Неточные совпадения
И скоро звонкий голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был должен ехать с нею в полк.
Слезами горько обливаясь,
Старушка, с
дочерью прощаясь,
Казалось, чуть жива была,
Но Таня плакать не могла;
Лишь смертной бледностью покрылось
Ее печальное лицо.
Когда все вышли на крыльцо,
И всё, прощаясь, суетилось
Вокруг кареты молодых,
Татьяна проводила их.
Несколько лет назад в Петербург приехала маленькая старушка-помещица, у которой было, по ее словам, «вопиющее дело». Дело это заключалось в том, что она по своей сердечной доброте и простоте, чисто из одного участия, выручила из беды одного великосветского франта, — заложив для него свой домик, составлявший все достояние
старушки и ее недвижимой, увечной
дочери да внучки. Дом был заложен в пятнадцати тысячах, которые франт полностию взял, с обязательством уплатить в самый короткий срок.
Все лежали, некоторые захрапели, только
старушка, всегда долго молившаяся, всё еще клала поклоны перед иконой, а
дочь дьячка, как только надзирательница ушла, встала и опять начала ходить взад и вперед по камере.
Столовка была открыта ежедневно, кроме воскресений, от часу до трех и всегда была полна. Раздетый, прямо из классов, наскоро прибегает сюда ученик, берет тарелку и металлическую ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая
старушка Моисеевна и ее
дочь отпускают кушанья. Садится ученик с горячим за стол, потом приходит за вторым, а потом уж платит деньги
старушке и уходит. Иногда, если денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем.
«Мой муж не приехал, нет даже письма,
И брат и отец ускакали, —
Сказала я матушке: — Еду сама!
Довольно, довольно мы ждали!»
И как ни старалась упрашивать
дочьСтарушка, я твердо решилась;
Припомнила я ту последнюю ночь
И всё, что тогда совершилось,
И ясно сознала, что с мужем моим
Недоброе что-то творится…
— Не могу я жить без этой Нюрочки, — шептала
старушка, закрывая лицо руками. — Точно вот она моя
дочь. Даже вздрогну, как она войдет в комнату, и все ее жду.
Это были:
старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя
дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
— Носи на здоровье! — прибавила она, надевая крест и крестя
дочь, — когда-то я тебя каждую ночь так крестила на сон грядущий, молитву читала, а ты за мной причитывала. А теперь ты не та стала, и не дает тебе господь спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа! Не помогают тебе и молитвы мои материнские! — И
старушка заплакала.
— Вот он какой, — сказала
старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с
дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Приметила тоже
старушка, что и старик ее как-то уж слишком начал хвалить меня и как-то особенно взглядывает на меня и на
дочь… и вдруг испугалась: все же я был не граф, не князь, не владетельный принц или по крайней мере коллежский советник из правоведов, молодой, в орденах и красивый собою!
— Нет, старушка-с, имеет
дочь на возрасте — девицу.
Семейство их состояло из матери, пятидесятилетней вдовы, еще свеженькой и веселенькой
старушки, красавицы
дочери Авдотьи Васильевны и сына, заики, Петра Васильевича, отставного холостого поручика, весьма серьезного характера.
Мне известно только то, что папа в первый свой визит не застал Петра Васильевича, который был в поле, и пробыл один часа два с дамами. Я воображаю, как он рассыпался в любезностях, как обворожал их, притопывая своим мягким сапогом, пришепетывая и делая сладенькие глазки. Я воображаю тоже, как его вдруг нежно полюбила веселенькая
старушка и как развеселилась ее холодная красавица
дочь.
О, сколько беспокойств и хлопот причинил
старушке этот вывоз
дочерей: свежего, нового бального туалета у барышень не было, да и денег, чтобы сделать его, не обреталось; но привезти на такой блестящий бал, каковой предстоял у сенатора, молодых девушек в тех же платьях, в которых они являлись на нескольких балах, было бы решительно невозможно, и бедная Юлия Матвеевна, совсем почти в истерике, объездила всех местных модисток, умоляя их сшить
дочерям ее наряды в долг; при этом сопровождала ее одна лишь Сусанна, и не ради туалета для себя, а ради того, чтобы Юлия Матвеевна как-нибудь не умерла дорогой.
Точно гора с плеч свалилась у адмиральши. Дальше бы, чего доброго, у нее и характера недостало выдержать. Спустя немного после ухода Ченцова, Людмила вышла к адмиральше и, сев около нее, склонила на плечо
старушки свою бедную голову; Юлия Матвеевна принялась целовать
дочь в темя. Людмила потихоньку плакала.
Дарьянов придет к ней обедать в домик
старушки Препотенской; а отец Туберозов условился туда же прийти несколько попозже, чтобы напиться чаю и проводить свою любимейшую духовную
дочь.
Любя не менее
дочерей свою сестричку-сиротку, как называл ее Степан Михайлович, он был очень нежен с ней по-своему; но Прасковья Ивановна, по молодости лет или, лучше сказать, по детскости своей, не могла ценить любви и нежности своего двоюродного брата, которые не выражались никаким баловством, к чему она уже попривыкла, поживши довольно долго у своей бабушки; итак немудрено, что она скучала в Троицком и что ей хотелось воротиться к прежней своей жизни у
старушки Бактеевой.
Старику и его
дочери привелось прощаться с Анной скорей, чем они предполагали. Не прошло трех дней, как
старушка явилась в Сосновку. Избы были проданы. Петр, Василий и Анна отправлялись на следующее утро в «рыбацкие слободы». Вечером Кондратий, Дуня и еще несколько родственников проводили
старушку за околицу.
Кредиторы получили свои деньги, а Яков Львович провел с собою растерявшуюся
старушку через крестившуюся и благословлявшую их толпу народа и увез эту свою мать в дом свой, где поместил ее с
дочерью и внучатами и тем посылал блюда с своей кухни, а самоё нареченную мать сажал с собою за стол в почетном конце.
Дело было в том, что в городе жила престарелая вдова купчиха, у которой были два сына и замужняя
дочь.
Старушка имела неразделенный с детьми капитал и заветное право разделить им детей, когда сама того пожелает. Но такое желание ей, по русскому купеческому обычаю, долго не приходило, а между тем в это время зять ее погорел.
Жалея
дочь и внучат,
старушка построила им на пожарище дом и дала из общего капитала денег на оборот, разумеется с тем, чтобы зять, поправясь, возвратил деньги обратно, а при этом поручилась за него еще кое-кому и сторонним людям, имевшим к ней доверие.
— Почему ж это так? — смеялась, глядя в глаза
дочери,
старушка.
— Можно? — переспросила изумленная
старушка и, посмотревши с упрекам на
дочь, горько заплакала.
— Нам велика, Иденька, двоим эта квартира, — старалась
старушка заговаривать с
дочерью, когда та возвращалась.
В течение пяти лет, которые
старушка провела у
дочери и у зятя, ни она, ни Ида не имели ни малейшего основания пожалеть о том, что они оставили свое хозяйство.
— Стуит, мама моя, стуит, — отвечала
старушка, называя
дочь своей матерью.
Девушки, начавшие учиться за этими реалами типографскому делу, были: одна — бедная швея, не имевшая о ту пору работы, другая — бедная полька, жившая субсидиями Огрызько, третья — бедная дворянка,
дочь едва двигавшей ноги
старушки, которую
дочь содержала своими трудами, а четвертая — капризная подруга одного из мелкотравчатых писателей.
Семейство Калайдовичей состояло из добрейшей
старушки матери, прелестной
дочери, сестры Калайдовича, и двоюродного его брата, исполнявшего в доме роль хозяина, так как сам Калайдович, кончив курс школы правоведения, поступил на службу в Петербурге и у матери проводил только весьма короткое время.
Между тем добродушная
старушка успела рассказать ему о своем горе и утешении — о смерти мужа и о милых свойствах
дочери своей, об ее трудолюбии и нежности, и проч., и проч.
Чувствительная, добрая
старушка, видя неутомимость
дочери, часто прижимала ее к слабо биющемуся сердцу, называла божескою милостию, кормилицею, отрадою старости своей и молила бога, чтобы он наградил ее за все то, что она делает для матери.
Один раз он шел с двумя
старушками и солдатом. Барин с барыней на шарабане, запряженном рысаком, и мужчина и дама верховые остановили их. Муж барыни ехал с
дочерью верхами, а в шарабане ехала барыня с, очевидно, путешественником-французом.
— Я знаю, вы его полюбите, моего Пашеньку, — продолжала
старушка: — он такой славный! Верите ли, году не проходит, чтобы он мне денег не присылал, и Аннушке, моей
дочери, тоже много помогает; а все из одного жалованья! Истинно век благодарю Бога, — заключила она со слезами на глазах; — что дал Он мне такое дитя.
— Остался после
дочери моей родной, — продолжала
старушка, — словно ненаглядный брильянт для нас; думали, утехой да радостью будет в нашем одиночестве да старости; обучали как дворянского сына; отпустили в Москву по торговой части к людям, кажется, хорошим.
— Сын их единородный, — начал старик с грустною, но внушительною важностью, — единая их утеха и радость в жизни, паче всего тем, что, бывши еще в молодых и цветущих летах, а уже в больших чинах состояли, и службу свою продолжали больше в иностранных землях, где, надо полагать, лишившись тем временем супруги своей, потеряли первоначально свой рассудок, а тут и жизнь свою кончили, оставивши на руках нашей
старушки свою —
дочь, а их внуку, но и той господь бог, по воле своей, не дал долгого веку.
Старушка-крестьянка за несколько часов до смерти говорила
дочери о том, что она рада тому, что умирает летом. Когда
дочь спросила: почему? — умирающая отвечала, что она рада потому, что зимой трудно копать могилу, а летом легко.
Старушке было легко умирать, потому что она до последнего часа думала не о себе, а о других.
Старушка была хорошая и добрая; она привечала всех и давала от своей коровки молочка бескоровным ребятишкам, а особенно ласкала
дочерей своей племянницы, из которых одна, самая младшая, была ее любимицею.
Старушка и говорит
дочери: отпусти меня, я пойду в няни, и тебе, может, бог поможет одной с детьми управляться.
А где же
дочь? Где же Манечка? Я не расспрашивал; не хотелось расспрашивать
старушку, одетую в глубокий траур, и пока я сидел в домике и потом уходил, Манечка не вышла ко мне, я не слышал ни ее голоса, ни ее тихих, робких шагов… Было всё понятно и было так тяжело на душе.
Потом посылали его в город, то с запиской, то за хозяйской
дочерью в гимназию, то за деревянным маслом для
старушки.
— Вы знаете, это тут рядом в богадельне две
старушки, мать и
дочь. Одной девяносто лет, другой семьдесят.
Дочь начнет мать ругать, та ей: «Ты бы постыдилась, ведь я табе мать», — «Да-а, мать! Вы до ста лет будете жить, а все будете мать?»
Два лица, вносившие относительную жизнь в это отжившее царство, были — Екатерина Петровна Бахметьева, сверстница Талечки по годам,
дочь покойного друга ее отца и приятельницы матери — бодрой
старушки, почти молившейся на свою единственную дочурку, на свою Катиш, как называла ее Мавра Сергеевна Бахметьева, и знакомый нам, хотя только по имени, молодой гвардеец — Николай Павлович Зарудин, с отцом которого, бывшим губернатором одной из ближайших к Петербургской губернии местностей, Федор Николаевич Хомутов был в приятельских отношениях.
Твердо высказала она свое бесповоротное решение Дарье Алексеевне. Неприготовленная к подобной выходке
дочери,
старушка остолбенела.
Ее мать, сгорбленная
старушка, вела свою
дочь, сама опираясь на костяной костыль.
Все сочувствие
старушки было на стороне
дочери — Любовь Аркадьевны Селезневой.
Тони припоминала, как она выезжала со
старушкой в свет, пока та еще была в силах делать выезды, как избранный кружок, собиравшийся у нее в доме, обращался с бедною воспитанницей, словно с родной
дочерью аристократической барыни. Засыпая у себя дома, ей чудилось, что сухая рука ее, исписанная синими жилками, благословляла ее на сон грядущий, и она верила, что благословение это принесет ей счастье. Помнила Тони, как заболела тяжко
старушка, перемогалась недолго и просила ее перед смертью закрыть ей глаза.
Известие о переменах в Петербурге еще не доходило до Лемеш, а все самые блестящие представления
старушки о величии сына до того далеки были от внезапно поразившей ее действительности, что нетрудно понять ее недоверчивость. Наталья Демьяновна собралась с сыном Кириллом,
дочерьми, внуками и внучатами, родными, двоюродными и пустилась в путь-дорогу.
Старушка Анна Александровна Сиротинина внимательно, изредка покачивая своей седой головой в черном чепце, слушала рассказ своей «любимицы», как она называла Дубянскую, о ее страшном двусмысленном положении в доме Селезневых между отцом и матерью, с одной стороны, и
дочерью — с другой.
В столовой, кроме «самого» и его
дочери, были старушка-тетка Надежды Гавриловны, сестра ее матери, вдова купца, умершего несостоятельным, заведывавшая хозяйством Синявина, и два соседа по лавкам Гаврилы Семеновича, нарочно, как мы потом узнали, приглашенных хозяином. Тут-то, у стола, в сконфуженно-недоумевающем ожидании, на кончиках стульев, сидели старик Алексей Парфенович и его сын Петр — красивый брюнет лет двадцати пяти.
Увоз первой из родительского дома Савиным, укрывшим свою «невесту», как называли уже Гранпа в театральных кружках под покров ее бабушки, произвел, конечно, переполох в ее семье, но отец Маргариты побаивался Нины Александровны и предпринимать что-нибудь против
старушки, несмотря на настояния своей сожительницы, не решался, даже ездить к Нине Александровне он не смел, так как
старушка все равно не приняла бы его, прозевавшего и погубившего, как она выражалась, ее
дочь — мать Маргариты.
Четырнадцатилетнюю Тони взяла к себе
старушка, аристократка, узнавшая о бедном положении многочисленного семейства Лориных, и увезла ее с собой в Петербург. Она дала слово заменить ей мать и тем охотнее исполнила это слово, что скоро полюбила свою названую
дочь за ее прекрасные душевные качества.