Неточные совпадения
Кто видывал, как слушает
Своих захожих странников
Крестьянская семья,
Поймет, что ни работою
Ни вечною заботою,
Ни игом рабства
долгого,
Ни кабаком самим
Еще народу русскому
Пределы не поставлены:
Пред ним широкий путь.
Когда изменят пахарю
Поля старозапашные,
Клочки в лесных окраинах
Он пробует пахать.
Работы тут достаточно.
Зато полоски новые
Дают без удобрения
Обильный урожай.
Такая почва добрая —
Душа народа русского…
О сеятель! приди!..
У Живахова было триста тысяч
долгу и ни копейки за
душой, и он жил же, да еще как!
Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора
долгим любопытным взором. Выражение этого взора было очень неопределенно, но не насмешливо, с чем я внутренно от
души его поздравил.
Искоса бросив еще один взгляд на все, что было в комнате, он почувствовал, что слово «добродетель» и «редкие свойства
души» можно с успехом заменить словами «экономия» и «порядок»; и потому, преобразивши таким образом речь, он сказал, что, наслышась об экономии его и редком управлении имениями, он почел за
долг познакомиться и принести лично свое почтение.
— Да как вам сказать, Афанасий Васильевич? Я не знаю, лучше ли мои обстоятельства. Мне досталось всего пя<тьдесят>
душ крестьян и тридцать тысяч денег, которыми я должен был расплатиться с частью моих
долгов, — и у меня вновь ровно ничего. А главное дело, что дело по этому завещанью самое нечистое. Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенничества! Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается. Этот Чичиков…
Он уже хотел было выразиться в таком духе, что, наслышась о добродетели и редких свойствах
души его, почел
долгом принести лично дань уважения, но спохватился и почувствовал, что это слишком.
Точно как бы после
долгих странствований приняла уже его родная крыша и, по совершенье всего, он уже получил все желаемое и бросил скитальческий посох, сказавши: «Довольно!» Такое обаятельное расположенье навел ему на
душу разумный разговор хозяина.
Ах, он любил, как в наши лета
Уже не любят; как одна
Безумная
душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая даль,
Ни
долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни науки
Души не изменили в нем,
Согретой девственным огнем.
Тьфу! служба и чины, кресты —
души мытарства,
Лахмотьев Алексей чудесно говорит,
Что радикальные потребны тут лекарства,
Желудок
дольше не варит.
Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала его среди вопросов и строгих требований
долга и назначения! И родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя; не вынести бы его робкой и ленивой
душе ни тревог счастья, ни ударов жизни — следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней что-нибудь или каяться — нечего.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность, в которой должна быть закалена
душа, чтоб не бледнеть перед жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на
долг, и достойно вынести битву с ней.
Слезы и улыбка, молча протянутая рука, потом живая резвая радость, счастливая торопливость в движениях, потом
долгий,
долгий разговор, шепот наедине, этот доверчивый шепот
душ, таинственный уговор слить две жизни в одну!
Нередко
долгие беседы
Наедине вели они —
Пред Кочубеем гетман скрытный
Души мятежной, ненасытной
Отчасти бездну открывал
И о грядущих измененьях,
Переговорах, возмущеньях
В речах неясных намекал.
А между тем это же свидетельствует и о высоких требованиях чести в
душе его,
долга, справедливости, не правда ли?..
Нехлюдов уставился на свет горевшей лампы и замер. Вспомнив всё безобразие нашей жизни, он ясно представил себе, чем могла бы быть эта жизнь, если бы люди воспитывались на этих правилах, и давно не испытанный восторг охватил его
душу. Точно он после
долгого томления и страдания нашел вдруг успокоение и свободу.
— И отличное дело: устрою в монастырь… Ха-ха…Бедная моя девочка, ты не совсем здорова сегодня… Только не осуждай мать, не бери этого греха на
душу: жизнь
долга, Надя; и так и этак передумаешь еще десять раз.
Мне неприятен весь нравственный склад германца, противен его формалистический пафос
долга, его обоготворение государства, и я склонен думать, что славянская
душа с трудом может переносить самые нравственные качества германцев, их нравственную идею устроения жизни.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в
душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится…
долг исполнил…
— Вправду
долг. Ведь я, Алеша, ему за тебя шампанского сверх всего обещала, коль тебя приведет. Катай шампанского, и я стану пить! Феня, Феня, неси нам шампанского, ту бутылку, которую Митя оставил, беги скорее. Я хоть и скупая, а бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! И хоть не тем
душа моя теперь полна, а так и быть, выпью и я с вами, дебоширить хочется!
Это было существо доброе, умное, молчаливое, с теплым сердцем; но, бог знает отчего, от
долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне
души (если только есть дно у
души) таилась рана, или, лучше сказать, сочилась ранка, которую ничем не можно было излечить, да и назвать ее ни она не умела, ни я не мог.
Долгое, равномерное преследование не в русском характере, если не примешивается личностей или денежных видов; и это совсем не оттого, чтоб правительство не хотело
душить и добивать, а от русской беспечности, от нашего laisser-aller. [небрежности (фр.).]
Потом взошла нянюшка, говоря, что пора, и я встал, не возражая, и она меня не останавливала… такая полнота была в
душе. Больше, меньше, короче,
дольше, еще — все это исчезало перед полнотой настоящего…
Как искренно и глубоко жалел я, дети, что вас не было с нами в этот день, такие дни хорошо помнить
долгие годы, от них свежеет
душа и примиряется с изнанкой жизни. Их очень мало…
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и
душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за
долгое служение, теперь на продажу.
И вместе с радостью прибытия, с предчувствием
долгой свободы в
душе стоит смутное сознание, что на эти два месяца мы становимся «гарнолужскими паничами».
Владеть живыми
душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в
долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней…
Чтобы промышлять охотой, надо быть свободным, отважным и здоровым, ссыльные же, в громадном большинстве, люди слабохарактерные, нерешительные, неврастеники; они на родине не были охотниками и не умеют обращаться с ружьем, и их угнетенным
душам до такой степени чуждо это вольное занятие, что поселенец в нужде скорее предпочтет, под страхом наказания, зарезать теленка, взятого из казны в
долг, чем пойти стрелять глухарей или зайцев.
Обращенный сам в себя и чувствуя глубоко вкоренившуюся скуку в
душе моей, от насыщающего скоро единообразия происходящую, я
долг отдал естеству и, рот разинув до ушей, зевнул во всю мочь.
Ах!.. Эти речи поберечь
Вам лучше для других.
Всем вашим пыткам не извлечь
Слезу из глаз моих!
Покинув родину, друзей,
Любимого отца,
Приняв обет в
душе моей
Исполнить до конца
Мой
долг, — я слез не принесу
В проклятую тюрьму —
Я гордость, гордость в нем спасу,
Я силы дам ему!
Презренье к нашим палачам,
Сознанье правоты
Опорой верной будет нам.
— От нас, от нас, поверьте мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы не портили сами своей жизни. Для иных людей брак по любви может быть несчастьем; но не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной
душой! Умоляю вас, не выходите замуж без любви, по чувству
долга, отреченья, что ли… Это то же безверие, тот же расчет, — и еще худший. Поверьте мне — я имею право это говорить: я дорого заплатил за это право. И если ваш бог…
Чувство совершенного
долга, торжества, чувство гордости наполняло его
душу; да и разлука с женой не очень пугала его; его бы скорее смутила необходимость постоянно жить с женою.
Когда Феде минул шестнадцатый год, Иван Петрович почел за
долг заблаговременно поселить в него презрение к женскому полу, — и молодой спартанец, с робостью на
душе, с первым пухом на губах, полный соков, сил и крови, уже старался казаться равнодушным, холодным и грубым.
— Я считаю
долгом объясниться с вами откровенно, Лука Назарыч, — ответил Мухин. — До сих пор мне приходилось молчать или исполнять чужие приказания… Я не маленький и хорошо понимаю, что говорю с вами в последний раз, поэтому и скажу все, что лежит на
душе.
Не нужно вам говорить, как много
душа страдает, прощаясь навеки после столь
долгого соединения.
Александра ушла, и долго еще слышались в Коридоре ее старческие шлепающие шаги и невнятное бормотанье. Она склонна была в своей суровой ворчливой доброте многое прощать студенческой молодежи, которую она обслуживала уже около сорока лет. Прощала пьянство, картежную игру, скандалы, громкое пение,
долги, но, увы, она была девственницей, и ее целомудренная
душа не переносила только одного: разврата.
Мари все это очень хорошо видела и понимала, что происходит в
душе нежно любимого ею человека, но решительно недоумевала, как и чем было помочь тому; к мужу она была действительно почти нежна, потому что считала это
долгом для себя, своей неотклонимой обязанностью, чтобы хоть сколько-нибудь заслужить перед ним свой проступок.
О, я знаю этот куриный бред о какой-то мировой
душе, о священном
долге.
Затем сострадательная
душа сочла свой
долг выполненным и отпустила ее на все четыре стороны, снабдив несколькими платьями и давши на дорогу небольшую сумму денег.
Да, Ты не уставал слушать мольбы детей Твоих, ниспосылаешь им везде ангела-утешителя, влагавшего в
душу терпение, чувство
долга и отраду надежды.
Но были и другие соблазны, другие просторы для фантазии молодых
душ, всегда готовых мечтать об экзотической жизни, о неведомых окраинах огромной империи, о новых людях и народах, о необычайных приключениях на
долгих и трудных путях…
–…поднять их нравственность, пробудить в их
душах сознание
долга… Вы меня понимаете? И вот к нам ежедневно приводят детей сотнями, тысячами, но между ними — ни одного порочного! Если спросишь родителей, не порочное ли дитя, — так можете представить — они даже оскорбляются! И вот приют открыт, освящен, все готово — и ни одного воспитанника, ни одной воспитанницы! Хоть премию предлагай за каждого доставленного порочного ребенка.
Долгое житье в Петербурге оставило в
душе его следы неизгладимые.
Крапчик очень хорошо понимал, что все это совершилось под давлением сенатора и делалось тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с дочерью с каждым днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с тех пор, как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно, подозревала, что Ченцов последовал за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и то, что не от
долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить, какие чувства к родителю рождались при этой мысли в весьма некроткой
душе Катрин.
Наконец это скрытное вытягивание денег от Рамзаева, отказ того взять ее в часть по откупу до того утомили и истерзали практическую
душу Миропы Дмитриевны, что она после
долгих бессонных ночей и обдумываний составила себе твердый план расстаться с своим супругом, в котором ничего не находила лестного и приятного для себя.
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли уж на то пошло, то дай мне разом высказать, что у меня на
душе. Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой! Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще
долгое время жить вместе, я б не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже быть моим названым братом; а теперь…
— Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует сделаем. И его
душа будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой
долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед Богом!
Остальной люд в нашей казарме состоял из четырех старообрядцев, стариков и начетчиков, между которыми был и старик из Стародубовских слобод; из двух-трех малороссов, мрачных людей, из молоденького каторжного, с тоненьким личиком и с тоненьким носиком, лет двадцати трех, уже убившего восемь
душ, из кучки фальшивых монетчиков, из которых один был потешник всей нашей казармы, и, наконец, из нескольких мрачных и угрюмых личностей, обритых и обезображенных, молчаливых и завистливых, с ненавистью смотревших исподлобья кругом себя и намеревавшихся так смотреть, хмуриться, молчать и ненавистничать еще
долгие годы — весь срок своей каторги.
Как будто кем-то вынута из него живая
душа и положена в
долгий ящик, а на место ее вставлена не живая, но сноровистая суетилка.
Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизнь угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фомы, втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы — огорченного литератора, из Фомы — шута из насущного хлеба, из Фомы — в
душе деспота, несмотря на все предыдущее ничтожество и бессилие, из Фомы-хвастуна, а при удаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и в славу, возлелеянного и захваленного благодаря идиотке покровительнице и обольщенному, на все согласному покровителю, в дом которого он попал наконец после
долгих странствий?
Тогда я счел, что с моей стороны
долг гостеприимства уже исполнен и что засим я имею даже право рассчитывать, что и он свой
долг выполнит, то есть распорядится насчет обеда. Ничуть не бывало. Уже рассказал я ему и о том, как я у Ганки обедал, и о том, как едва не отобедал у Гоголя, — а он все смеется и никаких распоряжений не делает. Тогда, дабы уничтожить в
душе его всякие сомнения, я позвал полового и спросил у него счет.