Неточные совпадения
Стародум(один). Он, конечно, пишет ко мне о том же, о чем в Москве сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда
дядя его мой истинный
друг, когда вся публика считает его честным и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с
другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил
дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню
других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных,
дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или
другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
«Мой
дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример
другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя...
И чем более наблюдал он любителей споров и разногласий, тем более подозрительно относился к ним. У него возникало смутное сомнение в праве и попытках этих людей решать задачи жизни и навязывать эти решения ему. Для этого должны существовать
другие люди, более солидные, менее азартные и уже во всяком случае не полубезумные, каков измученный
дядя Яков.
На
другой день явился
дядя Миша, усталый, запыленный; он благосклонно пожал руку Самгина и попросил Анфимьевну...
Из флигеля выходили, один за
другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку
дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что
дядя давно уже не замечает его среди людей. Писатель подсадил
дядю в экипаж черного извозчика,
дядя крикнул...
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о
другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его
дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
— «Что
дядю Егора упрятали в каторгу туда ему и дорога а как он стал лишенный права имущества ты не зевай», — читал Пыльников, предупредив, что в письме, кроме точек, нет
других знаков препинания.
— Ах, тихоня! Вот шельма хитрая! А я подозревала за ним
другое. Самойлов учит? Василий Николаевич — замечательное лицо! — тепло сказала она. — Всю жизнь — по тюрьмам, ссылкам, под надзором полиции, вообще — подвижник. Супруг мой очень уважал его и шутя звал фабрикантом революционеров. Меня он недолюбливал и после смерти супруга перестал посещать. Сын протопопа,
дядя у него — викарный…
Клим подошел к
дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной руке стакан с водой, пальцами
другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
Клим почти не вслушивался в речи и споры, уже знакомые ему, они его не задевали, не интересовали.
Дядя тоже не говорил ничего нового, он был, пожалуй, менее
других речист, мысли его были просты, сводились к одному...
Две лампы освещали комнату; одна стояла на подзеркальнике, в простенке между запотевших серым потом окон,
другая спускалась на цепи с потолка, под нею, в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив голову к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью
дяди Хрисанфа...
Дело в том, что одному «малютке» было шестнадцать, а
другому четырнадцать лет, и Крицкая отправила их к
дяде на воспитание, подальше от себя, чтоб они возрастом своим не обличали ее лет.
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его
дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая,
другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а
другую Пруденкой.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к
дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы
друг после
друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
Матушка хочет распространиться насчет квасов, медов и прочих произведений московского гения, но
дядя об чем-то вдруг вспомнил и круто поворачивает разговор в
другую сторону.
Но
дядя держится
другого мнения.
Всякому хотелось узнать тайну; всякий подозревал
друг друга, а главное, всякий желал овладеть кубышкой врасплох, в полную собственность, так чтоб
другим ничего не досталось. Это клало своеобразную печать на семейные отношения. Снаружи все смотрело дружелюбно и даже слащаво; внутри кипела вражда. По-видимому,
дядя Григорий Павлыч был счастливее сестер и даже знал более или менее точно цифру капитала, потому что Клюквин был ему приятель.
— Не понимаю, как
другие государи в это дело не вступятся! — удивляется
дядя.
Вологодским губернатором в это время был мой дальний родственник и
друг моего
дяди, граф М.П. Это тоже ставило меня в несколько привилегированное положение.
И карабкается такой замороженный
дядя в обледенелых сапогах по обледенелым ступеням лестницы на пылающую крышу и проделывает там самые головоломные акробатические упражнения: иногда ежась на стремнине карниза от наступающего огня и в ожидании спасательной лестницы, половиной тела жмется к стене, а
другая висит над бездной…
Я сказал о том, как Мардарий Аполлонович Стегунов заставил меня вспомнить о моем
дяде — капитане, хотя, в сущности, они
друг на
друга не похожи.
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они
друг перед
другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не пойдет к ним Ванюшка, останется с дедом, а дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
В час отдыха, во время вечернего чая, когда он,
дядья и работники приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожженными купоросом, с повязанными тесемкой волосами, все похожие на темные иконы в углу кухни, — в этот опасный час дед садился против меня и, вызывая зависть
других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними.
Этот крик длился страшно долго, и ничего нельзя было понять в нем; но вдруг все, точно обезумев, толкая
друг друга, бросились вон из кухни, побежали в сад, — там в яме, мягко выстланной снегом, лежал
дядя Петр, прислонясь спиною к обгорелому бревну, низко свесив голову на грудь.
В
другой раз
дядя, вооруженный толстым колом, ломился со двора в сени дома, стоя на ступенях черного крыльца и разбивая дверь, а за дверью его ждали дедушка, с палкой в руках, двое постояльцев, с каким-то дрекольем, и жена кабатчика, высокая женщина, со скалкой; сзади их топталась бабушка, умоляя...
Дядя Петр тоже был грамотен и весьма начитан от писания, они всегда спорили с дедом, кто из святых кого святее; осуждали, один
другого строже, древних грешников; особенно же доставалось — Авессалому. Иногда споры принимали характер чисто грамматический, дедушка говорил: «согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом», а
дядя Петр утверждал, что надо говорить «согрешиша, беззаконноваша, неправдоваша».
Зато
дядя Максим был совсем в
другом роде.
Дядя Максим относился ко всем этим музыкальным экспериментам только терпимо. Как это ни странно, но так явно обнаружившиеся склонности мальчика порождали в инвалиде двойственное чувство. С одной стороны, страстное влечение к музыке указывало на несомненно присущие мальчику музыкальные способности и, таким образом, определяло отчасти возможное для него будущее. С
другой — к этому сознанию примешивалось в сердце старого солдата неопределенное чувство разочарования.
Дядя Максим убеждался все более и более, что природа, отказавшая мальчику в зрении, не обидела его в
других отношениях; это было существо, которое отзывалось на доступные ему внешние впечатления с замечательною полнотой и силой.
— Что это с ним? — спрашивала мать себя и
других.
Дядя Максим внимательно вглядывался в лицо мальчика и не мог объяснить его непонятной тревоги.
Когда же его брали
другие, он быстро начинал ощупывать своими ручонками лицо взявшего его человека и тоже скоро узнавал няньку,
дядю Максима, отца.
Присутствие в доме слепого мальчика постепенно и нечувствительно дало деятельной мысли изувеченного бойца
другое направление. Он все так же просиживал целые часы, дымя трубкой, но в глазах, вместо глубокой и тупой боли, виднелось теперь вдумчивое выражение заинтересованного наблюдателя. И чем более присматривался
дядя Максим, тем чаще хмурились его густые брови, и он все усиленнее пыхтел своею трубкой. Наконец однажды он решился на вмешательство.
Он начинал расспрашивать обо всем, что привлекало его внимание, и мать или, еще чаще,
дядя Максим рассказывали ему о разных предметах и существах, издававших те или
другие звуки.
В этот вечер он явился к Епанчиным с крепом на шляпе, и Белоконская похвалила его за этот креп:
другой светский племянник, при подобных обстоятельствах, может быть, и не надел бы по таком
дяде крепа.
— Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а
другой у вас заискивает; а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но не без смысла же вы: вот рассудите-ка меня с ним. Ну, хочешь, вот князь нас рассудит? — обратился он к
дяде. — Я даже рад, князь, что вы подвернулись.
— Да говорю же вам, судите сами, что может быть тут общего между Евгением Павлычем и… ею и вдобавок с Рогожиным? Повторяю вам, состояние огромное, что мне совершенно известно;
другое состояние, которого он ждет от
дяди. Просто Настасья Филипповна…
Этот день и
другой затем Помада или пребывал у Вязмитиновых, или уезжал к
дяде.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем к
другим людям, увидел
другие лица, услышал
другие речи и голоса, когда увидел любовь к себе от
дядей и от близких
друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Дядя догадался, что прока не будет, и начал заставлять меня рисовать в
другие часы; он не ошибся: в короткое время я сделал блистательные успехи для своего возраста.
С первого взгляда я полюбил обоих
дядей; оба очень молодые, красивые, ласковые и веселые, особенно Александр Николаич: он шутил и смеялся с утра и до вечера и всех
других заставлял хохотать.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и
другой офицер Христофович, которые были дружны с моими
дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний
друг нашего дома.
Дядя, как скоро садился сам за свою картину, усаживал и меня рисовать на
другом столе; но учение сначала не имело никакого успеха, потому что я беспрестанно вскакивал, чтоб посмотреть, как рисует
дядя; а когда он запретил мне сходить с места, то я таращил свои глаза на него или влезал на стул, надеясь хоть что-нибудь увидеть.
Когда мы с сестрицей вошли туда, бабушка, все тетушки и двоюродные наши сестры, повязанные черными платками, а иные и в черных платках на шее, сидели молча
друг возле
друга; оба
дяди также были там; общий вид этой картины произвел на меня тяжелое впечатление.
Он не так любил ездить по гостям, как
другой мой
дядя, меньшой его брат, которого все называли ветреником, и рисовал не только для меня маленькие картинки, но и для себя довольно большие картины.
Когда Василий содержался в части, Маша по целым дням, не осушая глаз, плакала, жаловалась на свою горькую судьбу Гаше (принимавшей живое участие в делах несчастных любовников) и, презирая брань и побои своего
дяди, потихоньку бегала в полицию навещать и утешать своего
друга.
— Каналья этакий! — произнес он. — Да и вы, господа чиновники, удивительное дело, какой нынче пустой народ стали! Вон у меня покойный
дядя исправником был… Тогда, знаете, этакие французские камзолы еще носили… И как, бывало, он из округи приедет, тетушка сейчас и лезет к нему в этот камзол в карманы: из одного вынимает деньги, что по округе собрал, а из
другого — волосы человечьи — это он из бород у мужиков надрал. У того бы они квасу не выпустили!
Сижу я дома, а меня словно лихоманка ломает: то озноб, то жарынь всего прошибает; то зуб с зубом сомкнуть не могу, то весь так и горю горма. Целую Ночь надо мной баба промаялась, ни-ни, ни одной минуточки не сыпал. На
другой день, раным-ранехонько, шасть ко мне
дядя Федот в избу.
— Да ты, дедушко, опять сходи попроси, — вступается ямщик, —
дядя Онисим старик любезный: ты уважь его, сходи в
другой раз; он даст, как не дать!