Неточные совпадения
Кутузов махнул рукой и пошел
к дверям под аркой в толстой стене, за ним
двинулось еще несколько
человек, а крики возрастали, становясь горячее, обиженней, и все чаще, настойчивее пробивался сквозь шум знакомо звонкий голосок Тагильского.
Захлестывая панели, толпа сметала с них
людей, но сама как будто не росла, а, становясь только плотнее, тяжелее,
двигалась более медленно. Она не успевала поглотить и увлечь всех
людей, многие прижимались
к стенам, забегали в ворота, прятались в подъезды и магазины.
Он
человек среднего роста, грузный,
двигается осторожно и почти каждое движение сопровождает покрякиванием. У него, должно быть, нездоровое сердце, под добрыми серого цвета глазами набухли мешки. На лысом его черепе, над ушами, поднимаются, как рога, седые клочья, остатки пышных волос; бороду он бреет; из-под мягкого носа его уныло свисают толстые, казацкие усы, под губою — остренький хвостик эспаньолки.
К Алексею и Татьяне он относится с нескрываемой, грустной нежностью.
Толпа, отхлынув от собора, попятилась
к решетке сада, и несколько минут Самгин не мог видеть ничего, кроме затылков, но вскоре
люди, обнажая головы, начали
двигаться вдоль решетки, молча тиская друг друга, и пред Самгиным поплыли разнообразные, но одинаково серьезно настроенные профили.
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших
людей, — они
двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии
людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение
к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь
к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много, и много было рабочих,
двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
На улице
люди быстро разделились, большинство, не очень уверенно покрикивая ура, пошло встречу музыке, меньшинство быстро
двинулось направо, прочь от дворца, а
люди в ограде плотно прижались
к стенам здания, освободив пред дворцом пространство, покрытое снегом, истоптанным в серую пыль.
Преобладали хорошо одетые
люди, большинство
двигалось в сторону адмиралтейства, лишь из боковых улиц выбегали и торопливо шли
к Знаменской площади небольшие группы молодежи, видимо — мастеровые.
Стиснутые в одно плотное, многоглавое тело,
люди двигались все ближе
к Самгину, от них исходил густой, едкий запах соленой рыбы, детских пеленок, они кричали...
Он легко,
к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от
людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время
двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя в кабинете на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
Люди двигались около огня и казались длинными привидениями. Они тянулись куда-то кверху, потом вдруг сокращались и припадали
к земле. Я спросил Захарова, не проплывало ли мимо что-нибудь по реке. Он ответил отрицательно.
Я встал и поспешно направился
к биваку. Костер на таборе горел ярким пламенем, освещая красным светом скалу Ван-Син-лаза. Около огня
двигались люди; я узнал Дерсу — он поправлял дрова. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, рассыпались дождем и медленно гасли в воздухе.
Стертые вьюгами долгих зим, омытые бесконечными дождями осени, слинявшие дома нашей улицы напудрены пылью; они жмутся друг
к другу, как нищие на паперти, и тоже, вместе со мною, ждут кого-то, подозрительно вытаращив окна.
Людей немного,
двигаются они не спеша, подобно задумчивым тараканам на шестке печи. Душная теплота поднимается ко мне; густо слышны нелюбимые мною запахи пирогов с зеленым луком, с морковью; эти запахи всегда вызывают у меня уныние.
Один бывший московский купец, торговавший когда-то на Тверской-Ямской, сказал мне со вздохом: «А теперь в Москве скачки!» — и, обращаясь
к поселенцам, стал им рассказывать, что такое скачки и какое множество
людей по воскресеньям
движется к заставе по Тверской-Ямской.
— Пойдем, — первая поднялась Эвелина, до тех пор неподвижно глядевшая на звонаря, точно завороженная. Молодые
люди двинулись к выходу, звонарь остался наверху. Петр, шагнувший было вслед за матерью, круто остановился.
И уже относились
к драме этой как
к чему-то далекому, уверенно заглядывая в будущее, обсуждая приемы работы на завтра. Лица были утомлены, но мысли бодры, и, говоря о своем деле,
люди не скрывали недовольства собой. Нервно
двигаясь на стуле, доктор, с усилием притупляя свой тонкий, острый голос, говорил...
Стало тихо, чутко. Знамя поднялось, качнулось и, задумчиво рея над головами
людей, плавно
двинулось к серой стене солдат. Мать вздрогнула, закрыла глаза и ахнула — Павел, Андрей, Самойлов и Мазин только четверо оторвались от толпы.
Шествие стало удаляться, все так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося, корчившегося
человека, и все так же били барабаны и свистела флейта, и все так же твердым шагом
двигалась высокая, статная фигура полковника рядом с наказываемым. Вдруг полковник остановился и быстро приблизился
к одному из солдат.
Замрут голоса певцов, — слышно, как вздыхают кони, тоскуя по приволью степей, как тихо и неустранимо
двигается с поля осенняя ночь; а сердце растет и хочет разорваться от полноты каких-то необычных чувств и от великой, немой любви
к людям,
к земле.
Лозищане глядели, разинувши рты, как он пристал
к одному кораблю, как что-то протянулось с него на корабль, точно тонкая жердочка, по которой, как муравьи, поползли
люди и вещи. А там и самый корабль дохнул черным дымом, загудел глубоким и гулким голосом, как огромный бугай в стаде коров, — и тихо
двинулся по реке, между мелкими судами, стоявшими по сторонам или быстро уступавшими дорогу.
Всякий
человек в своей жизни находится по отношению
к истине в положении путника, идущего в темноте при свете впереди двигающегося фонаря: он не видит того, что еще не освещено фонарем, не видит и того, что он прошел и что закрылось уже темнотою, и не властен изменить своего отношения ни
к тому, ни
к другому; но он видит, на каком бы месте пути он ни стоял, то, что освещено фонарем, и всегда властен выбрать ту или другую сторону дороги, по которой
движется.
Но так как, во-первых,
люди не стоят на месте, а непрерывно
движутся, всё более и более познавая истину и приближаясь
к ней своею жизнью, и, во-вторых, все они по своему возрасту, воспитанию, породе расположены в постепенной градации от
людей, наиболее способных понимать новые открывающиеся истины внутренним путем, до
людей, наименее способных
к этому, то
люди, ближе других стоящие
к тем, которые усвоили истину внутренним способом, одни за другими сначала через длинные промежутки времени, а потом всё чаще и чаще переходят на сторону новой истины, и количество
людей, признающих новую истину становится всё больше и больше, и истина становится всё понятнее и понятнее.
Если бы жизнь отдельного
человека при переходе от одного возраста
к другому была бы вполне известна ему, ему незачем бы было жить. То же и с жизнью человечества: если бы у него была программа той жизни, которая ожидает его при вступлении в новый возраст его, то это было бы самым верным признаком того, что оно не живет, не
движется, а толчется на месте.
Но мало того, что насилие извращает общественное мнение, оно производит в
людях еще то пагубное убеждение, что
движутся люди не духовной силой, влекущей их
к постигновению истины и осуществлению ее той духовной силой, которая составляет источник всякого движения вперед человечества, а насилием, — тем самым действием, которое не только не приближает
людей к истине, но всегда удаляет их от нее.
Большая (и с большою грязью) дорога шла каймою около сада и впадала в реку; река была в разливе; на обоих берегах стояли телеги, повозки, тарантасы, отложенные лошади, бабы с узелками, солдаты и мещане; два дощаника ходили беспрерывно взад и вперед; битком набитые
людьми, лошадьми и экипажами, они медленно
двигались на веслах, похожие на каких-то ископаемых многоножных раков, последовательно поднимавших и опускавших свои ноги; разнообразные звуки доносились до ушей сидевших: скрип телег, бубенчики, крик перевозчиков и едва слышный ответ с той стороны, брань торопящихся пассажиров, топот лошадей, устанавливаемых на дощанике, мычание коровы, привязанной за рога
к телеге, и громкий разговор крестьян на берегу, собравшихся около разложенного огня.
Бояре и воеводы, старее его чинами и родом, несмотря на закоренелый предрассудок местничества, добровольно подчинились его власти: со всех сторон спешили под знамена его
люди ратные; смоляне, дорогобужане и вязьмичи, жившие в Арзамасе, явились первые; вслед за ними рязанцы, коломенцы и жители отдаленной Украины умножили собою число свободных
людей: так называли себя воины, составлявшие отечественное ополчение нижегородское, которое вскоре, под предводительством Пожарского,
двинулось к Ярославлю.
А за кладбищем дымились кирпичные заводы. Густой, черный дым большими клубами шел из-под длинных камышовых крыш, приплюснутых
к земле, и лениво поднимался вверх. Небо над заводами и кладбищем было смугло, и большие тени от клубов дыма ползли по полю и через дорогу. В дыму около крыш
двигались люди и лошади, покрытые красной пылью…
Так проводил он праздники, потом это стало звать его и в будни — ведь когда
человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого
человека, и вот, бросив землю на руки брата, Туба ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, —
к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами на краю, и в ней — точно мысли в черепе —
движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
И все качалось из стороны в сторону плавными, волнообразными движениями.
Люди то отдалялись от Фомы, то приближались
к нему, потолок опускался, а пол
двигался вверх, и Фоме казалось, что вот его сейчас расплющит, раздавит. Затем он почувствовал, что плывет куда-то по необъятно широкой и бурной реке, и, шатаясь на ногах, в испуге начал кричать...
Темные фигуры
людей вдруг и все сразу
двинулись к нему и сбились в кучу на средине плота. Но уже между ними и Фомой холодно блестела полоса воды шириною почти в сажень. Несколько секунд длилось молчание…
Люди двинулись к крыльцу, Саша посторонился, серый
человек присел на корточки.
Он устало оглянулся,
человек в шапке стоял на площадке вагона,
к нему, мимо Евсея, шагал Мельников, а Зарубин лежал вниз лицом на полу и не
двигался.
Крестьяне, зарядив свои ружья, отправились в назначенные для них места, и на лугу осталось не более осьмидесяти
человек, вооруженных по большей части дубинами, топорами и рогатинами.
К ним вскоре присоединилось сотни три женщин с ухватами и вилами. Ребятишки, старики, больные — одним словом, всякой, кто мог только
двигаться и подымать руку, вооруженную чем ни попало, вышел на луг.
Но умирающий уже забыл о нем и молча метался. Думали, что началась агония, но,
к удивлению, Колесников заснул и проснулся, хрипло и страшно дыша, только
к закату. Зажгли жестяную лампочку, и в чернеющий лес протянулась по-осеннему полоса света. Вместе с
людьми двигались и их тени, странно ломаясь по бревенчатым стенам и потолку, шевелясь и корча рожи. Колесников спросил...
На разном расстоянии друг от друга по дороге
двигались три
человека, — ближайший ко мне был Эстамп, — он отступал в полуоборот
к неприятелю.
К нему бежал Варрен, за Варреном, отстав от него, спешил Босс. «Стойте!» — сказал Эстамп, целясь в последнего. Но Варрен продолжал
двигаться, хотя и тише. Эстамп дал выстрел. Варрен остановился, нагнулся и ухватился за ногу.
По-видимому, и вообще он не был склонен
к разговорчивости, и молчал не только с
людьми, но и с животными: молча поил лошадь, молча запрягал ее, медленно и лениво
двигаясь вокруг нее маленькими, неуверенными шажками, а когда лошадь, недовольная молчанием, начинала капризничать и заигрывать, молча бил ее кнутовищем.
«Как мальчишку, он меня учит», — обиженно подумал Пётр, проводив его. Пошёл в угол
к умывальнику и остановился, увидав, что рядом с ним бесшумно
двигается похожий на него
человек, несчастно растрёпанный, с измятым лицом, испуганно выкатившимися глазами,
двигается и красной рукою гладит мокрую бороду, волосатую грудь. Несколько секунд он не верил, что это его отражение в зеркале, над диваном, потом жалобно усмехнулся и снова стал вытирать куском льда лицо, шею, грудь.
Её рассказы о дрянненьких былях города путали думы Артамонова, отводили их в сторону, оправдывали и укрепляли его неприязнь
к скучным грешникам — горожанам. На место этих дум вставали и
двигались по какому-то кругу картины буйных кутежей на ярмарке; метались неистовые
люди, жадно выкатив пьяные, но никогда не сытые глаза, жгли деньги и, ничего не жалея, безумствовали всячески в лютом озлоблении плоти, стремясь
к большой, ослепительно белой на чёрном, бесстыдно обнажённой женщине…
Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они были жалостливее
к своим пациентам. Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя… в теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом,
человека нет. Он выключен.
Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!
Он трухнул, вскочил с кровати и бросился
к окну; но зарева не было, только в саду проворно
двигались по дорожкам, мимо деревьев, красные огненные точки — то бегали
люди с фонарями.
Раздался общий гул, ругань, на солдата свирепо
двинулись человека три, помахивая руками, — он прислонился спиной
к стене и, давясь смехом, объяснил...
Почти каждый день, возвращаясь с репортажа, учитель приносил с собой газету, и около него устраивалось общее собрание всех бывших
людей. Они
двигались к нему, выпившие или страдавшие с похмелья, разнообразно растрепанные, но одинаково жалкие и грязные.
— Вам это непривычно по полу валяться, а мы —
люди привычные, — объяснял он, подмащивая в головы свою дорожную котомку. — Что-то у нас теперь в обители делается… Ужо завтра мы утречком пораньше
двинемся, чтобы по холодку пройти. Как раз
к ранней обедне поспеем…
И, неосмысленно лживые в своем сопротивлении,
люди подчинились велению и отошли от
человека, и стал он доступен всем смертям, какие есть на свете; и отовсюду, изо всех темных углов, из поля, из леса, из оврага,
двинулись они
к человеку, пошатываясь, ковыляя, тупые, покорные, даже не жадные.
На правом берегу показались смутные очертания высокой горы с легкой, резной, деревянной беседкой на самой вершине. Беседка была ярко освещена, и внутри ее
двигались люди. Видно было, как, услышав шум приближающегося парохода, они подходили
к перилам и, облокотившись на них, глядели вниз.
Пароход стал
двигаться осторожнее, из боязни наткнуться на мель… Матросы на носу измеряли глубину реки, и в ночном воздухе отчетливо звучали их протяжные восклицания: «Ше-есть!.. Шесть с половиной! Во-осемь!.. По-од таба-ак!.. Се-мь!» В этих высоких стонущих звуках слышалось то же уныние, каким были полны темные, печальные берега и холодное небо. Но под плащом было очень тепло, и, крепко прижимаясь
к любимому
человеку, Вера Львовна еще глубже ощущала свое счастье.
Как
движется жизнь отдельного
человека от возраста
к возрасту, так точно
движется и жизнь всего человечества.
Этот пример был своего рода электрической искрой: сотни рук в одну минуту
двинулись к машине, чтоб освободить честного доброго
человека от непосильного ему труда.
Опять по топям, по густым рисовым полям усталый отряд
двигался к Го-Конгу. Шел день, шел другой — и не видали ни одного анамита в опустелых, выжженных деревнях, попадавшихся на пути. Днем зной был нестерпимый, а по вечерам было сыро. Французские солдаты заболевали лихорадкой и холерой, и в два дня до ста
человек были больны.
Они сел и в поезд. Дали третий звонок. Поезд свистнул и стал
двигаться. Начальник станции, с толстым, бородатым лицом, что-то сердито кричал сторожу и указывал пальцем на конец платформы. Там сидели и лежали среди узлов
человек десять мужиков, в лаптях и пыльных зипунах. Сторож, с злым лицом, подбежал
к ним, что-то крикнул и вдруг, размахнув ногою, сильно ударил сапогом лежавшего на узле старика. Мужики испуганно вскочили и стали поспешно собирать узлы.