Неточные совпадения
Мальчик этот чаще всех
других был помехой их отношений.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с
другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как
мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались
мальчику страшными и огромными; потом как
мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов
мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Два
мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим делом;
другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами на воду. О чем он думал?
Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь
другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?» Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно не могла понимать того, что читала.
Действительно,
мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего
друга.
Сынишка его,
мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить: всякий день, бывало, то за тем, то за
другим.
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на
другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся
мальчик с белыми глазами.
— Как ни говорите, а
мальчик до двенадцати и даже до четырнадцати лет все еще ребенок; вот девочка —
другое дело.
Она болезненно чувствовала прекрасную обособленность сына; грусть, любовь и стеснение наполняли ее, когда она прижимала
мальчика к груди, где сердце говорило
другое, чем язык, привычно отражающий условные формы отношений и помышлений.
Чтобы с легким сердцем напиться из такой бочки и смеяться, мой
мальчик, хорошо смеяться, нужно одной ногой стоять на земле,
другой — на небе.
В комнатке находились еще мальчик-шарманщик, с маленьким ручным органчиком, и здоровая, краснощекая девушка в подтыканной полосатой юбке и в тирольской шляпке с лентами, певица, лет восемнадцати, которая, несмотря на хоровую песню в
другой комнате, пела под аккомпанемент органщика, довольно сиплым контральтом, какую-то лакейскую песню…
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда как все
другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый
мальчик и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит его только у Ивана.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о
другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и
мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко,
мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
Клим впервые видел, как яростно дерутся
мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить
друг друга как можно больнее, слышал их визги, хрип, — все это так поразило его, что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них, а себя, не умевшего драться, почувствовал еще раз
мальчиком особенным.
— Пишу
другой:
мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего
мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим
другим.
Захар, как, бывало, нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний
мальчик, только и знает, что подставляет ему лежа то ту, то
другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос.
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти
мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с
другими старыми домами.
В одном месте опекун, а в
другом бабушка смотрели только, — первый, чтобы к нему в положенные часы ходили учителя или чтоб он не пропускал уроков в школе; а вторая, чтоб он был здоров, имел аппетит и сон, да чтоб одет он был чисто, держал себя опрятно, и чтоб, как следует благовоспитанному
мальчику, «не связывался со всякой дрянью».
— Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный
мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть
друг на
друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
У меня был в гимназии товарищ, ровесник мне, Лавровский — и такой милый, тихий, хорошенький
мальчик, впрочем ничем
другим не отличавшийся.
— Милый мой
мальчик, да за что ты меня так любишь? — проговорил он, но уже совсем
другим голосом. Голос его задрожал, и что-то зазвенело в нем совсем новое, точно и не он говорил.
— Не то что смерть этого старика, — ответил он, — не одна смерть; есть и
другое, что попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя,
мальчик…
Длинный парень стаскивал с себя галстух — совершенно истрепавшуюся и засаленную ленту или почти уж тесемку, а миловидный
мальчик, вынув из кармана
другой, новенький черный галстучек, только что купленный, повязывал его на шею длинному парню, который послушно и с ужасно серьезным лицом вытягивал свою шею, очень длинную, спустив шинель с плеч.
— И почему ты знаешь, — с каким-то загадочным чувством внятно прибавил он, — почему ты знаешь, не боялся ли и я, как ты вчера при
другом случае, свой «идеал» потерять и, вместо моего пылкого и честного
мальчика, негодяя встретить?
— Нет, мой
друг, я сказал, что я в стороне… То есть я дал полное согласие. И будь уверен, мой милый
мальчик, что я тебя слишком люблю. Но Катерина Николаевна слишком, слишком настоятельно потребовала… А, да вот!
Появившись, она проводила со мною весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример
других фантастических каких-то
мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
— Именно, именно, ну теперь я все припомнил, — вскричал опять Версилов, — но,
друг мой, я и тебя припоминаю ясно: ты был тогда такой милый
мальчик, ловкий даже
мальчик, и клянусь тебе, ты тоже проиграл в эти девять лет.
Посьет, пылкий мой сосед, являющийся всегда, когда надо помочь кому-нибудь, явился и тут и вытащил
мальчика, а
другие — старика.
Но «commendante de bahia» ни по-французски, ни по-английски не говорил, по-русски ни слова, а я знал по-испански одно: fonda, да, пожалуй, еще
другое — muchacho, которое узнал в отеле и которое значит
мальчик.
Один из
мальчиков уже наслаждался, обсасывая роговую ложечку,
другой дожидался верхом накладываемого чем-то желтым стаканчика.
В сенях народ, нажавшись
друг на
друга, пропустил его, и он вышел на улицу и пошел вверх по ней. Следом зa ним из сеней вышли два
мальчика босиком: один, постарше, — в грязной, бывшей белой рубахе, а
другой — в худенькой слинявшей розовой. Нехлюдов оглянулся на них.
Он не только вспомнил, но почувствовал себя таким, каким он был тогда, когда он четырнадцатилетним
мальчиком молился Богу, чтоб Бог открыл ему истину, когда плакал ребенком на коленях матери, расставаясь с ней и обещаясь ей быть всегда добрым и никогда не огорчать ее, — почувствовал себя таким, каким он был, когда они с Николенькой Иртеневым решали, что будут всегда поддерживать
друг друга в доброй жизни и будут стараться сделать всех людей счастливыми.
Другой был
мальчик лет десяти; он лежал между двумя арестантами и, подложив руку под щеку, спал на ноге одного из них.
Игравшая на
другом конце нар с
мальчиком горбатая старушка подошла тоже и остановилась против Масловой.
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская была старше брата на 10 лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его
мальчиком, потом, перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти как ровные: она — двадцатипятилетняя, девушка, он — пятнадцатилетний
мальчик. Она тогда была влюблена в его умершего
друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и себе то, что было в них хорошего и единящего всех людей.
— Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые и
друзья с вашей матушкой. Видал вас
мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой в то время, как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
Это были люди заброшенные, одуренные постоянным угнетением и соблазнами, как тот
мальчик с половиками и сотни
других людей, которых видел Нехлюдов в остроге и вне его, которых условия жизни как будто систематически доводят до необходимости того поступка, который называется преступлением.
— Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была, не чаяла ей подняться. Я и окрестила
мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает.
Другие так делают, что оставят младенца, не кормят, — он и сгаснет; но я думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.
Наконец заключенные и посетители стали расходиться: одни во внутреннюю,
другие в наружную дверь. Прошли мужчины — в гуттаперчевых куртках, и чахоточный и черный лохматый; ушла и Марья Павловна с
мальчиком, родившимся в остроге.
— Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного
мальчика, который во всяком неизвращенном человеке мог возбудить только сострадание; знаю, как
другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в таких бессмысленных и жестоких поступках.
Избыток того чувства, которым Гуляев тяготел к несуществующему сыну, естественно, переходил на
других, и в гуляевском доме проживала целая толпа разных сирот, девочек и
мальчиков.
— Папа, не плачь… а как я умру, то возьми ты хорошего
мальчика,
другого… сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и люби его вместо меня…
Маленькая фигурка Николая Парфеновича выразила под конец речи самую полную сановитость. У Мити мелькнуло было вдруг, что вот этот «
мальчик» сейчас возьмет его под руку, уведет в
другой угол и там возобновит с ним недавний еще разговор их о «девочках». Но мало ли мелькает совсем посторонних и не идущих к делу мыслей иной раз даже у преступника, ведомого на смертную казнь.
Но нашлись там как раз в то время и еще несколько
мальчиков, с которыми он и сошелся; одни из них проживали на станции,
другие по соседству — всего молодого народа от двенадцати до пятнадцати лет сошлось человек шесть или семь, а из них двое случились и из нашего городка.
— Да, мне. Давеча он на улице с
мальчиками камнями перебрасывался; они в него шестеро кидают, а он один. Я подошел к нему, а он и в меня камень бросил, потом
другой мне в голову. Я спросил: что я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не знаю за что.
Подходя, он вглядывался в их румяные, оживленные личики и вдруг увидал, что у всех
мальчиков было в руках по камню, у
других так по два.
Он поклялся на коленях пред образом и поклялся памятью отца, как потребовала сама госпожа Красоткина, причем «мужественный» Коля сам расплакался, как шестилетний
мальчик, от «чувств», и мать и сын во весь тот день бросались
друг другу в объятия и плакали сотрясаясь.
Удэгейцы — большие любители металлических украшений, в особенности браслетов и колец. Некоторые старики еще носят в ушах серьги; ныне обычай этот выходит из употребления. Каждый мужчина и даже
мальчики носят у пояса два ножа: один — обыкновенный охотничий, а
другой — маленький кривой, которым владеют очень искусно и который заменяет им шило, струг, буравчик, долото и все прочие инструменты.
Иман еще не замерз и только по краям имел забереги. На
другом берегу, как раз против того места, где мы стояли, копошились какие-то маленькие люди. Это оказались удэгейские дети. Немного дальше, в тальниках, виднелась юрта и около нее амбар на сваях. Дерсу крикнул ребятишкам, чтобы они подали лодку.
Мальчики испуганно посмотрели в нашу сторону и убежали. Вслед за тем из юрты вышел мужчина с ружьем в руках. Он перекинулся с Дерсу несколькими словами и затем переехал в лодке на нашу сторону.