Неточные совпадения
Когда я увидел Бэлу
в своем
доме, когда
в первый раз,
держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою…
Скоро все разошлись по
домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно,
в один голос называя меня эгоистом, потому что я
держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог найти удобного случая!..
В этой же конюшне видели козла, которого, по старому поверью, почитали необходимым
держать при лошадях, который, как казалось, был с ними
в ладу, гулял под их брюхами, как у себя
дома.
Наконец сон, который уже целые четыре часа
держал весь
дом, как говорится,
в объятиях, принял наконец и Чичикова
в свои объятия.
Часто, право, думаю: «Ну, зачем столько ума дается
в одну голову? ну, что бы хоть каплю его
в мою глупую, хоть бы на то, чтобы сумел
дом свой
держать!
Николай Петрович
в то время только что переселился
в новую свою усадьбу и, не желая
держать при себе крепостных людей, искал наемных; хозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих
в городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему
в дом в качестве экономки; она согласилась.
У
дома, где жил и умер Пушкин, стоял старик из «Сказки о рыбаке и рыбке», — сивобородый старик
в женской ватной кофте, на голове у него трепаная шапка, он
держал в руке обломок кирпича.
Но уйти он не торопился, стоял пред Варварой,
держа ее руку
в своей, и думал, что
дома его ждет скука, ждут беспокойные мысли о Лидии, о себе.
Нестерпимо длинен был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали
в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред
домом Самгиных. У ворот
дома стояла миловидная, рыжеватая девушка,
держа за плечо голоногого,
в сандалиях, человечка лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные брови,
держал руки
в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала, мальчик, вздернув плечи, вынул из карманов руки, сложил их на груди.
— Ужасающе запущено все! Бедная Анфимьевна! Все-таки умерла. Хотя это — лучше для нее. Она такая дряхлая стала. И упрямая. Было бы тяжело
держать ее
дома, а отправлять
в больницу — неловко. Пойду взглянуть на нее.
Дома его встречало праздничное лицо ‹девицы›. Она очень располнела, сладко улыбалась, губы у нее очень яркие, пухлые, и
в глазах светилась неиссякаемо радость. Она была очень антипатична, становилась все более фамильярной, но — Клим Иванович терпел ее, — хорошая работница, неплохо и дешево готовит,
держит комнаты
в строгой чистоте. Изредка он спрашивал ее...
Из палисадника красивого одноэтажного
дома вышла толстая, важная дама, а за нею — высокий юноша, весь
в новом, от панамы на голове до рыжих американских ботинок,
держа под мышкой тросточку и натягивая на правую руку желтую перчатку; он был немножко смешной, но — счастливый и, видимо, сконфуженный счастьем.
Ей стало гораздо легче, когда заговорили о другом и объявили ей, что теперь им можно опять жить вместе, что и ей будет легче «среди своих горе мыкать», и им хорошо, потому что никто, как она, не умеет
держать дома в порядке.
— Ну, как хочешь, а я
держать тебя не стану, я не хочу уголовного дела
в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча и бьет! Ведь я говорила тебе: не женись, а ты все свое, не послушал — и вот!
— Вера перешла оттого, — сказали ей, — что печи
в старом
доме,
в ее комнате, стали плохи, не
держат тепла.
Но ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее.
Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной части,
держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему
в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощию двух приказчиков и артелью своих и нанятых рабочих.
В свободное время он любил читать французские романы: это был единственный оттенок изнеженности
в этой, впрочем, обыкновенной жизни многих обитателей наших отдаленных углов.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери
держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза
в щеку и вытолкнула
в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура,
в благородном
доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она
в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „
В суд, говорит, на нее,
в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут
в суде возьмешь, чем докажешь?
Проехав множество улиц, замков,
домов, я выехал
в другие ворота крепости, ко взморью, и успел составить только пока заключение, что испанский город — город большой, город сонный и город очень опрятный. Едучи туда, я думал, правду сказать, что на меня повеет дух падшей, обедневшей
державы, что я увижу запустение, отсутствие строгости, порядка — словом, поэзию разорения, но меня удивил вид благоустроенности, чистоты: везде видны следы заботливости, даже обилия.
Бывало, принесут ей ребеночка, она возьмет и
держит его у себя
в доме, прикармливает.
— Земли у нас, барин, десятина на душу.
Держим мы на три души, — охотно разговорился извозчик. — У меня
дома отец, брат, другой
в солдатах. Они управляются. Да управляться-то нечего. И то брат хотел
в Москву уйти.
Во время своих побывок
дома он входил
в подробности ее жизни, помогал ей
в работах и не прерывал сношений с бывшими товарищами, крестьянскими ребятами; курил с ними тютюн
в собачьей ножке, бился на кулачки и толковал им, как они все обмануты и как им надо выпрастываться из того обмана,
в котором их
держат.
— Хиония Алексеевна, вы иногда, кажется, забываете, что
в этом
доме хозяин я… А то вы так странно
держите себя и позволяете себе так много, что
в одно прекрасное утро я должен буду принять свои меры.
Это практическое направление с годами настолько развилось и окрепло, что
в шестнадцать лет Верочка
держала в своих ручках почти целый
дом, причем с ловкостью настоящего дипломата всегда умела остаться
в тени,
в стороне.
— Деньги
держат в банке… Понимаешь?.. — объясняла Хиония Алексеевна. —
Дома украдут, а там еще проценты заплатят…
Коля же
в эти мгновения или смотрел нахмуренно
в окно, или разглядывал, не просят ли у него сапоги каши, или свирепо звал Перезвона, лохматую, довольно большую и паршивую собаку, которую с месяц вдруг откуда-то приобрел, втащил
в дом и
держал почему-то
в секрете
в комнатах, никому ее не показывая из товарищей.
— Нельзя наверно угадать. Ничем, может быть: расплывется дело. Эта женщина — зверь. Во всяком случае, старика надо
в доме держать, а Дмитрия
в дом не пускать.
Вот и порешили господа, что лечить меня больше нечего, а
в барском
доме держать калек неспособно… ну, и переслали меня сюда — потому тут у меня родственники есть.
Происходил он от старинного
дома, некогда богатого; деды его жили пышно, по-степному: то есть принимали званых и незваных, кормили их на убой, отпускали по четверти овса чужим кучерам на тройку,
держали музыкантов, песельников, гаеров и собак,
в торжественные дни поили народ вином и брагой, по зимам ездили
в Москву на своих,
в тяжелых колымагах, а иногда по целым месяцам сидели без гроша и питались домашней живностью.
В Перми я не успел оглядеться, там только хозяйка
дома, к которой я пришел нанимать квартиру, спрашивала меня, нужен ли мне огород и
держу ли я корову!
И вот
в этом отжившем
доме, над которым угрюмо тяготели две неугомонные старухи: одна, полная причуд и капризов, другая ее беспокойная лазутчица, лишенная всякой деликатности, всякого такта, — явилось дитя, оторванное от всего близкого ему, чужое всему окружающему и взятое от скуки, как берут собачонок или как князь Федор Сергеевич
держал канареек.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного
в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу
в доме моего отца, что у него на половине я
держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла
в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад
в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются… ну вот и село, и
дом священника, где он сиживал на лавочке
в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно
в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и
держа перо у самого конца, круто подогнувши третий палец под него.
Да еще я помню двух собак, Плутонку и Трезорку, которых
держали на цепи около застольной, а
в дом не пускали.
Двухэтажный его
дом, выстроенный на пригорке, господствовал над селом и
держал в решпекте живущих
в нем.
Это был худой, совершенно лысый и недужный старик, который ходил сгорбившись и упираясь руками
в колени; но за всем тем он продолжал единолично распоряжаться
в доме и
держал многочисленную семью
в большой дисциплине.
Держала его
дома, не давала вина, а когда ему удавалось урваться на свободу и он возвращался домой пьяный, то
в наказание связывала ему руки, а иногда и просто-напросто била.
Но это не мешало ему иметь доступ
в лучшие московские
дома, потому что он был щеголь, прекрасно одевался,
держал отличный экипаж, сыпал деньгами, и на пальцах его рук, тонких и безукоризненно белых, всегда блестело несколько перстней с ценными бриллиантами.
Не всякое слово, какое на язык попадалось, выкладывала, вестей из
дома в дом не переносила и вообще старалась
держать себя не как приживалка, а как гостья, на равной ноге с хозяевами.
— По трактирам шляется, лошадей не
держит,
в первый раз
в дом приехал, а целый графин рому да пять рюмок водки вылакал! — перечисляет матушка.
В час или выезжают, или ожидают визитов.
В последнем случае сестра выходит
в гостиную,
держа в одной руке французскую книжку, а
в другой — ломоть черного хлеба (завтрака
в нашем
доме не полагается), и садится, поджавши ноги, на диван. Она слегка нащипывает себе щеки, чтобы они казались румяными.
А что к Фирсанову попало — пиши пропало! Фирсанов давал деньги под большие, хорошие
дома — и так подведет, что уж
дом обязательно очутится за ним. Много барских особняков и доходных
домов сделалось его добычей.
В то время, когда А. П. Чехова
держал за пуговицу Сергиенко, «Сандуны» были еще только
в залоге у Фирсанова, а через год перешли к нему…
Он бросал деньги направо и налево, никому ни
в чем не отказывал, особенно учащейся молодежи,
держал на Тверской, на углу Чернышевского переулка, рядом с генерал-губернаторским
домом магазинчик виноградных вин из своих великолепных крымских виноградников «Новый Свет» и продавал
в розницу чистое, натуральное вино по двадцать пять копеек за бутылку.
Так он вошел
в дом, где остановился генерал — губернатор. Минуты через три он вышел оттуда
в сопровождении помощника исправника, который почтительно забегал перед ним сбоку,
держа в руке свою фуражку, и оба пошли к каталажке. Помощник исправника открыл дверь, и директор вошел к ученику. Вслед за тем прибежал гимназический врач
в сопровождении Дитяткевича, и другой надзиратель провел заплаканную и испуганную сестру Савицкого…
Иногда студент шагал вокруг клумбы перед
домом и,
держа в руках свежесорванный цветок, объяснял его устройство с важным спокойствием молодого профессора.
Из своей «поездки по уезду» Полуянов вернулся
в Заполье самым эффектным образом. Он подкатил к малыгинскому
дому в щегольском дорожном экипаже Ечкина, на самой лихой почтовой тройке. Ечкин отнесся к бывшему исправнику решительно лучше всех и
держал себя так, точно вез прежнего Полуянова.
— Дурак! Из-за тебя я пострадала… И словечка не сказала, а повернулась и вышла. Она меня, Симка, ловко отзолотила. Откуда прыть взялась у кислятины… Если б ты был настоящий мужчина, так ты приехал бы ко мне
в тот же день и прощения попросил. Я целый вечер тебя ждала и даже приготовилась обморок разыграть… Ну, это все пустяки, а вот ты
дома себя дурак дураком
держишь. Помирись с женой… Слышишь? А когда помиришься, приезжай мне сказать.
Из зятьев неотлучно были
в доме Харченко и Замараев. Они часто уходили
в кабинет учителя, притворяли за собой двери, пили водку и о чем-то подолгу шушукались. Вообще
держали себя самым подозрительным образом.
Галактион долго не соглашался, хотя и не знал, что делать с детьми. Агния убедила его тем, что дети будут жить у дедушки, а не
в чужом
доме. Это доказательство хоть на что-нибудь походило, и он согласился. С Харченком он
держал себя, как посторонний человек, и делал вид, что ничего не знает об его обличительных корреспонденциях.
Обыкновенно дядя Михайло являлся вечером и всю ночь
держал дом в осаде, жителей его
в трепете; иногда с ним приходило двое-трое помощников, отбойных кунавинских мещан; они забирались из оврага
в сад и хлопотали там во всю ширь пьяной фантазии, выдергивая кусты малины и смородины; однажды они разнесли баню, переломав
в ней всё, что можно было сломать: полок, скамьи, котлы для воды, а печь разметали, выломали несколько половиц, сорвали дверь, раму.
И
в самом деле неинтересно глядеть:
в окно видны грядки с капустною рассадой, около них безобразные канавы, вдали маячит тощая, засыхающая лиственница. Охая и держась за бока, вошел хозяин и стал мне жаловаться на неурожаи, холодный климат, нехорошую, землю. Он благополучно отбыл каторгу и поселение, имел теперь два
дома, лошадей и коров,
держал много работников и сам ничего не делал, был женат на молоденькой, а главное, давно уже имел право переселиться на материк — и все-таки жаловался.