Неточные совпадения
И тут я с печи спрыгнула,
Обулась. Долго слушала, —
Все тихо, спит семья!
Чуть-чуть я
дверью скрипнула
И вышла. Ночь морозная…
Из Домниной избы,
Где
парни деревенские
И девки собиралися,
Гремела песня складная.
Любимая моя…
Хотя час был ранний, в общем зале трактирчика расположились три человека. У окна сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней
дверью зала, за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой
парень, с веснушчатым, скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный переплет окна.
Произошло это утром, в десять часов. В этот час утра, в ясные дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле
двери. У постели его стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой
парень в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной
двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.
Пьет да ест Васяга, девок портит,
Молодым
парням — гармоньи дарит,
Стариков — за бороды таскает,
Сам орет на всю калуцку землю:
— Мне — плевать на вас, земные люди.
Я хочу — грешу, хочу — спасаюсь!
Все равно: мне
двери в рай открыты,
Мне Христос приятель закадышный!
Но вот часы в залах, одни за другими, бьют шесть.
Двери в большую гостиную отворяются, голоса смолкают, и начинается шарканье, звон шпор… Толпы окружают закусочный стол. Пьют «под селедочку», «под
парную белужью икорку», «под греночки с мозгами» и т. д. Ровно час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар часов — семь, — и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук ножей.
Колокольчик звякнул над наружной
дверью. Молодой крестьянский
парень в меховой шапке и красном жилете вошел с улицы в кондитерскую. С самого утра ни один покупатель не заглядывал в нее… «Вот так-то мы торгуем!» — заметила со вздохом во время завтрака фрау Леноре Санину. Она продолжала дремать; Джемма боялась принять руку от подушки и шепнула Санину: «Ступайте поторгуйте вы за меня!» Санин тотчас же на цыпочках вышел в кондитерскую.
Парню требовалось четверть фунта мятных лепешек.
— Ну, вашей, моей, как хотите назовите! — кипятился Марфин. — Но это все еще цветочки!.. Цветочки! Ягодки будут впереди, потому что за пять минут перед сим, при проезде моем мимо палат начальника губернии, я вижу, что monsieur le comte et madame Klavsky [господин граф и мадам Клавская (франц.).] вдвоем на
парных санях подкатили к
дверям его превосходительства и юркнули в оные.
— Люблю я тихой зимней ночью одна быть; запрёшь
дверь наглухо, в горнице — темно, только лампадка чуть брезжит, а в постели тепло, как в
парном молоке; лежишь и слушаешь всем телом: тихо-тихо, только мороз о стену бьёт!
Белые редкие брови едва заметны на узкой полоске лба, от этого прозрачные и круглые рачьи глаза
парня, казалось, забегали вперёд вершка на два от его лица; стоя на пороге
двери, он вытягивал шею и, оскалив зубы, с мёртвою, узкой улыбкой смотрел на Палагу, а Матвей, видя его таким, думал, что если отец скажет: «Савка, ешь печку!» —
парень осторожно, на цыпочках подойдёт к печке и начнёт грызть изразцы крупными жёлтыми зубами.
Вдруг
дверь из лакейской отворилась: высокий, красивый молодой
парень, Иван Малыш, в дорожной куртке, проворно вошел и подал письмо с почты, за которым ездил он в город за двадцать пять верст.
Голос старушки, выражение всей фигуры изменялись с непостижимою быстротою; все существо ее мгновенно отдавалось под влияние слов и воспоминаний, которые возникали вереницами в слабой голове ее: они переходили от украденных полушубков к Дуне, от Дуни к замку у
двери каморы, от замка к покойному мужу, от мужа к внучке, от внучки к Захару, от Захара к дедушке Кондратию, которого всеслезно просила она вступиться за сирот и сократить словами беспутного, потерянного
парня, — от Кондратия переходили они к Ване и только что полученному письму, и вместе с этими скачками голос ее слабел или повышался, слезы лились обильными потоками или вдруг пересыхали, лицо изображало отчаяние или уныние, руки бессильно опускались или делали угрожающие жесты.
Тяжело топая, в
двери явился большой рябой
парень, с огромными кистями рук; растопырив красные пальцы, он страшно шевелил ими и смотрел на Евсея.
Между тем, пока солдатка била своего
парня, кто-то перелез через частокол, ощупью пробрался через двор, заставленный дровнями и колодами, и взошел в темные сени неверными шагами; усталость говорила во всех его движениях; он прислонился к стене и тяжело вздохнул; потом тихо пошел к
двери избы, приложил к ней ухо и, узнав голос солдатки, отворил
дверь — и взошел; догорающая лучина слабо озарила его бледное исхудавшее лицо… не говоря ни слова, он в изнеможении присел на скамью и закрыл лицо руками…
Три
парня взяли бабочку под руки и повели ее за
дверь. Через пять минут в сенях послышались редкие, отчетистые чуки-чук, чуки-чук, и за каждым чуканьем бабочка выкрикивала: «Ой! ой! ой! Ой, родименькие, горячо! Ой, ребятушки, полегче! Ой, полегче! Ой, молодчики, пожалейте! Больно, больно, больно!»
О, согласитесь, Настенька, что вспорхнешься, смутишься и покраснеешь, как школьник, только что запихавший в карман украденное из соседнего сада яблоко, когда какой-нибудь длинный, здоровый
парень, весельчак и балагур, ваш незваный приятель, отворит вашу
дверь и крикнет, как будто ничего не бывало: «А я, брат, сию минуту из Павловска!» Боже мой! старый граф умер, настает неизреченное счастие, — а тут люди приезжают из Павловска!
А сам закричал на
парня, который у
двери стоит: «Ты, говорит, что смотришь!
Но эти приятные ожидания были обмануты. Когда за Прохором завизжала и хлопнула
дверь с блоком, — в трактире было еще не прибрано и пусто. Два заспанных
парня убирали грязные столы и спрыскивали пол. В хозяйской комнате чирикала канарейка. Сама хозяйка возилась за прилавком вместо мужа, а духовный дворник уже сидел у окна за столиком и опохмелялся.
— Ну,
парень, — услышал я голос хозяина уже за
дверью, — скажи «убивцу»-то, пущай поторапливается… Вишь, ему не терпится…
Какие мы девки баловницы! Вот приласкай
парня, он и не отстанет, и будет подле тебя увиваться. Только чтой-то он иной раз такой хорошим, веселый, а иной раз чудной такой? Что-нибудь у него па душе есть. Может, он что недоброе затевает… так мы с матушкой и
двери покажем, у нас недолго! А все будет жаль. Вот шуткой, шуткой, а ведь как полюбила, ажио сердце ноет, так вот и бьется, ровно голубь.
— Спасибо,
парень. Руки у тебя золотые, добывай отцу, — молвил Трифон. — Саввушка, а Саввушка! — крикнул он, отворив
дверь в сени, где младший сын резал из баклуш ложки.
Парень быстро взглянул на отца, дернул его за рукав, и оба они, как по команде, повалились доктору в ноги. Тот махнул рукой и, не оглядываясь, быстро пошел к своей
двери.
Когда распахнулись
двери настежь, первым из
парней влетел в избу Илюшка.
Плетня, однако же,
парни не тронули; следа бы не оставить после себя, а перелезли через него, благо ни души нигде не было, обошли палатку кругом и видят, что без большого шума нельзя через
дверь в нее попасть,
дверь двойного железа, на ней три замка.
Братец раскрыл рот, чтобы ответить, но ему помешали. В комнату вошел
парень в поддевке, грязных сапогах и с большим кульком в руках. Он перекрестился и стал у
двери.
Голос старца был яко кимвал бряцаяй, хотя мы сподоблены были слышать в его произношении только одно слово: «
парень». Это случалось, когда старец кликал из
двери Гиезия, выходившего иногда посидеть на гноище у шелковицы или рябины.
Как ни прост был этот бедный
парень, он, однако, должен был сообразить, что если немец не пролез сквозь запертую амбарным замком
дверь, то надо полагать, что на чердаке шалит не он, а кто-нибудь другой.
С шоссе свернули в переулок. Четырехоконный домик с палисадником. Ворота были заперты. Перелезли через ворота. Долго стучались в
дверь и окна. Слышали, как в темноте дома кто-то ходил, что-то передвигал. Наконец вышел старик в валенках, с иконописным ликом, очень испуганным. Разозлился, долго ругал
парней за испуг. За двойную против дневной цену отпустил две поллитровки горькой и строго наказал ночью вперед не приходить.
Оборотистый
парень оглянулся, а свидетелей и след простыл. Он и сам-то задом к
двери кое-как восвояси убрался.
На пустыре Ананьева не было. Кузьма пошел до улице, посмотрел по сторонам, но нигде не было видно старика.
Парень вернулся к избе, запер
дверь в привинченные кольца висячим замком и положил ключ в расщелину одного из бревен — место, уговоренное с Петром Ананьевым, на случай совместного ухода из дому. Почти бегом бросился он затем по улице и, не уменьшая шага, меньше чем через час был уже во дворе дома Салтыкова.
Первое чувство Луизы, переступя порог
двери, был испуг; второе… она взглянула на Густава, на пригожую девушку и покраснела. Не зная отчего, она была внутренно довольна, увидев молодого
парня, занимавшегося так пристально сельскою красавицей; тем более ей было это приятно, что она узнала в нем служителя, который, вместе с кастеляном, понес за нее такую горькую участь.
В
дверях комнаты, служившей кабинетом Караулову — Федор Дмитриевич занимал половину избы одного из богатых крестьян села — показался денщик, бравый
парень с плутоватыми глазами, какими часто обладает русский солдат, но которые далеко не служат признаком нечестной натуры, а лишь врожденной сметливости и вымуштрованной ловкости.
Так было и с Кузьмой Терентьевым. Когда на пороге, отпертой им
двери, появился Петр Ананьев, все вылетело из головы
парня, кроме гнетущей мысли: «надо заставить его отдать снадобье».
Вскоре после захода солнца отворилась
дверь и в избу быстро проскользнул Иван. «Ну, что, надумался?» — спросил он, поздоровавшись с братом. «Надумался, идет!» — отвечал тот. «Вот это по-нашему, по-молодцовски!» — воскликнул Иван и бросился обнимать брата. Тот не противился. «Надо бы уговор-то запить…» — заметил Петр. «И то дело! А разве есть?» — «Припас», — ответил Петр, вынимая из-под стола, под которым лежал и топор, четвертную бутыль. «Ну,
парень, да ты не брат, а золото!» — восхитился Иван.