Неточные совпадения
— Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела нет. Ты не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, —
Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту Англичанку, что это ненатурально; я бы желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!
Он неуважительно отнесся к женскому образованию вообще и сказал, что
Ганна, покровительствуемая Анной Англичанка, вовсе не нуждалась в знании физики.
— Прощай,
Ганна — раздалось снова, и снова поцеловал ее кто-то в щеку.
— Прощай,
Ганна! — раздались позади ее слова, сопровождаемые поцелуем.
— А ведьма? — боязливо прервала
Ганна, устремив на него прослезившиеся очи.
— Как тебе не стыдно! — сказала
Ганна по окончании его речи. — Ты лжешь; ты обманываешь меня; ты меня не любишь; я никогда не поверю, чтобы ты меня любил!
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость, не устоял бы, может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох;
Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
«Спит ли моя ясноокая
Ганна?» — думал он, подходя к знакомой нам хате с вишневыми деревьями.
— Да тут их целая ватага! — кричала
Ганна, вырываясь из толпы парубков, наперерыв спешивших обнимать ее. — Как им не надоест беспрестанно целоваться! Скоро, ей-богу, нельзя будет показаться на улице!
— Прощай! прощай! прощай,
Ганна! — И поцелуи засыпали ее со всех сторон.
— Прощай, Левко! — говорила
Ганна, задумчиво вперив очи на темный лес.
— Я помню будто сквозь сон, — сказала
Ганна, не спуская глаз с него, — давно, давно, когда я еще была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом этот.
— Прощай, прощай,
Ганна! — закричало несколько парубков, повиснув ему на шею.
— Как тихо колышется вода, будто дитя в люльке! — продолжала
Ганна, указывая на пруд, угрюмо обставленный темным кленовым лесом и оплакиваемый вербами, потопившими в нем жалобные свои ветви.
— Прощай,
Ганна! — закричал в это время один из парубков, подкравшись и обнявши голову; и с ужасом отскочил назад, встретивши жесткие усы.
— Провалитесь, проклятые сорванцы! — кричал голова, отбиваясь и притопывая на них ногами. — Что я вам за
Ганна! Убирайтесь вслед за отцами на виселицу, чертовы дети! Поприставали, как мухи к меду! Дам я вам Ганны!..
Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика, что и как случилось, но Коваль уже спал на лавке и, как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая
Ганна не знала, о ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном в машинную Терешке.
Однажды, проснувшись ночью,
Ганна окликнула Федорку, но она ей не ответила.
Ганна налетела на него кошкой и чуть не вцепилась прямо в глаза.
Всю ночь до свету не спала
Ганна.
— Та будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала
Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в таком большом дому… И делать ничего не вмеет, — совсем ледаща.
Когда-то давно
Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять в горку, и
Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
Отворив дверь в избу,
Ганна увидела старшую сноху у печи, а сама Палагея усаживалась за кросна.
— Пьяницы вы, вот что! — ругалась
Ганна. — Ишь чего придумали! Не отдам Федорки… Помру, а не отдам.
Ганна повернула назад и пошла домой расслабленною походкой, точно пьяная.
Оставалось всего несколько шагов до избушки Никитича, и уже брехнула спавшая у огонька собака, как
Ганна остановилась.
Когда старая
Ганна Ковалиха узнала о возвращении разбитой семьи Горбатых, она ужасно всполошилась. Грозный призрак жениха-туляка для Федорки опять явился перед ней, и она опять оплакивала свою «крашанку», как мертвую. Пока еще, конечно, ничего не было, и сват Тит еще носу не показывал в хату к Ковалям, ни в кабак к Рачителихе, но все равно — сваты где-нибудь встретятся и еще раз пропьют Федорку.
— У, пранцеватый, размордовал Туляцкий конец, — ворчала
Ганна про свата Тита, — а теперь и до нас доберется… Оце лихо почиплялось!
Лукерья посоветовала рассказать все мужикам, чего
Ганна боялась до смерти.
Рано утром, отпустив корову в пасево,
Ганна успела прибраться по хозяйству.
— Оце, змееныши! — ругалась
Ганна, защищая лицо рукой. — Я вас, пранцеватых… Геть, щидрики!..
За воротами
Ганна натолкнулась на новую неприятную сцену. Тит стоял у телеги с черемуховою палкой в руках и смотрел на подъезжавшего верхом второго сына, Макара. Лесообъездчик прогулял где-то целую ночь с товарищами и теперь едва держался в седле. Завидев отца, Макар выпрямился и расправил болтавшиеся на нем лядунки.
Ганна даже поплакала тихонько от взбесившейся снохи и пожаловалась старому Ковалю...
— Задушу, своими руками задушу… — хрипела
Ганна, из последних сил таская Федорку за волосы. — Я тебя народила, я тебя и задушу… Знаю, куда ты по ночам шляешься! Ну, чего ты молчишь?
Работали из мужиков сам Дорох с Терешкой да бабы — старая
Ганна, вдовая дочь Матрена да сердитая тулянка сноха Лукерья.
Чего старая
Ганна боялась, то и случилось.
Тишка только посмотрел на нее, ничего не ответил и пошел к себе на покос, размахивая уздой.
Ганна набросилась тогда на Федорку и даже потеребила ее за косу, чтобы не заводила шашней с кержачатами. В пылу гнева она пригрозила ей свадьбой с Пашкой Горбатым и сказала, что осенью в заморозки окрутят их. Так решили старики и так должно быть. Федорка не проронила ни слова, а только побелела, так что Ганне стало ее жаль, и старуха горько заплакала.
— Да я ж тоби говорю… Моя
Ганна на стену лезе, як коза, що белены поела. Так и другие бабы… Э, плевать! А то я мовчу, сват, как мы с тобой будем: посватались, а може жених с невестой и разъедутся. Так-то…
Помолившись на образ,
Ганна присела на лавочку к кроснам и завела речь о лишней ярочке, которую не знала куда девать.
Ганна заплакала бессильными старческими слезами.
—
Ганна, що я тоби кажу? — бормотал упрямый хохол, хватаясь за косяки дверей в сенцы. — А вот устану и буду стоять… Не трошь старого козака!..
— Дорох, вже то правда? — спрашивала несчастная
Ганна, чувствуя, как ее подкатывает «до пиченок».
Старая
Ганна торопливо перебежала по берегу, поднялась на пригорок, где по праздникам девки играли песни, и через покосившийся старый мост перешла на туляцкую сторону, где правильными рядами вытянулись всё такие крепкие, хорошие избы.
Куда бы девалась та же
Ганна, если бы Лукерья начала подбивать Терешку к отделу?
Ганна сама этого пожелала и выбрала Лукерью.
Когда возившаяся около печи сноха вывернулась зачем-то из избы,
Ганна рассказала про вчерашнее сватовство.
— Глиндру возьмешь, — ворчала
Ганна. — В кабаке у Рачителихи в вине жениха Федорке Ваньку Голого выхлебаешь.
— Буде тоби хлопца увечить, — вступилась было
Ганна и даже сделала попытку схватить черемуховую палку у расходившегося старика.