Неточные совпадения
Herr Frost был
немец, но
немец совершенно не того покроя, как наш
добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил по-русски, с дурным выговором — по-французски и пользовался вообще, в особенности между дамами, репутацией очень ученого человека; во-вторых, он носил рыжие усы, большую рубиновую булавку в черном атласном шарфе, концы которого были просунуты под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со штрипками; в-третьих, он был молод, имел красивую, самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые ноги.
Он дал ей десять рублей и сказал, что больше нет. Но потом, обдумав дело с кумом в заведении, решил, что так покидать сестру и Обломова нельзя, что, пожалуй, дойдет дело до Штольца, тот нагрянет, разберет и, чего
доброго, как-нибудь переделает, не успеешь и взыскать долг, даром что «законное дело»:
немец, следовательно, продувной!
Он из
немцев, по имени Вейнерт, жил долго в Москве в качестве учителя музыки или что-то в этом роде, получил за службу пенсион и удалился, по болезни, сначала куда-то в Германию, потом на мыс
Доброй Надежды, ради климата.
Надобно было, чтоб для довершения беды подвернулся тут инспектор врачебной управы,
добрый человек, но один из самых смешных
немцев, которых я когда-либо встречал; отчаянный поклонник Окена и Каруса, он рассуждал цитатами, имел на все готовый ответ, никогда ни в чем не сомневался и воображал, что совершенно согласен со мной.
В числе закоснелейших
немцев из русских был один магистр нашего университета, недавно приехавший из Берлина;
добрый человек в синих очках, чопорный и приличный, он остановился навсегда, расстроив, ослабив свои способности философией и филологией.
Немцы, в числе которых были люди
добрые и ученые, как Лодер, Фишер, Гильдебрандт и сам Гейм, вообще отличались незнанием и нежеланием знать русского языка, хладнокровием к студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали.
Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не
немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам
добрых людей.
Когда речь дошла до хозяина, то мать вмешалась в наш разговор и сказала, что он человек
добрый, недальний, необразованный и в то же время самый тщеславный, что он, увидев в Москве и Петербурге, как живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел и сам так же жить, а как устроить ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров,
немцев и французов, но, увидя, что дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для того чтобы он завел в его Никольском все на барскую ногу; что Дурасов очень богат и не щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.
Наш командир, полковник барон фон Шпек, принял меня совершенно по-товарищески. Это
добрый, пожилой и очень простодушный
немец, который изо всех сил хлопочет, чтоб его считали за русского, а потому принуждает себя пить квас, есть щи и кашу, а прелестную жену свою называет не иначе как"мой баб".
— Зер гут! как говорит хороший
немец, когда выпьет ведро пива. Вас, мамаша, не изменила литература: вы остались
доброй пожилой женщиной, полной и высокого роста. Да благословят бесчисленные боги ваше начинание!..
— А что господа? Господа-то у них, может, и
добрые, да далече живут, слышь. На селе-то их лет, поди, уж двадцать не чуть; ну, и прокуратит
немец, как ему желается. Года три назад, бают, ходили мужики жалобиться, и господа вызывали тоже
немца — господа, нече сказать,
добрые! — да коли же этака выжига виновата будет! Насказал, поди, с три короба: и разбойники-то мужики, и нерадивцы-то! А кто, как не он, их разбойниками сделал?
Чрез несколько дней, впрочем, из пятисот тысяч жителей нашлась одна
добрая душа: это был сосед Калиновича, живший еще этажом выше его, — молодой
немец, с толстыми ногами, простоватой физиономией и с какими-то необыкновенно добродушными вихрами по всей голове.
Родители сами отступились от воспитания, полагая, что все их заботы кончаются тем, чтоб, положась на рекомендацию
добрых приятелей, нанять француза Пуле, для обучения французской литературе и другим наукам; далее
немца Шмита, потому что это принято — учиться, но отнюдь не выучиваться по-немецки; наконец, русского учителя Ивана Иваныча.
Но он хотел до конца исчерпать всю горечь своей неудачи. Как-то, после урока немецкого языка, он догнал уходившего из класса учителя Мея, сытого,
доброго обрусевшего
немца, и сунул ему в руки отлично переписанную «Лорелею».
— Вот кого новообрядствующей-то церкви надо гнать, вот кого зорить да жечь! А не нас, мы — искони Русь, наша вера истинная, восточная, корневая русская вера, а это все — Запад, искаженное вольнодумство! От
немцев, от французов — какое
добро? Вон они в двенадцатом-то году…
— Вот видишь, — говорит ему Дыма. — Теперь вот кланяешься, как
добрый, а сам подумай, что ты с нами наделал: родная сестра уехала одна. Поди ты к чорту! — Он плюнул и сердито отвернулся от
немца.
Мы, все христианские народы, живущие одной духовной жизнью, так что всякая
добрая, плодотворная мысль, возникающая на одном конце мира, тотчас же сообщаясь всему христианскому человечеству, вызывает одинаковые чувства радости и гордости независимо от национальности; мы, любящие не только мыслителей, благодетелей, поэтов, ученых чужих народов; мы, гордящиеся подвигом Дамиана, как своим собственным; мы, просто любящие людей чужих национальностей: французов,
немцев, американцев, англичан; мы, не только уважающие их качества, но радующиеся, когда встречаемся с ними, радостно улыбающиеся им, не могущие не только считать подвигом войну с этими людьми, но не могущие без ужаса подумать о том, чтобы между этими людьми и нами могло возникнуть такое разногласие, которое должно бы было быть разрешено взаимным убийством, — мы все призваны к участию в убийстве, которое неизбежно, не нынче, так завтра должно совершиться.
— Глядите, — зудел Тиунов, — вот, несчастие, голод, и — выдвигаются люди, а кто такие? Это — инженерша, это — учитель, это — адвокатова жена и к тому же — еврейка, ага? Тут жида и
немца — преобладание! А русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет! Как так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто и не знал, а теперь — славу заслужат, как
добрые люди…
— Боже мой, боже мой! Почему все здесь такие связанные, брошенные, забытые — почему? Вон, какие-то люди всем хотят
добра, пишут так хорошо, правдиво, а здесь — ничего не слышно! И обо всём говорят не так: вот, о войне — разве нас побеждают потому, что русские генералы —
немцы? Ведь не потому же! А папа кричит, что если бы Скобелев…
Его всё занимает: цветы, густыми ручьями текущие по
доброй земле, ящерицы среди лиловатых камней, птицы в чеканной листве олив, в малахитовом кружеве виноградника, рыбы в темных садах на дне моря и форестьеры на узких, запутанных улицах города: толстый
немец, с расковырянным шпагою лицом, англичанин, всегда напоминающий актера, который привык играть роль мизантропа, американец, которому упрямо, но безуспешно хочется быть похожим на англичанина, и неподражаемый француз, шумный, как погремушка.
Физиономия эта была для Журавки самой несносной обидой, ибо по ней его беспрестанно принимали за
немца и начинали говорить с ним по-немецки, тогда как он относился к
доброй немецкой расе с самым глубочайшим презрением и объяснялся по-немецки непозволительно гадко.
— Рыба у нас, ваше превосходительство, есть
добрая, хорошая, — отвечал ей на это
немец повар.
Он заговорит по-своему; ты скажешь: «
Добре,
добре!» — а там и спросишь: бруту, биру [хлеба, пива (нем.)], того, другого; станет отнекиваться, так закричишь: «Капут!» Вот он тотчас и заговорит: «Русишь гут» [«Русский хорош (нем.)!»], а ты скажешь: «
Немец гут!» — дело дойдет до шнапсу [водки (нем.)], и пошли пировать.
Вот, третьего дня, повез я под вечер проезжего — знашь ты, какой-то не русской, не то француз, не то
немец — леший его знает, а по нашему-то бает; и такой
добрый, двугривенный дал на водку.
— Guten Abend, meine Herren und meine Damen! [
Добрый вечер, господа и дамы! (
немец.).] — произнесла, входя скромно, третья. Она была немка, и граф захватил ее для каких-то ему одному известных целей.
— Что? Побагровел? Ах,
немец,
немец! чувствует мое сердце, что
добра от тебя не будет. Ты пойми: тут каждая минута миллион триста тысяч червонцев стоит, а ты ломаешься: «уф спальни»!
Так новые буддисты разговаривали с германцами до тех пор, пока, несмотря на всю тихую и
добрую натуру свою,
немцы догадались, в чем дело.
Он не жалел, что мы не
немцы,
Он говорил: «Во многом нас
Опередили иноземцы,
Но мы догоним в
добрый час!
Прямо перлами среди них кажутся два старичка доктора из
немцев (в «Униженных и оскорбленных» и «Братьях Карамазовых») — очень глупые, карикатурно-педантические, но, по крайней мере, с
добрыми душами.
Но нахождение этой новой формы было задержано возникшим среди немецких писателей конца XVIII и начала XIX столетия учением о так называемом объективном, то есть равнодушном к
добру и злу, искусстве, связанном с преувеличенным восхвалением драм Шекспира, отчасти соответствовавшим эстетическому учению
немцев, отчасти послужившим для него матерьялом.
— Ничего, — говорит, — батюшка, неужели я тебя этим стесню: ты
добрый человек, — приставь лесенку, мне от этого убытку не будет, и я с своей стороны свою лесенку тебе примощу, и лазьте себе туда и сюда на здоровье через мой забор, как через большую дорогу, доколе вас начальство с
немцем рассудит. Не позволит же оно ему этак озорничать, хотя он и
немец.
Сафроныч же, получив значительную для него сумму в десять рублей, утаил ее от жены, благополучно перебрался с ними в трактир и загулял самым широким загулом. Три дня и три ночи семья его провела уже в своем новом доме, а он все кочевал из трактира в трактир, из кабака в кабачок — и попивал себе с
добрыми приятелями, желая
немцу сто лет здравствовать и столько же на карачках ползать. В благодушии своем он сделал ему надбавку и вопиял...
— Русский человек, ничего не поделаешь! — говорит Финкс, снисходительно улыбаясь. — У русского кровь такая… Очень, очень ленивые люди! Если б всё это
добро отдать
немцам или полякам, то вы через год не узнали бы города.
Надо вам сказать, что как только
добрый Гросс увидел впервые слепую дочь Волгина, сердце чуткого
немца сжалось от жалости.
— Вот, — продолжала молодая вдова, обратясь к лукавой цели своей, — поведали мне
добрые люди: приехал Антон-лекарь от
немцев, лечит, дескать, всякие недуги: и от недоброго глаза, и с ветру, и от своей глупости. Послушала я
добрых людей, пошла к лекарю с толмачом Варфоломеем.
— Уж и кликуши по церквам вызывают нечисть. Да чего
доброго ждать? Нашу русскую землю затоптали
немцы, и веру-то Христову хотят под пяту. Привезли сюда сотни две монахов и монахинь; собирается набольший их расстригать, дескать, не по его крещены. Вытье такое, хоть беги вон из Питера!
—
Немец немцу рознь: и из них бывают
добрые люди. Вот, недалеко ходить, племянник комиссара, Густа Иванович… даром что креста не носит. То-то простота, то-то душа ангельская! Не забыть мне вовеки его милости.
«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе, и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин-немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо
немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schön, gut Morgen! Schön, gut Morgen!» [
Доброго утра,
доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
Страшно подумать, что для них не будет наказания. Не должно быть в жизни того, чтобы подлец торжествовал, это недопустимо, тогда теряется всякое уважение к
добру, тогда нет справедливости, тогда вся жизнь становится ненужной. Вот на кого надо идти войной, на мерзавцев, а не колотить друг друга без разбору только потому, что один называется
немцем, а другой французом. Человек я кроткий, но объяви такую войну, так и я взял бы ружье и — честное слово! без малейшей жалости и колебания жарил бы прямо в лоб!
Сила, обратившая к Пуговкину сердца города, заключалась, во-первых, в открытости его
доброго нрава, в его всегдашней веселой беспечности, в его русском происхождении, а также в тупом невежестве Старого Города и в его ненависти к
немцам. А ко всему этому, как выражался Пизонский, — и Господь помогал Ивану Ильичу на сиротскую долю.