Неточные совпадения
—
Ганна, що я тоби кажу? — бормотал упрямый хохол, хватаясь за косяки дверей в сенцы. — А вот устану и буду стоять… Не трошь старого козака!..
— Дорох, вже то правда? — спрашивала несчастная
Ганна, чувствуя, как ее подкатывает «до пиченок».
— А то як же?.. В мене така голова,
Ганна… тягнем горилку с Титом, а сами по рукам…
— Ой, лышечко!.. — заголосила
Ганна, набрасываясь на старика. — Вот ледачи люди… выворотни проклятущи… Та я жь не отдам Федорку: помру, а не отдам!
Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика, что и как случилось, но Коваль уже спал на лавке и, как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая
Ганна не знала, о ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном в машинную Терешке.
Через полчаса она вернулась: Терешка спал в машинной мертвецки пьяный, и Лукерья, заливаясь слезами, от души желала, чтобы завтра исправник хорошенько отодрал его. Старая
Ганна слушала сноху и качала головой. Закричавший в задней избе ребенок заставил Лукерью уйти, наконец, к себе.
Всю ночь до свету не спала
Ганна.
Ганна сама этого пожелала и выбрала Лукерью.
Куда бы девалась та же
Ганна, если бы Лукерья начала подбивать Терешку к отделу?
Рано утром, отпустив корову в пасево,
Ганна успела прибраться по хозяйству.
Когда сноха проснулась и затопила печку,
Ганна накинула на плечи старый жупан и торопливо вышла из ворот: стадо уже угнали в лес, и только проспавшие хозяйки гнали своих коровенок.
Старая
Ганна торопливо перебежала по берегу, поднялась на пригорок, где по праздникам девки играли песни, и через покосившийся старый мост перешла на туляцкую сторону, где правильными рядами вытянулись всё такие крепкие, хорошие избы.
Когда-то давно
Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять в горку, и
Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
Поднимаясь на крылечко,
Ганна натолкнулась на молодую сноху Агафью, которая стремглав вылетела из избы и на ходу поправляла сбившийся на затылок платок.
Отворив дверь в избу,
Ганна увидела старшую сноху у печи, а сама Палагея усаживалась за кросна.
Помолившись на образ,
Ганна присела на лавочку к кроснам и завела речь о лишней ярочке, которую не знала куда девать.
Когда возившаяся около печи сноха вывернулась зачем-то из избы,
Ганна рассказала про вчерашнее сватовство.
— Та будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала
Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в таком большом дому… И делать ничего не вмеет, — совсем ледаща.
Вернувшаяся в избу сноха прекратила этот разговор, и
Ганна торопливо вытерла непрошенные слезы и опять заговорила про свою ярочку.
— Да ведь тулянки сами бегут за наших хохлов, — оправдывалась
Ганна. — Спроси Лукерью…
Кросна сердито защелкали, и
Ганна поняла, что пора уходить: не во-время пришла. «У, ведьма!» — подумала она, шагая через порог богатой избы, по которой снохи бегали, как мыши в мышеловке.
За воротами
Ганна натолкнулась на новую неприятную сцену. Тит стоял у телеги с черемуховою палкой в руках и смотрел на подъезжавшего верхом второго сына, Макара. Лесообъездчик прогулял где-то целую ночь с товарищами и теперь едва держался в седле. Завидев отца, Макар выпрямился и расправил болтавшиеся на нем лядунки.
— Буде тоби хлопца увечить, — вступилась было
Ганна и даже сделала попытку схватить черемуховую палку у расходившегося старика.
Но старая
Ганна уже не слушала его и торопливо шла на свою хохлацкую сторону с худыми избами и пьянчугами хозяевами.
На мосту ей попались Пашка Горбатый, шустрый мальчик, и Илюшка Рачитель, — это были закадычные друзья. Они ходили вместе в школу, а потом бегали в лес, затевали разные игры и баловались. Огороды избенки Рачителя и горбатовской избы были рядом, что и связывало ребят: вышел Пашка в огород, а уж Илюшка сидит на прясле, или наоборот. Старая
Ганна пристально посмотрела на будущего мужа своей ненаглядной Федорки и даже остановилась: проворный парнишка будет, ежели бы не семья ихняя.
— Оце, змееныши! — ругалась
Ганна, защищая лицо рукой. — Я вас, пранцеватых… Геть, щидрики!..
— Да я ж тоби говорю… Моя
Ганна на стену лезе, як коза, що белены поела. Так и другие бабы… Э, плевать! А то я мовчу, сват, как мы с тобой будем: посватались, а може жених с невестой и разъедутся. Так-то…
К тулянкам подбились и хохлушки, как
Ганна Ковалиха, Горпина Канусик и др.
Старая
Ганна была совершенно счастлива, что Коваль уперся.
Ганна особенно часто ласкала теперь свою писанку Федорку и совсем не бранилась, когда старый Коваль возвращался из кабака пьяный.
— Ото цокотуха! — удивлялась
Ганна. — Видкиль ущемилась наша баба!.. Зовсим сказылась! [Сказыться — сойти с ума. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
Ганна даже поплакала тихонько от взбесившейся снохи и пожаловалась старому Ковалю...
Когда старая
Ганна Ковалиха узнала о возвращении разбитой семьи Горбатых, она ужасно всполошилась. Грозный призрак жениха-туляка для Федорки опять явился перед ней, и она опять оплакивала свою «крашанку», как мертвую. Пока еще, конечно, ничего не было, и сват Тит еще носу не показывал в хату к Ковалям, ни в кабак к Рачителихе, но все равно — сваты где-нибудь встретятся и еще раз пропьют Федорку.
— У, пранцеватый, размордовал Туляцкий конец, — ворчала
Ганна про свата Тита, — а теперь и до нас доберется… Оце лихо почиплялось!
Федорка за эти годы совсем выровнялась и почти «заневестилась». «Ласые» темные глаза уже подманивали парубков. Гладкая вообще девка выросла, и нашлось бы женихов, кроме Пашки Горбатого. Старый Коваль упорно молчал, и
Ганна теперь преследовала его с особенным ожесточением, предчувствуя беду. Конечно, сейчас Титу совестно глаза показать на мир, а вот будет страда, и сваты непременно снюхаются. Ковалиха боялась этой страды до смерти.
Работали из мужиков сам Дорох с Терешкой да бабы — старая
Ганна, вдовая дочь Матрена да сердитая тулянка сноха Лукерья.
— Глиндру возьмешь, — ворчала
Ганна. — В кабаке у Рачителихи в вине жениха Федорке Ваньку Голого выхлебаешь.
Чего старая
Ганна боялась, то и случилось.
Но в одно воскресенье, когда
Ганна после раннего покосного обеда прикорнула в балагане, старый Коваль вдруг исчез.
— Пьяницы вы, вот что! — ругалась
Ганна. — Ишь чего придумали! Не отдам Федорки… Помру, а не отдам.
Все это были одни слова, и ночью
Ганна опять оплакивала свою крашанку.
Ганна только тяжело вздыхала.
С другой стороны,
Ганна стала примечать, что кержачонок Тишка стал как будто бродить около их покоса: то скажет, что лошадь ищет, то с другим каким задельем прикинется.
Раз
Ганна накрыла его на месте преступления: Тишка с уздой в руках стоял около Федорки и о чем-то разговаривал.
Ганна налетела на него кошкой и чуть не вцепилась прямо в глаза.
Тишка только посмотрел на нее, ничего не ответил и пошел к себе на покос, размахивая уздой.
Ганна набросилась тогда на Федорку и даже потеребила ее за косу, чтобы не заводила шашней с кержачатами. В пылу гнева она пригрозила ей свадьбой с Пашкой Горбатым и сказала, что осенью в заморозки окрутят их. Так решили старики и так должно быть. Федорка не проронила ни слова, а только побелела, так что Ганне стало ее жаль, и старуха горько заплакала.
Однажды, проснувшись ночью,
Ганна окликнула Федорку, но она ей не ответила.
Оставалось всего несколько шагов до избушки Никитича, и уже брехнула спавшая у огонька собака, как
Ганна остановилась.
Ганна повернула назад и пошла домой расслабленною походкой, точно пьяная.
Обратно
Ганна прошла берегом Култыма и напала на след по мокрой траве, который вел к ним на покос.