Неточные совпадения
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно
древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила
мысль: что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
Райский приласкал его и приласкался к нему, сначала ради его одиночества, сосредоточенности, простоты и доброты, потом вдруг открыл в нем страсть, «священный огонь», глубину понимания до степени ясновидения, строгость
мысли, тонкость анализа — относительно
древней жизни.
Он любил жену свою, как любят воздух и тепло. Мало того, он, погруженный в созерцание жизни
древних, в их
мысль и искусство, умудрился видеть и любить в ней какой-то блеск и колорит древности, античность формы.
— Вся
мысль моей статьи в том, что в
древние времена, первых трех веков христианства, христианство на земле являлось лишь церковью и было лишь церковь.
Я во Франции — француз, с немцами — немец, с
древним греком — грек и, тем самым, наиболее русский, тем самым я настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю главную ее
мысль».
В статье «Об эпиграмме и надписи у
древних» (из Ла Гарпа) читаем: «В новейшие времена эпиграмма, в обыкновенном смысле, означает такой род стихотворения, который особенно сходен с сатирою по насмешке или по критике; даже в простом разговоре колкая шутка называется эпиграммою; но в особенности сим словом означается острая
мысль или натуральная простота, которая часто составляет предмет легкого стихотворения.
Вот мой разговор с I — там, вчера, в
Древнем Доме, среди заглушающего логический ход
мыслей пестрого шума — красные, зеленые, бронзово-желтые, белые, оранжевые цвета… И все время — под застывшей на мраморе улыбкой курносого
древнего поэта.
Вы, ураниты, — суровые и черные, как
древние испанцы, мудро умевшие сжигать на кострах, — вы молчите, мне кажется, вы — со мною. Но я слышу: розовые венеряне — что-то там о пытках, казнях, о возврате к варварским временам. Дорогие мои: мне жаль вас — вы не способны философски-математически
мыслить.
…Тихонько, металлически-отчетливо постукивают
мысли; неведомый аэро уносит меня в синюю высь моих любимых абстракций. И я вижу, как здесь — в чистейшем, разреженном воздухе — с легким треском, как пневматическая шина, — лопается мое рассуждение «о действенном праве». И я вижу ясно, что это только отрыжка нелепого предрассудка
древних — их идеи о «праве».
— Au fait, [На самом деле (фр.).] что такое нигилизм? — продолжает ораторствовать Митенька, — откиньте пожары, откиньте противозаконные волнения, урезоньте стриженых девиц… и, спрашиваю я вас, что вы получите в результате? Вы получите: vanitum vanitatum et omnium vanitatum, [Vanitas vanitatum et omnia vanitas (лат.) — суета сует и всяческая суета.] и больше ничего! Но разве это неправда? разве все мы, начиная с того
древнего философа, который в первый раз выразил эту
мысль, не согласны насчет этого?
Темно и отчетливо бродили эти
мысли по душе Бельтова, и он с завистью смотрел на какого-нибудь германца, живущего в фортепьянах, счастливого Бетховеном и изучающего современность ex fontibus [по первоисточникам (лат.).], то есть по
древним писателям.
Первый толчок дал один из батюшек, сказав, что"ныне настали времена покаянные", на что другой батюшка отозвался, что давно очнуться пора, потому что"все революции, и
древние и новые, оттого происходили, что правительства на вольные
мысли сквозь пальцы смотрели".
Наконец, встанет Хлестаков, и только что пригласит присяжных заседателей перенестись вместе с ним
мыслью в
Древний Рим, как председатель с твердостью, не допускающею возражений, заметит ему, что всякие разговоры в деле столь ясном неуместны, и затем объявит прения заключенными.
Если в Петре, до знакомства с жизнью иноземцев в Немецкой слободе, и не было
мысли об изменении общественного положения женщины в России, — то по крайней мере в нем не могла развиться и особенная любовь к ее заключенному, тюремному положению в
древней Руси.
Казалось бы, чего же лучше? Сам историк, начертавши эту великолепную картину
древней Руси, не мог удержаться от вопросительного восклицания: «Чего же недоставало ей?» Но на деле оказалось совсем не то:
древней Руси недоставало того, чтобы государственные элементы сделались в ней народными. Надеемся, что
мысль наша пояснится следующим рядом параллельных выписок из книги г. Устрялова, приводимых нами уже без всяких замечаний...
Но если даже Петр и до конца жизни не избавился от
мысли, что единственно София была виновницей бунта, все же происшествия этого времени должны были открыть ему многое относительно внутреннего управления
древней Руси.
Если мы не перенесемся в
древнюю Грецию, песни Сафо и Анакреона покажутся нам выражением антиэстетического наслаждения, чем-то похожим на те произведения нашего времени, которых стыдится печать; если мы не перенесемся
мыслью в патриархальное общество, песни Гомера будут оскорблять нас цинизмом, грубым обжорством, отсутствием нравственного чувства.
Но если понятия
древних и старинных мыслителей не могут при настоящем развитии науки иметь влияния на современный образ
мыслей, то нельзя не видеть, что во многих случаях современные понятия оказываются сходны с понятиями предшествующих веков.
Так, у касты ученых, у людей знания в средних веках, даже до XVII столетия, окруженных грубыми и дикими понятиями, хранилось и святое наследие
древнего мира, и воспоминание прошедших деяний, и
мысль эпохи; они в тиши работали, боясь гонений, преследований, — и слава после озарила скрытый труд их.
Народы, грядя на совершение судеб человечества, не знали аккорда, связывавшего их звуки в единую симфонию; Августин на развалинах
древнего мира возвестил высокую
мысль о веси господней, к построению которой идет человечество, и указал вдали торжественную субботу успокоения.
А я по привычке повторяю про себя слова богослужения, оглядываюсь, хочу понять, которая здесь отшельница, и нет во мне благоговения. Понял это — смутился… Ведь не играть пришёл, а в душе — пусто. И никак не могу собрать себя, всё во мне разрознено,
мысли одна через другую скачут. Вижу несколько измождённых лиц —
древние, полумёртвые старухи, смотрят на иконы, шевелят губами, а шёпота не слышно.
Неужели и тут надо видеть основную
мысль его — отстоять
древнюю русскую народность восточную от тлетворного влияния Запада?
Я противопоставляю два различных мироощущения, два навыка
мысли, две души. Основная сущность их — одинакова, — стремление к добру, красоте жизни, к свободе духа. Но по силе целого ряда сложных причин большинство человечества еще не изжило
древнего страха перед тайнами природы, не возвысилось до уверенности в силе своей воли, не чувствует себя владыкой своей планеты и не оценило сущности деяния как начала всех начал.
Восток, как это известно, является частью преобладания начал эмоциональных, чувственных над началами интеллекта, разума: он предпочитает исследованию — умозрение, научной гипотезе — метафизический догмат. Европеец — вождь и хозяин своей
мысли; человек Востока — раб и слуга своей фантазии. Этот
древний человек был творцом большинства религий, основоположником наиболее мрачной метафизики; он чувствует, но не изучает, и его способность объединять свой опыт в научные формы — сравнительно ничтожна.
Во-вторых: все те, которые чему-нибудь учились, но постоянно терзаются
мыслью, что вы сомневаетесь в том, что они что-нибудь знают; преследуемые постоянно такой
мыслью, они спешат скреплять каждое ваше слово анекдотом из
древней истории, приводят часто ни к селу, ни к городу ученые цитаты и страшно злоупотребляют словами: Цицерон, анахронизм, Буцефал, Муций Сцевола, Абботсфордское аббатство, псевдоним, Гораций Коклес, и проч., и проч.
Одна из самых
древних и самых глубоких по
мысли вер была вера индусов. Причиной того, что она не стала верой всемирной и не дала для жизни людей тех плодов, какие она могла дать, было то, что учителя ее признали людей неравными и разделили их на касты. Для людей, признающих себя неравными, не может быть истинной веры.
Как удивительно то, что мир терпит и воспринимает из высших откровений истины только самые
древние и теперь уже несвоевременные, но всякое прямое откровение, всякую самобытную
мысль он считает ничтожною, иногда прямо ненавидит!
Мысли, собранные здесь, принадлежат самым разнообразным авторам, начиная с браминской, конфуцианской, буддийской письменности, и до евангелия, посланий и многих, многих как
древних, так и новых мыслителей. Большинство этих
мыслей, как при переводах, так и при переделке, подверглись такому изменению, что я нахожу неудобным подписывать их именами их авторов. Лучшие из этих неподписанных
мыслей принадлежат не мне, а величайшим мудрецам мира.
Недопустимо переносить на
древнее, первобытное человечество наши навыки
мысли, нашу психологию, нашу картину мира.
На краю вала, на самом высоком изгибе, с чудным видом на нижнее прибрежье Волги, Теркин присел на траве и долго любовался далью.
Мысли его ушли в глубокую старину этого когда-то дикого дремучего края… Отец и про
древнюю старину не раз ему рассказывал. Бывало, когда Вася вернется на вакации и выложит свои книги, Иван Прокофьич возьмет учебник русской истории, поэкзаменует его маленько, а потом скажет...
То, что так понимала и понимает жизнь большая половина человечества, — то, что величайшие умы понимали жизнь так же, — то, что никак нельзя ее понимать иначе, нисколько не смущает их. Они так уверены в том, что все вопросы жизни, если не разрешаются самым удовлетворительным образом, то устраняются телефонами, оперетками, бактериологией, электрическим светом, робуритом и т. п., что
мысль об отречении от блага жизни личной представляется им только отголоском
древнего невежества.
Не
мысли, о государь, чтобы святой отец нудил тебя оставить веру греческую: нет, он желает единственно, чтобы ты, имея деяние первых соборов и все истинное, все
древнее извеки утвердил в своем царстве, как закон неизменяемый.
Самая сильная опасность при переходе русского народа из
древней истории в новую, из возраста чувств в возраст
мысли и знания, из жизни домашней, замкнутой в жизнь общественных народов — главная опасность при этом заключалась в отношении к чужим народам, опередившим в деле знания, у которых поэтому надо было учиться.
Я во Франции — француз, с немцем — немец, с
древним греком — грек и, тем самым, наиболее русский, тем самым, я — настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю ее главную
мысль».
По его
мысли, в главном городе Новороссии — Екатеринославе, пространство которого определялось в 300 квадратных верст, должны были возникнуть «судилища, наподобие
древних базилик», лавки вроде «Пропилеи в Афинах», музыкальная консерватория, и прочее…