплые тоже ребята; ругай
других больше, подумают, сам, мол, должно, всех умней. Нет, брат, нас с дороги этими сочинениями-то не сшибешь. Им там сочиняй да сочиняй, а тут что устроил, так то и лучше того, чем не было ничего. Я, знаешь, урывал время, все читал, а нонче ничего не хочу читать — осерчал.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь ты писатель-дело
другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писательством не балуешься?
Писатель ты,
друг мой, а не актер!..
Вы,
друг мой, непременно должны приехать ко мне, потому что вашему эстетическому вкусу я доверяю больше всех, и вы должны будете помочь решить мне нравственный вопрос для меня: должен ли я сделаться
писателем или нет?»
— Имеются в виду вышедшие в январе 1847 года «Выбранные места из переписки с
друзьями» Гоголя, которые вызвали протест у большинства
писателей и читающей публики.
—
Писатели, сударыня, подробностей этих никогда не открывают. Хотя же и не отказываются от приличного за труды вознаграждения, однако все-таки желательнее для них, чтобы
другие думали, якобы они бескорыстно произведениями своего вдохновения досуги человечества услаждают. Так, сударь?
По этому поводу считаю долгом оговориться: ни в наличности читателя-друга, ни в его сочувствии я не сомневаюсь, а утверждаю только, что не существует непосредственного общения между читателем и
писателем.
Я уже сказал выше, что читатель-друг несомненно существует. Доказательство этому представляет уже то, что органы убежденной литературы не окончательно захудали. Но читатель этот заробел, затерялся в толпе, и дознаться, где именно он находится, довольно трудно. Бывают, однако ж, минуты, когда он внезапно открывается, и непосредственное общение с ним делается возможным. Такие минуты — самые счастливые, которые испытывает убежденный
писатель на трудном пути своем.
Он не просто читает, но и вникает; не только вникает, но и истолковывает каждое слово, пестрит поля страниц вопросительными знаками и заметками, в которых заранее произносит над
писателем суд, сообщает о вынесенных из чтения впечатлениях
друзьям, жене, детям, брызжет, по поводу их, слюною в департаментах и канцеляриях, наполняет воплями кабинеты и салоны, убеждает, грозит, доказывает существование вулкана, витийствует на тему о потрясении основ и т. д.
Понятно, что ни от той, ни от
другой разновидности читателя-простеца убежденному
писателю ждать нечего. Обе они игнорируют его, а в известных случаях не прочь и погрызть. Что нужды, что они грызут бессознательно, не по собственному почину — факт грызения нимало не смягчается от этого и стоит так же твердо, как бы он исходил непосредственно из среды самих ненавистников.
Покуда мнения читателя-друга не будут приниматься в расчет на весах общественного сознания с тою же обязательностью, как и мнения прочих читательских категорий, до тех пор вопрос об удрученном положении убежденного
писателя останется открытым.
К этому мне ничего не остается прибавить. Разве одно: подобно убежденному
писателю, и читатель-друг подвергается ампутациям со стороны ненавистников, ежели не успевает сохранить свое инкогнито.
— О боже мой, нет! — воскликнул князь. — Какой я
писатель! Я занят
другим, да и писать не умею.
— Кроме этих трех
писателей, мне и
другие очень нравятся, — проговорила она после минутного молчания.