Неточные совпадения
— А счастье наше — в хлебушке:
Я
дома в Белоруссии
С мякиною, с кострикою
Ячменный
хлеб жевал;
Бывало, вопишь голосом,
Как роженица корчишься,
Как схватит животы.
А ныне, милость Божия! —
Досыта у Губонина
Дают ржаного хлебушка,
Жую — не нажуюсь...
Был слух, что они томились где-то в подвале градоначальнического
дома и что он самолично раз в день, через железную решетку, подавал им
хлеб и воду.
Обед стоял на столе; она подошла, понюхала
хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла.
Дом уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще теплый на солнце вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и кучер, очевидно недовольный, — все были противны ей и раздражали ее своими словами и движениями.
Кто ж был жилец этой деревни, к которой, как к неприступной крепости, нельзя было и подъехать отсюда, а нужно было подъезжать с другой стороны — полями,
хлебами и, наконец, редкой дубровой, раскинутой картинно по зелени, вплоть до самых изб и господского
дома? Кто был жилец, господин и владетель этой деревни? Какому счастливцу принадлежал этот закоулок?
С каждым годом притворялись окна в его
доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и
хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
У мужика, большого эконома,
Хозяина зажиточного
дома,
Собака нанялась и двор стеречь,
И
хлебы печь,
И, сверх того, полоть и поливать рассаду.
Ни
хлеба дома, ни рассады.
Я бросился было к нему на помощь; несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками, приговаривая: «Вот ужо вам будет, государевым ослушникам!» Нас потащили по улицам; жители выходили из
домов с
хлебом и солью.
Не хватало рук для жатвы: соседний однодворец, с самым благообразным лицом, порядился доставить жнецов по два рубля с десятины и надул самым бессовестным образом; свои бабы заламывали цены неслыханные, а
хлеб между тем осыпался, а тут с косьбой не совладели, а тут Опекунский совет [Опекунский совет — учреждение, возглавлявшее Московский воспитательный
дом, при котором была ссудная касса, производившая разного рода кредитные операции: выдачу ссуд под залог имений, прием денежных сумм на хранение и т.д.] грозится и требует немедленной и безнедоимочной уплаты процентов…
— Сожгли Отрадное-то! Подожгли, несмотря на солдат. Захария немножко побили, едва ноги унес. Вся левая сторона
дома сгорела и контора, сарай, конюшни. Ладно, что
хлеб успела я продать.
Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу на кушетке и пережевывая
хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в
доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти на стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова...
— Локтев временно выехал. В сером
доме — русские есть, — сообщил жандарм и, махнув рукой на мешки, покрытые снегом, спросил: — Это ваш печеный
хлеб?
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки
дома, соберет оброк, продаст
хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо быть очень осторожными.
— Да как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я еще в плане моем определил ему особый
дом, огород, отсыпной
хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
Он уж перестал мечтать об устройстве имения и о поездке туда всем
домом. Поставленный Штольцем управляющий аккуратно присылал ему весьма порядочный доход к Рождеству, мужики привозили
хлеба и живности, и
дом процветал обилием и весельем.
Но зачем пускал их к себе Обломов — в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном
доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без
хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый
дом, особый огород, отсыпной
хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Слышите, Илья Ильич, как лается? — сказал Захар. — Нет закуски, даже
хлеба нет
дома, и Анисья со двора ушла, — договорил он и ушел.
— Да, а ребятишек бросила
дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки
дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть
хлеба, буквально
хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
И Татьяна Марковна, наблюдая за Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о
хлебе, не отдавала приказаний в
доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб в
дому огня не разводить и чтоб людям не тесно было. Теперь у всякого и у всякой свой угол есть, хоть маленький, да особый. Вот здесь
хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
Дальше набрел он на постройку
дома, на кучу щепок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай
хлеба, накрошенный в квас лук да кусок красноватой соленой рыбы — был весь обед.
Когда переделывали приваловский
дом, часть его пристроек была обращена в склады для
хлеба, а в моленной были устроены лавки.
— Так там, в доме-то, шесть с половиною-с, Николай Еремеич, — за шесть с половиной
хлеб отдается?
Да, я тот несчастный, которого ваш отец лишил куска
хлеба, выгнал из отеческого
дома и послал грабить на больших дорогах.
Ася (собственное имя ее было Анна, но Гагин называл ее Асей, и уж вы позвольте мне ее так называть) — Ася отправилась в
дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой. Они вдвоем несли большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром, ягодами,
хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; ее черные волосы, остриженные и причесанные, как у мальчика, падали крупными завитками на шею и уши. Сначала она дичилась меня; но Гагин сказал ей...
И всякого довольно,
Да не у нас, а у соседей. Веришь,
Шаром кати, ни корки
хлеба в
доме,
Ни зернушка в сусеке, ни копейки
Железной нет в мошне у Бобыля.
Между тем лошади были заложены; в передней и в сенях собирались охотники до придворных встреч и проводов: лакеи, оканчивающие жизнь на
хлебе и чистом воздухе, старухи, бывшие смазливыми горничными лет тридцать тому назад, — вся эта саранча господских
домов, поедающая крестьянский труд без собственной вины, как настоящая саранча.
Я жил с Витбергом в одном
доме два года и после остался до самого отъезда постоянно в сношениях с ним. Он не спас насущного куска
хлеба; семья его жила в самой страшной бедности.
Встречали матушку всем
домом у ворот (при первом посещении хозяин стоял впереди с хлебом-солью); затем пропускали ее вперед и усаживали под образа. Но из хозяев никто, даже старики, не садились, как ни настаивала матушка.
К концу мясоеда Пустотеловы продали остатки
хлеба, отложив только то, что потребуется на семена и на собственное продовольствие, и засели на Масленицу
дома.
— У меня полон
дом дармоедок, — говаривала матушка, — а что в них проку, только
хлеб едят!
В час или выезжают, или ожидают визитов. В последнем случае сестра выходит в гостиную, держа в одной руке французскую книжку, а в другой — ломоть черного
хлеба (завтрака в нашем
доме не полагается), и садится, поджавши ноги, на диван. Она слегка нащипывает себе щеки, чтобы они казались румяными.
И ее «не трогали» и не угнетали работой, но так как она умела печь белый
хлеб, то определили пекаршей при
доме и просвирней при церкви.
Он требует, чтоб мужичок выходил на барщину в чистой рубашке, чтоб
дома у него было все как следует, и
хлеба доставало до нового, чтоб и рабочий скот, и инструмент были исправные, чтоб он, по крайней мере, через каждые две недели посещал храм Божий (приход за четыре версты) и смотрел бы весело.
Тому, кто колядует, всегда кинет в мешок хозяйка, или хозяин, или кто остается
дома колбасу, или
хлеб, или медный грош, чем кто богат.
На пятый день выгнал сотник свою дочку босую из
дому и куска
хлеба не дал на дорогу.
Во дворе
дома Училища живописи во флигельке, где была скульптурная мастерская Волнухина, много лет помещалась столовка, занимавшая две сводчатые комнаты, и в каждой комнате стояли чисто-начисто вымытые простые деревянные столы с горами нарезанного черного
хлеба. Кругом на скамейках сидели обедавшие.
Мало — помалу, однако, сближение начиналось. Мальчик перестал опускать глаза, останавливался, как будто соблазняясь заговорить, или улыбался, проходя мимо нас. Наконец однажды, встретившись с нами за углом
дома, он поставил на землю грязное ведро, и мы вступили в разговор. Началось, разумеется, с вопросов об имени, «сколько тебе лет», «откуда приехал» и т. д. Мальчик спросил в свою очередь, как нас зовут, и… попросил кусок
хлеба.
Появление Галактиона в Суслоне произвело известное волнение в среде разных доверенных, поверенных и приказчиков. Его имя уже пользовалось популярностью. Он остановился в бывшем замараевском
доме, о котором квартировал поверенный по закупке
хлеба Стабровского молодой человек из приказчиков.
— А он все ездит по делам Стабровского.
Хлеб скупают с Карлой в четыре руки. Дома-то хоть трава не расти. Ох, согрешила я, грешная, Харитон Артемьич!
Всё в
доме строго делилось: один день обед готовила бабушка из провизии, купленной на ее деньги, на другой день провизию и
хлеб покупал дед, и всегда в его дни обеды бывали хуже: бабушка брала хорошее мясо, а он — требуху, печенку, легкие, сычуг. Чай и сахар хранился у каждого отдельно, но заваривали чай в одном чайнике, и дед тревожно говорил...
На вопрос, как им живется, поселенец и его сожительница обыкновенно отвечают: «Хорошо живем». А некоторые каторжные женщины говорили мне, что
дома в России от мужей своих они терпели только озорства, побои да попреки куском
хлеба, а здесь, на каторге, они впервые увидели свет. «Слава богу, живу теперь с хорошим человеком, он меня жалеет». Ссыльные жалеют своих сожительниц и дорожат ими.
В
доме точно произошли некоторые перемены: приживальщики и тунеядцы подверглись немедленному изгнанию; в числе их пострадали две старухи, одна — слепая, другая — разбитая параличом, да еще дряхлый майор очаковских времен, которого, по причине его действительно замечательной жадности, кормили одним черным
хлебом да чечевицей.
Скрепя сердце решился он переехать в Москву на дешевые
хлеба, нанял в Старой Конюшенной крошечный низенький
дом с саженным гербом на крыше и зажил московским отставным генералом, тратя две тысячи семьсот пятьдесят рублей в год.
— Сбесились наши старухи, — судачили между собой снохи из большесемейных туляцких
домов. — Туда же, беззубые, своего
хлеба захотели!.. Теперь житья от них нет, а там поедом съедят!
В господском
доме встретила Домнушка хлебом-солью. Она всплакнула от радости, целуя Нюрочку.
— Вот погляди, старик-то в курень собирается вас везти, — говорила Татьяна молодой Агафье. — Своего
хлеба в орде ты отведала, а в курене почище будет: все равно, как в трубе будешь сидеть. Одной сажи куренной не проглотаешься… Я восемь зим изжила на Бастрыке да на Талом, так знаю. А теперь-то тебе с полугоря житья: муж на фабрике, а ты посиживай
дома.
— Плохая пища, фермер. У меня нет
дома. Я вдова, я работаю людям из
хлеба. Мне некуда идти с моим дитятей, я кормлю его тем, чего не съедят хозяйские дети.
Его пленяли поля, то цветущие и колеблющиеся переливами зреющих
хлебов, то блестящие девственною чистотою белого снега, и он жил да поживал, любя эти поля и читая получавшиеся в камергерском
доме, по заведенному исстари порядку, журналы, которых тоже, по исстари заведенному порядку, никто в целом
доме никогда не читал.