Неточные совпадения
— Я помню про детей и поэтому всё
в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит
в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что Бог тут пред ними, — он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись
в мир действительности, он
делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя по два с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору, он человек праздный и, верно, сидит дома, за него все
делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга
в мире. Инспектор врачебной управы, он также человек праздный и, верно, дома, если не поехал куда-нибудь играть
в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят землю!
Много совершилось
в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не
сделал и ребенок.
— Нечего — меч его. Поэту
в мире делать нечего — понимаете?
— Я прошу простить мне этот экскурс
в область философии древнего
мира. Я
сделал это, чтоб напомнить о влиянии стоиков на организацию христианской морали.
— Вы обвиняете Маркса
в том, что он вычеркнул личность из истории, но разве не то же самое
сделал в «Войне и
мире» Лев Толстой, которого считают анархистом?
—
Делай! — сказал он дьякону. Но о том, почему русские — самый одинокий народ
в мире, — забыл сказать, и никто не спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал
в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
— Какая-то таинственная сила бросает человека
в этот
мир беззащитным, без разума и речи, затем,
в юности, оторвав душу его от плоти,
делает ее бессильной зрительницей мучительных страстей тела.
«Вот, Клим, я
в городе, который считается самым удивительным и веселым во всем
мире. Да, он — удивительный. Красивый, величественный, веселый, — сказано о нем. Но мне тяжело. Когда весело жить — не
делают пакостей. Только здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из людей
делают игрушки. Вчера мне показывали «Фоли-Бержер», это так же обязательно видеть, как могилу Наполеона. Это — венец веселья. Множество удивительно одетых и совершенно раздетых женщин, которые играют, которыми играют и…»
— Ловко сказано, — похвалил Поярков. — Хорошо у нас говорят, а живут плохо. Недавно я прочитал у Татьяны Пассек: «
Мир праху усопших, которые не
сделали в жизни ничего, ни хорошего, ни дурного». Как это вам нравится?
Красота, исполненная ума, — необычайная сила, она движет
миром, она
делает историю, строит судьбы; она, явно или тайно, присутствует
в каждом событии.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда,
в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности
в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
— Что князь Николай Иванович? — спросил я вдруг, как бы потеряв рассудок. Дело
в том, что я спросил решительно, чтобы перебить тему, и вновь, нечаянно,
сделал самый капитальный вопрос, сам как сумасшедший возвращаясь опять
в тот
мир, из которого с такою судорогой только что решился бежать.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это
сделал нарочно,
в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала
мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не
в виде разлитого там духа какого-то по творению,
в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Самое замечательное на этой фабрике то, что веревки на ней делаются не из того, из чего
делают их
в целом
мире, не из пеньки, а из волокон дерева, похожего несколько на банановое.
Видно, уж так заведено
в мире, что на Волге и Урале не купишь на рынках хорошей икры;
в Эперне не удастся выпить бутылки хорошего шампанского, а
в Торжке не найдешь теперь и знаменитых пожарских котлет: их лучше
делают в Петербурге.
Только по итогам
сделаешь вывод, что Лондон — первая столица
в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается
в день или год, какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев
в этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги, как по улицам из конца
в конец города снуют десятки тысяч экипажей.
Веревкин подробно описывал свои хлопоты, официальные и домашние: как он
делал визиты к сильным
мира сего, как его водили за нос и как он
в конце концов добился-таки своего, пуская
в ход все свое нахальство, приобретенное долголетней провинциальной практикой.
Господство рационализированной техники
делает ситуацию человека
в мире абсурдной.
Когда экзистенциалисты Хайдеггер, Сартр и др. говорят о выброшенности человека (Dasein)
в мир и обреченности человека этому
миру, то они говорят об объективации, которая
делает судьбу человека безысходной, выпавшей из глубокой реальности.
Без слуг невозможно
в миру, но так
сделай, чтобы был у тебя твой слуга свободнее духом, чем если бы был не слугой.
А Христос именно велит не так
делать, беречься так
делать, потому что злобный
мир так
делает, мы же должны прощать и ланиту свою подставлять, а не
в ту же меру отмеривать,
в которую мерят нам наши обидчики.
Тысячи статуй
в этих храмах и повсюду
в городе, — статуи, из которых одной было бы довольно, чтобы
сделать музей, где стояла бы она, первым музеем целого
мира.
В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее, как бездействие и ожидание
в такие минуты. Друзья
делают большую ошибку, снимая с плеч главного пациента всю ношу. Выдумать надобно занятия для него, если их нет, задавить физической работой, рассеять недосугом, хлопотами.
Я с ранних лет должен был бороться с воззрением всего, окружавшего меня, я
делал оппозицию
в детской, потому что старшие наши, наши деды были не Фоллены, а помещики и сенаторы. Выходя из нее, я с той же запальчивостью бросился
в другой бой и, только что кончил университетский курс, был уже
в тюрьме, потом
в ссылке. Наука на этом переломилась, тут представилось иное изучение — изучение
мира несчастного, с одной стороны, грязного — с другой.
Я
делал вид, что нахожусь
в этих реальностях внешнего
мира, истории, общества, хотя сам был
в другом месте,
в другом времени,
в другом плане.
Студент поблагодарил меня, сказал, что он напишет
в своей газете,
сделает доклад
в клубе, что у них все интересуются Москвой, потому что она — первый город
в мире.
— Вы никогда не думали, славяночка, что все окружающее вас есть замаскированная ложь? Да… Чтобы вот вы с Дидей сидели
в такой комнате, пользовались тюремным надзором мисс Дудль, наконец моими медицинскими советами, завтраками, пользовались свежим бельем, — одним словом, всем комфортом и удобством так называемого культурного существования, — да, для всего этого нужно было пустить по
миру тысячи людей. Чтобы Дидя и вы вели настоящий образ жизни, нужно было
сделать тысячи детей нищими.
Учение Вл. Соловьева о богочеловечестве, доведенное до конца, должно бы привести к активной, а не пассивной эсхатологии, к сознанию творческого призвания человека
в конце истории, которое только и
сделает возможным наступление конца
мира и второе пришествие Христа.
Он
делает жуткое предсказание: если какой-нибудь народ попробует осуществить
в своей стране марксизм, то это будет самая страшная тирания, какую только видел
мир.
Смысл мировой истории не
в благополучном устроении, не
в укреплении этого
мира на веки веков, не
в достижении того совершенства, которое
сделало бы этот
мир не имеющим конца во времени, а
в приведении этого
мира к концу,
в обострении мировой трагедии,
в освобождении тех человеческих сил, которые призваны совершить окончательный выбор между двумя царствами, между добром и злом (
в религиозном смысле слова).
Вина
делает мир подвластным закономерной необходимости, пространственности и временности, заключает познающее существо
в темницу категорий.
Христос принял на себя все страдания
мира — последствия греха, чтобы победить их
в корне, искупить грех и тем
сделать зло бессильным над судьбой
мира и человека.
Кто
мир нравственный уподобил колесу, тот, сказав великую истину, не иное что, может быть,
сделал, как взглянул на круглый образ земли и других великих
в пространстве носящихся тел, изрек только то, что зрел.
Коли я что захочу
сделать, так уж поставлю на своем, никого
в мире не послушаюсь!..
В избушке Таисьи Нюрочка познакомилась и с сестрой Авгарью, которая редко говорила, а обыкновенно сидела, опустив глаза. Нюрочку так и тянуло к этой застывшей женской красоте, витавшей умом
в неведомом для нее
мире. Когда Нюрочка
сделала попытку разговориться с этою таинственною духовною сестрой, та взглянула на нее какими-то испуганными глазами и отодвинулась, точно боялась осквернить своим прикосновением еще нетронутую чистоту.
Дела Розанова шли ни хорошо и ни дурно. Мест служебных не было, но Лобачевский обещал ему хорошую работу
в одном из специальных изданий, — обещал и
сделал. Слово Лобачевского имело вес
в своем
мире. Розанов прямо становился на полторы тысячи рублей годового заработка, и это ему казалось очень довольно.
— Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей
в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину
в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще
в храме Божием манифестацию
сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще один раз кулаки почешет.
— Не умею вам сказать, милая… Подождите!.. Нет ли у меня кого-нибудь знакомого из профессоров, из медицинского
мира?.. Подождите, — я потом посмотрю
в своих записных книжках. Может быть, удастся что-нибудь
сделать.
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же
делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что
в мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще
в институте была на сей счет
в недоумении, да и теперь
в оном же нахожусь.
Лукьяныч не только не хотел понимать, но даже просто-напросто не понимал, чтоб можно было какое-нибудь дело
сделать, не проведя его сквозь все мытарства запрашиваний, оговорок, обмолвок и всей бесконечной свиты мелких подвохов, которыми сопровождается всякая так называемая полюбовная сделка, совершаемая
в мире столпов и основ.
На каком-то углу — шевелящийся колючий куст голов. Над головами — отдельно,
в воздухе, — знамя, слова: «Долой Машины! Долой Операцию!» И отдельно (от меня) — я, думающий секундно: «Неужели у каждого такая боль, какую можно исторгнуть изнутри — только вместе с сердцем, и каждому нужно что-то
сделать, прежде чем — » И на секунду — ничего во всем
мире, кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком…
Ожесточение
в Гришке мало-помалу утихло; усталость и церковный
мир сделали свое дело.
И точно:"тянет на улицу" — и шабаш. Ибо парижская улица действительнее всякого"средствица". Озлобленному она проливает
мир в сердце, недугующему — подает исцеление. И я наверное знаю, что не Лурдская богоматерь это
делает, а именно веселая парижская улица.
В первой половине прошлого столетия они
сделали свое дело, ознаменовав начало умственного возрождения и дав
миру Вольтеров, Дидро, Гольбахов и проч.
— И дружбу хорошо ты понимал, — сказал он, — тебе хотелось от друга такой же комедии, какую разыграли, говорят,
в древности вон эти два дурака… как их? что один еще остался
в залоге, пока друг его съездил повидаться… Что, если б все-то так
делали, ведь просто весь
мир был бы дом сумасшедших!
Что бы женщина ни
сделала с тобой, изменила, охладела, поступила, как говорят
в стихах, коварно, — вини природу, предавайся, пожалуй, по этому случаю философским размышлениям, брани
мир, жизнь, что хочешь, но никогда не посягай на личность женщины ни словом, ни делом.
Какая отрада, какое блаженство, — думал Александр, едучи к ней от дяди, — знать, что есть
в мире существо, которое, где бы ни было, что бы ни
делало, помнит о нас, сближает все мысли, занятия, поступки, — все к одной точке и одному понятию — о любимом существе!
С особенным жаром настаивал он на том, что мама его непременно хочет
сделать из него купца — а он знает, знает наверное, что рожден художником, музыкантом, певцом; что театр — его настоящее призвание; что даже Панталеоне его поощряет, но что г-н Клюбер поддерживает маму, на которую имеет большое влияние; что самая мысль
сделать из него торгаша принадлежит собственно г-ну Клюберу, по понятиям которого ничего
в мире не может сравниться с званием купца!