Неточные совпадения
«Поют они без
голосу,
А слушать —
дрожь по волосу!» —
Сказал другой мужик.
Очевидно, однако ж, что она находилась в волнении, потому что грудь ее трепетно поднималась, а
голос, напоминавший райскую музыку, слегка
дрожал.
— Эй! кто тут! выходи! — крикнул он таким
голосом, что оловянные солдатики — и те
дрогнули.
— Мне обедать еще рано, а выпить надо. Я приду сейчас. Ей, вина! — крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим
дрожать стекла
голосом. — Нет, не надо, — тотчас же опять крикнул он. — Ты домой, так я с тобой пойду.
— Ну что же ты скажешь мне? — сказал Левин дрожащим
голосом и чувствуя, что на лице его
дрожат все мускулы. — Как ты смотришь на это?
― Всё-таки не поминай меня лихом, Костя! ― И
голос его
дрогнул.
Часто, читая вслух, когда он доходил до патетического места,
голос его начинал
дрожать, слезы показывались, и он с досадой оставлял книгу.
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. —
Голос его замирал и
дрожал от страха. — Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностью тревожной погони; это запел кларнет. Музыкант, выйдя на палубу, сыграл отрывок мелодии, полной печального, протяжного повторения. Звук
дрожал, как
голос, скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался. Далекое эхо смутно напевало ту же мелодию.
Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее
дрожали,
голосу не хватало. Два раза начинала она, и все не выговаривалось первого слога.
— Что, Соня? — сказал он и вдруг почувствовал, что
голос его
дрожит, — ведь все дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные тому привычки». Поняли вы давеча это?
Тут она остановилась опять, стыдливо предчувствуя, что
дрогнет и порвется опять ее
голос…
Голос Аркадия
дрожал сначала: он чувствовал себя великодушным, однако в то же время понимал, что читает нечто вроде наставления своему отцу; но звук собственных речей сильно действует на человека, и Аркадий произнес последние слова твердо, даже с эффектом.
Внезапно ударив кулаком по столу, он наполнил комнату стеклянной
дрожью посуды и, свирепо выкатив глаза, закричал пьяным
голосом...
Ее судороги становились сильнее,
голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора
дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее
дрожал подбородок.
Голос у нее был бесцветен, как у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над ухом.
Говорков — среднего роста, стройный, смуглолицый, черноглазый, с толстыми усами и квадратной бородкой, темные, бритые щеки его нервно
дрожат, говорит он высоким
голосом, крикливо и как бы откусывая слова, курчавые волосы его лежат на голове гладко, поблескивают, как шелк, и в них немало седых.
Он нехорошо возбуждался. У него тряслись плечи, он совал голову вперед, желтоватое рыхлое лицо его снова окаменело, глаза ослепленно мигали, губы, вспухнув, шевелились, красные, неприятно влажные. Тонкий
голос взвизгивал, прерывался, в словах кипело бешенство. Самгин, чувствуя себя отвратительно, даже опустил голову, чтоб не видеть пред собою противную
дрожь этого жидкого тела.
У него
дрожали ноги,
голос звучал где-то высоко в горле, размахивая портфелем, он говорил, не слыша своих слов, а кругом десятки
голосов кричали...
Но, хотя Суслов и ехидничал, Самгину было ясно, что он опечален, его маленькие глазки огорченно мигали,
голос срывался, и ложка в руке
дрожала.
— Хотела встать и упала, — заговорила она слабеньким
голосом, из глаз ее текли слезы, губы
дрожали. Самгин поднял ее, уложил на постель, сел рядом и, поглаживая ладонь ее, старался не смотреть в лицо ее, детски трогательное и как будто виноватое.
Она вырвалась; Клим, покачнувшись, сел к роялю, согнулся над клавиатурой, в нем ходили волны сотрясающей
дрожи, он ждал, что упадет в обморок. Лидия была где-то далеко сзади его, он слышал ее возмущенный
голос, стук руки по столу.
Возвратясь в дом, Самгин закусил, выпил две рюмки водки, прилег на диван и тотчас заснул. Разбудил его оглушительный треск грома, — в парке непрерывно сверкали молнии, в комнате, на столе все
дрожало и пряталось во тьму, густой дождь хлестал в стекла, синевато светилась посуда на столе, выл ветер и откуда-то доносился ворчливый
голос Захария...
Ресницы ее
дрожали, и казалось, что зрачки искрятся,
голос ее стал ниже, внушительней; помешивая ложкой чай, она усмехнулась небрежно и неприятно, говоря...
Они долго ходили по дорожке сада, седые усы Туробоева непрерывно
дрожали, он говорил что-то хриплым, сорванным
голосом, Варавка глухо мычал, часто отирая платком красное лицо, и кивал головою.
Снова стало тихо; певец запел следующий куплет; казалось, что
голос его стал еще более сильным и уничтожающим, Самгина пошатывало, у него
дрожали ноги, судорожно сжималось горло; он ясно видел вокруг себя напряженные, ожидающие лица, и ни одно из них не казалось ему пьяным, а из угла, от большого человека плыли над их головами гремящие слова...
Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги и набросил на нее как будто флёровое покрывало; лицо было в тени: слышался только мягкий, но сильный
голос, с нервной
дрожью чувства.
Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнем; голова
дрожала от волнения;
голос возвышался до непривычных нот.
— Я не могу стоять: ноги
дрожат. Камень ожил бы от того, что я сделала, — продолжала она томным
голосом. — Теперь не сделаю ничего, ни шагу, даже не пойду в Летний сад: все бесполезно — ты умер! Ты согласен со мной, Илья? — прибавила она потом, помолчав. — Не упрекнешь меня никогда, что я по гордости или по капризу рассталась с тобой?
От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического
голоса билось сердце,
дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни…
— Имя, имя? Кто писал письмо? — говорил он с
дрожью в
голосе.
— Позвольте мне вот с этой нарисовать копию! — робко, нежно звучащим
голосом девочки и с нервной
дрожью верхней губы просил он учителя.
Дрожь страсти вдруг охватила его. Он чувствовал, что колени его готовы склониться, и
голос пел внутри его: «Да, раб, повелевай!..»
— А! если так, если он еще, — заговорила она с
дрожью в
голосе, — достает тебя, мучает, он рассчитается со мной за эти слезы!.. Бабушка укроет, защитит тебя, — успокойся, дитя мое: ты не услышишь о нем больше ничего…
— Если вы, cousin, дорожите немного моей дружбой, — заговорила она, и
голос у ней даже немного изменился, как будто
дрожал, — и если вам что-нибудь значит быть здесь… видеть меня… то… не произносите имени!
Он едва договорил и с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого вздоха от Веры.
Голос у него
дрожал против воли. Видно было, что эта «тайна», тяжесть которой он хотел облегчить для Веры, давила теперь не одну ее, но и его самого. Он страдал — и хотел во что бы то ни стало скрыть это от нее…
В
голосе у него все еще слышалась робкая
дрожь.
Она видела теперь в нем мерзость запустения — и целый мир опостылел ей. Когда она останавливалась, как будто набраться силы, глотнуть воздуха и освежить запекшиеся от сильного и горячего дыхания губы, колени у ней
дрожали; еще минута — и она готова рухнуть на землю, но чей-то
голос, дающий силу, шептал ей: «Иди, не падай — дойдешь!»
— А то, другое, которое там!.. — ласково, но с
дрожью в
голосе спросил он, наклоняясь к ней.
— Я к тому нахохлился, — начал я с
дрожью в
голосе, — что, находя в вас такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я… Конечно, Версилов, может быть, начал несколько ретроградно, но потом он поправился и… в его словах, может быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и…
— Да неужто ты никогда меня не поцелуешь задушевно, по-детски, как сын отца? — проговорил он мне с странною
дрожью в
голосе. Я горячо поцеловал его.
— Ты говоришь о моем намерении жениться на Катюше? Так видишь ли, я решил это сделать, но она определенно и твердо отказала мне, — сказал он, и
голос его
дрогнул, как
дрожал всегда, когда он говорил об этом. — Она не хочет моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и я не могу принять этой жертвы, если это минутное. И вот я еду за ней и буду там, где она будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.
Иван сидел, зажав себе уши руками и смотря в землю, но начал
дрожать всем телом.
Голос продолжал...
— Здесь все друзья мои, все, кого я имею в мире, милые друзья мои, — горячо начала она
голосом, в котором
дрожали искренние страдальческие слезы, и сердце Алеши опять разом повернулось к ней.
Ее
голос звенел и
дрожал, как надтреснутый стеклянный колокольчик, вспыхивал и замирал…
Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью;
голос его не трепетал более — он
дрожал, но той едва заметной внутренней
дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся.
— Простите меня, Вера Павловна, — сказал Лопухов, входя в ее комнату, — как тихо он говорит, и
голос дрожит, а за обедом кричал, — и не «друг мой», а «Вера Павловна»: — простите меня, что я был дерзок. Вы знаете, что я говорил: да, жену и мужа не могут разлучить. Тогда вы свободны.
— Верочка, друг мой, ты упрекнула меня, — его
голос дрожал, во второй раз в жизни и в последний раз; в первый раз
голос его
дрожал от сомнения в своем предположении, что он отгадал, теперь
дрожал от радости: — ты упрекнула меня, но этот упрек мне дороже всех слов любви. Я оскорбил тебя своим вопросом, но как я счастлив, что мой дурной вопрос дал мне такой упрек! Посмотри, слезы на моих глазах, с детства первые слезы в моей жизни!
— Вера Павловна, вы образованная дама, вы такая чистая и благородная, — говорит Марья Алексевна, и
голос ее
дрожит от злобы, — вы такая добрая… как же мне, грубой и злой пьянице, разговаривать с вами?
Живо помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством говорила о них своим слабым
голосом, который иногда изменялся и
дрожал от удержанных слез.