Неточные совпадения
«Бежали-бежали, — говорит летописец, — многие, ни
до чего не добежав, венец приняли; [Венец принять — умереть мученической
смертью.] многих изловили и заключили в узы; сии почитали себя благополучными».
Когда Кити уехала и Левин остался один, он почувствовал такое беспокойство без нее и такое нетерпеливое желание поскорее, поскорее дожить
до завтрашнего утра, когда он опять увидит ее и навсегда соединится с ней, что он испугался, как
смерти, этих четырнадцати часов, которые ему предстояло провести без нее.
С той минуты, как при виде любимого умирающего брата Левин в первый раз взглянул на вопросы жизни и
смерти сквозь те новые, как он называл их, убеждения, которые незаметно для него, в период от двадцати
до тридцати четырех лет, заменили его детские и юношеские верования, — он ужаснулся не столько
смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего, зачем и что она такое.
Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив, что
до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже
смерти ничего не случится — а
смерти не минуешь!
За месяц
до своей
смерти она достала из своего сундука белого коленкору, белой кисеи и розовых лент; с помощью своей девушки сшила себе белое платье, чепчик и
до малейших подробностей распорядилась всем, что нужно было для ее похорон.
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю
до его
смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
Наконец, когда уж она дошла
до совершенного убеждения в
смерти несчастного, — он вошел в ее комнату.
— Ах, Петр Петрович, вы не поверите,
до какой степени вы меня теперь испугали! — продолжала Пульхерия Александровна. — Я его всего только два раза видела, и он мне показался ужасен, ужасен! Я уверена, что он был причиною
смерти покойницы Марфы Петровны.
— Когда?.. — приостановился Раскольников, припоминая, — да дня за три
до ее
смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи иду, — подхватил он с какою-то торопливою и особенною заботой о вещах, — ведь у меня опять всего только рубль серебром… из-за этого вчерашнего проклятого бреду!
До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к
смерти. Ни о чем не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно.
А сам, как бурный вихрь, пустился, // Не взвидя света, ни дорог, // Поколь, в овраг со всех махнувши ног, // До-смерти не убился.
Карандышев. Ушибиться! Тут верная
смерть: внизу мощено камнем. Да впрочем, тут так высоко, что умрешь прежде, чем долетишь
до земли.
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка
смерть, а каждому внове.
До сих пор не трушу… а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать… я любил вас! это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая красивая…
—
До чего несчастны мы, люди, милейший мой Иван Кириллович… простите! Клим Иванович, да, да… Это понимаешь только вот накануне конца, когда подкрадывается тихонько какая-то болезнь и нашептывает по ночам, как сводня: «Ах, Захар, с какой я тебя дамочкой хочу познакомить!» Это она — про
смерть…
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о
смерти,
до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Вспомнилась печальная шутка Питера Альтенберга: «Так же, как хорошая книга, прочитанная
до последней строки, — человек иногда разрешает понять его только после
смерти».
Летом, на другой год после
смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней
до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
Как будто забыв о
смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она
до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и сказала, что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
— Замок, конечно, сорван, а — кто виноват? Кроме пастуха да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках
смерти ждут, — весь мир виноват, от мала
до велика. Всю деревню, с детями, с бабами, ведь не загоните в тюрьму, господин? Вот в этом и фокус: бунтовать — бунтовали, а виноватых — нету! Ну, теперь идемте…
—
До свидания, — сказал Клим и быстро отступил, боясь, что умирающий протянет ему руку. Он впервые видел, как
смерть душит человека, он чувствовал себя стиснутым страхом и отвращением. Но это надо было скрыть от женщины, и, выйдя с нею в гостиную, он сказал...
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами: оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной
смертью, а, дожив
до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят, что прежде был крепче народ.
Измученное волнениями или вовсе не знакомое с ними сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому не ведомым счастьем. Все сулит там покойную, долговременную жизнь
до желтизны волос и незаметную, сну подобную
смерть.
Она прожила бы
до старости, не упрекнув ни жизнь, ни друга, ни его непостоянную любовь, и никого ни в чем, как не упрекает теперь никого и ничто за свою
смерть. И ее болезненная, страдальческая жизнь, и преждевременная
смерть казались ей — так надо.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. —
Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли,
до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Новое учение не давало ничего, кроме того, что было
до него: ту же жизнь, только с уничижениями, разочарованиями, и впереди обещало —
смерть и тлен. Взявши девизы своих добродетелей из книги старого учения, оно обольстилось буквою их, не вникнув в дух и глубину, и требовало исполнения этой «буквы» с такою злобой и нетерпимостью, против которой остерегало старое учение. Оставив себе одну животную жизнь, «новая сила» не создала, вместо отринутого старого, никакого другого, лучшего идеала жизни.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре
смерти, говорят даже, за четверть часа
до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
У него, по
смерти его, нашли зашитыми в его рубище
до трех тысяч кредитными билетами.
Алексей Никанорович (Андроников), занимавшийся делом Версилова, сохранял это письмо у себя и, незадолго
до своей
смерти, передал его мне с поручением «приберечь» — может быть, боялся за свои бумаги, предчувствуя
смерть.
Катерина Николаевна как-то раз, за неделю
до его
смерти, предложила было ему призвать меня, для развлечения, но он даже нахмурился: факт этот сообщаю без всяких объяснений.
— Да мне удобнее, я с Тарасом вместе, — сказал он. — Да вот еще что, — прибавил он, —
до сих пор я еще не отдал в Кузминском землю крестьянам, так что в случае моей
смерти твои дети наследуют.
В таком положении дела оставались
до самой
смерти Гуляева; старик и умер не так, как умирают другие люди.
Все дошло
до предела, за которым уже — разложение и
смерть.
Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо,
до того, что если бы видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то не поверил бы, может быть, и самой
смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное.
Федор Павлович узнал о
смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и
до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
«Ты сама баба не промах, — сказал он ей, отделяя ей тысяч с восемь, — сама и орудуй, но знай, что, кроме ежегодного содержания по-прежнему,
до самой
смерти моей, больше ничего от меня не получишь, да и в завещании ничего больше тебе не отделю».
Они созидали богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то
смерть вам и богам вашим!» И так будет
до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут пред идолами.
— Брат, — прервал Алеша, замирая от страха, но все еще как бы надеясь образумить Ивана, — как же мог он говорить тебе про
смерть Смердякова
до моего прихода, когда еще никто и не знал о ней, да и времени не было никому узнать?
Я посетил Сорокоумова незадолго
до его
смерти.
Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы; что же
до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась.
Смерть пришла-таки за ней… и «после Петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки
до церкви считают пять верст с лишком и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела сказать: с неба.
Впрочем, хлопоты Василисы Васильевны насчет воспитания Пантюши ограничились одним мучительным усилием: в поте лица наняла она ему в гувернеры отставного солдата из эльзасцев, некоего Биркопфа, и
до самой
смерти трепетала, как лист, перед ним: ну, думала она, коли откажется — пропала я! куда я денусь? где другого учителя найду?
Андрей Гаврилович, изумленный неожиданным запросом, в тот же день написал в ответ довольно грубое отношение, в коем объявлял он, что сельцо Кистеневка досталось ему по
смерти покойного его родителя, что он владеет им по праву наследства, что Троекурову
до него дела никакого нет и что всякое постороннее притязание на сию его собственность есть ябеда и мошенничество.
«Свободная» личность у него часовой и работник без выслуги, она несет службу и должна стоять на карауле
до смены
смертью, она должна морить в себе все лично-страстное, все внешнее долгу, потому что она — не она, ее смысл, ее сущность вне ее, она — орган справедливости, она предназначена, как дева Мария, носить в мучениях идею и водворить ее на свет для спасения государства.
Старик прослыл у духоборцев святым; со всех концов России ходили духоборцы на поклонение к нему, ценою золота покупали они к нему доступ. Старик сидел в своей келье, одетый весь в белом, — его друзья обили полотном стены и потолок. После его
смерти они выпросили дозволение схоронить его тело с родными и торжественно пронесли его на руках от Владимира
до Новгородской губернии. Одни духоборцы знают, где он схоронен; они уверены, что он при жизни имел уже дар делать чудеса и что его тело нетленно.
С тех пор я не мог на него равнодушно смотреть
до самой его
смерти в 1845 году.
Вместо того, чтоб ненавидеть
смерть, она, лишившись своих малюток, возненавидела жизнь. Это-то и надобно для христианства, для этой полной апотеозы
смерти — пренебрежение земли, пренебрежение тела не имеет другого смысла. Итак, гонение на все жизненное, реалистическое, на наслаждение, на здоровье, на веселость на привольное чувство существования. И Лариса Дмитриевна дошла
до того, что не любила ни Гете, ни Пушкина.
Я не имею духу говорить о нем с улыбкой, так горестно он кончил свою жизнь, а все-таки
до самой
смерти он был очень смешон.
Незадолго
до своей
смерти он прислал мне в Париж длинное и исполненное интереса письмо.
Бедная Саша, бедная жертва гнусной, проклятой русской жизни, запятнанной крепостным состоянием, —
смертью ты вышла на волю! И ты еще была несравненно счастливее других: в суровом плену княгининого дома ты встретила друга, и дружба той, которую ты так безмерно любила, проводила тебя заочно
до могилы. Много слез стоила ты ей; незадолго
до своей кончины она еще поминала тебя и благословляла память твою как единственный светлый образ, явившийся в ее детстве!
За месяц
до его
смерти я с ужасом стал примечать, что умственные способности его тухнут, слабеют, точно догорающие свечи, в комнате становилось темнее, смутнее. Он вскоре стал с трудом и усилием приискивать слово для нескладной речи, останавливался на внешних созвучиях, потом он почти и не говорил, а только заботливо спрашивал свои лекарства и не пора ли принять.