Неточные совпадения
«Да, выбор между мной и Вронским», подумал Левин, и оживавший в
душе его мертвец опять умер и только мучительно
давил его сердце...
«Робинзон из тех интеллигентов, в
душе которых житейский опыт не прессуется в определенные формы, не источает педагогической злости, а только
давит носителей его. Комнатная собачка, Робинзон».
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту. На
душе было так хорошо, в голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть
душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и
давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
Ширь русской земли и ширь русской
души давили русскую энергию, открывая возможность движения в сторону экстенсивности.
Мне было так тяжело видеть ту жизнь, которая
давила,
душила меня до замужества.
Я заглянул в эту
душу: тайный гнет
давил ее постоянно, тревожно путалось и билось неопытное самолюбие, но все существо ее стремилось к правде.
Он чувствовал, как стены кабинета начинали его
давить, что какое-то страшное ощущение пустоты
душит его, что…
И есть другая, более положительная причина, понуждающая меня рисовать эти мерзости. Хотя они и противны, хотя и
давят нас, до смерти расплющивая множество прекрасных
душ, — русский человек все-таки настолько еще здоров и молод
душою, что преодолевает и преодолеет их.
Было жарко,
душил густой тяжелый запах, напоминая, как умирал Цыганок и по полу растекались ручьи крови; в голове или сердце росла какая-то опухоль; всё, что я видел в этом доме, тянулось сквозь меня, как зимний обоз по улице, и
давило, уничтожало…
Его белье, пропитанное насквозь кожными отделениями, не просушенное и давно не мытое, перемешанное со старыми мешками и гниющими обносками, его портянки с удушливым запахом пота, сам он, давно не бывший в бане, полный вшей, курящий дешевый табак, постоянно страдающий метеоризмом; его хлеб, мясо, соленая рыба, которую он часто вялит тут же в тюрьме, крошки, кусочки, косточки, остатки щей в котелке; клопы, которых он
давит пальцами тут же на нарах, — всё это делает казарменный воздух вонючим, промозглым, кислым; он насыщается водяными парами до крайней степени, так что во время сильных морозов окна к утру покрываются изнутри слоем льда и в казарме становится темно; сероводород, аммиачные и всякие другие соединения мешаются в воздухе с водяными парами и происходит то самое, от чего, по словам надзирателей, «
душу воротит».
Приложившись головой к подушке и скрестив на груди руки, Лаврецкий глядел на пробегавшие веером загоны полей, на медленно мелькавшие ракиты, на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком на проезжавший экипаж, на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он глядел… и эта свежая, степная, тучная голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им не виданная, русская картина навевала на его
душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства,
давила грудь его каким-то приятным давлением.
— Я не знаю, — продолжала Юлия, все более и более краснея в лице, — за иностранными литературами я не слежу; но мне в нынешней нашей литературе по преимуществу дорого то, что в ней все эти насущные вопросы, которые
душили и
давили русскую жизнь, поднимаются и разрабатываются.
— Меня тут вот
давит,
душит; хочу делать все гадости и все мерзости!
Неисправимый крепостник в
душе, Родион Антоныч
давил и гнул все новые порядки и всех новых людей, насколько хватало сил.
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что
давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой
души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
— Вы посмотрите, какой ужас! Кучка глупых людей, защищая свою пагубную власть над народом, бьет,
душит,
давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни — подумайте! Одни бьют и звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной жаждой истязаний — отвратительной болезнью рабов, которым дана свобода проявлять всю силу рабьих чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
И мне действительно делается внезапно так грустно и горько, что я чувствую, как слезы
душат и
давят меня.
Находившись, по обязанности, в частом соприкосновении с этим темным и безотрадным миром, в котором, кажется, самая идея надежды и примирения утратила всякое право на существование, я никогда не мог свыкнуться с ним, никогда не мог преодолеть этот смутный трепет, который, как сырой осенний туман, проникает человека до костей, как только хоть издали послышится глухое и мерное позвякиванье железных оков, беспрерывно раздающееся в длинных и темных коридорах замка Атмосфера арестантских камор, несмотря на частое освежение, тяжела и удушлива; серовато-желтые лица заключенников кажутся суровыми и непреклонными, хотя, в сущности, они по большей части выражают только тупость и равнодушие; однообразие и узкость форм, в которые насильственно втиснута здесь жизнь,
давит и томит
душу.
А вот теперь опять оно меня и
душит и
давит; кажется, вот как вымолвлю, так будет легче.
Она уже не была прежней богомолкой и спасенной
душой, а вся преисполнилась земными мыслями, которые теперь начинали
давить ее мертвым гнетом.
Калерия. У меня в
душе растет какая-то серая злоба… серая, как облако осени… Тяжелое облако злобы
давит мне
душу, Варя… Я никого не люблю, не хочу любить!.. И умру смешной старой девой.
Домой идти ему не хотелось, — на
душе было тяжко, немощная скука
давила его. Он шёл медленно, не глядя ни на кого, ничем не интересуясь, не думая. Прошёл одну улицу, механически свернул за угол, прошёл ещё немного, понял, что находится неподалёку от трактира Петрухи Филимонова, и вспомнил о Якове. А когда поравнялся с воротами дома Петрухи, то ему показалось, что зайти сюда нужно, хотя и нет желания заходить. Поднимаясь по лестнице чёрного крыльца, он услыхал голос Перфишки...
Судьба меня
душит, она меня
давит…
То сердце царапнет, то бьёт по затылку,
Сударку — и ту для меня не оставит.
Одно оставляет мне — водки бутылку…
Стоит предо мною бутылка вина…
Блестит при луне, как смеётся она…
Вином я сердечные раны лечу:
С вина в голове зародится туман,
Я думать не стану и спать захочу…
Не выпить ли лучше ещё мне стакан?
Я — выпью!.. Пусть те, кому спится, не пьют!
Мне думы уснуть не дают…
Иванов (волнуясь). Голубушка моя, родная моя, несчастная, умоляю тебя, не мешай мне уезжать по вечерам из дому. Это жестоко, несправедливо с моей стороны, но позволяй мне делать эту несправедливость! Дома мне мучительно тяжело! Как только прячется солнце,
душу мою начинает
давить тоска. Какая тоска! Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю. Клянусь истинным богом, не знаю! Здесь тоска, а поедешь к Лебедевым, там еще хуже; вернешься оттуда, а здесь опять тоска, и так всю ночь… Просто отчаяние!..
Зина осталась одна. Невыразимая тягость
давила ее
душу. Она чувствовала отвращение до тошноты. Она готова была презирать себя. Щеки ее горели. С сжатыми руками, стиснув зубы, опустив голову, стояла она, не двигаясь с места. Слезы стыда покатились из глаз ее… В эту минуту отворилась дверь, и Мозгляков вбежал в комнату.
Мы ужаснулись бы, глядя, как их гнетет и
давит спящая их собственная сила; как их дух, ведун немой, томится и целый век все
душит человека.
И снег до окошек деревни лежащий,
И зимнего солнца холодный огонь —
Все, все настоящее русское было,
С клеймом нелюдимой, мертвящей зимы,
Что русской
душе так мучительно мило,
Что русские мысли вселяет в умы,
Те честные мысли, которым нет воли,
Которым нет смерти —
дави не
дави,
В которых так много и злобы и боли,
В которых так много любви!
Не может быть! Не может быть! Она жива. Она только ранена. Помогите! Помогите! Я кричу, но звука не слышно. Только какое-то клокотание в груди
душит и
давит меня, и розовая пена клубится на моих губах. Он убил и меня.
Загоскин же, услыхавши мое имя, как буря восстал из-за стола, разбрасывая бумаги, опрокидывая кресла,
давя людей, ворвался в канцелярию, вырвал меня у Кокошкина и, говоря без преувеличения, едва не
задушил в своих объятиях: впрочем, это была его обыкновенная манера.
Промозглая темнота
давит меня, сгорает в ней
душа моя, не освещая мне путей, и плавится, тает дорогая сердцу вера в справедливость, во всеведение божие. Но яркой звездою сверкает предо мной лицо отца Антония, и все мысли, все чувства мои — около него, словно бабочки ночные вокруг огня. С ним беседую, ему творю жалобы, его спрашиваю и вижу во тьме два луча ласковых глаз. Дорогоньки были мне эти три дня: вышел я из ямы — глаза слепнут, голова — как чужая, ноги дрожат. А братия смеётся...
Ему казалось, что она
душила и
давила его.
Из заговора видно, что в течение болезни, может быть в жару и бреду, являются какие-то существа, которые обступают,
давят и
душат больного.
—
Давили, видишь ты,
давили, да как бы уж и вовсе выдавили душу-то живую, одни ошметки остались…
Иногда прежняя горячка к науке, прежний жар, прежние образы, им самим созданные, ярко восставали пред ним из прошедшего, но они только
давили,
душили его энергию.
Словно две зари
души красной девицы, — промолвила, смеясь, Катерина, — одна, что первым стыдом лицо разрумянит, как впервинки скажется в груди одинокое девичье сердце, а другая, как забудет первый стыд красная девица, горит словно полымем,
давит девичью грудь и гонит в лицо румяную кровь…
Венеровский. Да мы что — ничего, работаем понемножку. Все это грязь губернская
давит,
душит. Кое-как боремся.
— Будет вам, Иван Николаевич. Оставьте, — резко сказал Воскресенский. Лицо у него вдруг побледнело и некрасиво сморщилось. — Тут смеяться не над чем; вы знаете хорошо мои взгляды. Если я до сих пор не сбежал от этого попугая, от этого горохового шута, то только потому, что есть надо, а это все скорее прискорбно, чем смешно. Довольно и того, что за двадцать пять рублей в месяц я ежедневно отказываю себе в удовольствии высказать то, что меня
давит…
душит за горло… что оподляет мои мысли!..
Тюрьма не есть уединение, чувство, что человек выброшен из общества, отрешен от всех его условий, —
давит,
душа сосредоточивается, занимает наименьшее пространство, уменьшается.
Он чувствовал, как вся разъяренная толпа обвивает его подобно пестрому змею,
давит,
душит.
Но
давить в них бессмертные
души,
душить и превращать людей в двигателей машин, — вот в чем истинное рабство.
Свежее воспоминание о сцене, разыгравшейся вечером в «кружке», воспоминание об этих взглядах и улыбках, об этом безмолвном, но уничтожающем презрении
давило ему грудь, истерическими спазмами
душило горло и словно железными тисками стягивало голову.
Зевс! Ты ведешь нас дорогою мудрости,
Ты указал нам закон, — чрез страдания
Правде твоей обучаться.
Давит во сне нашу
душу смятенную
Память о бедах. И волей-неволею
К мудрости смертный приходит.
И так везде у Достоевского. Живою тяжестью
давят читателя его туманы, сумраки и моросящие дожди. Мрачная, отъединенная тоска заполняет
душу. И вместе с Достоевским начинаешь любить эту тоску какою-то особенною, болезненною любовью.
Это первая ночь, когда я спал как убитый и каменные стены дворца не
давили на меня. Стены уничтожила взрывчатая сила слов Магнуса, а крыша растаяла под высоким звездным покровом Марии: в ее царство безмятежности, любви и покоя унеслась моя
душа. Гора Тиволи и ее огоньки — вот что я видел, засыпая.
«Что за столпотворение вавилонское», — подумала Анна Серафимовна. Ее начало
давить, как во сне, когда вас «домовой», — так ей рассказывала когда-то няня, —
душит своей мохнатой лапой.
Я не отдавал еще себе отчета в том, что испытывал, только что-то тяжелое, неразрешившееся наполняло мне
душу и
давило меня.
Доктор Петр Николаевич Звездич по-прежнему завален практикой, но не по-прежнему весел: роковая жизненная драма, в которой он играл хотя и второстепенную роль, тяжелым камнем продолжает
давить его
душу.
Эта милость усугубляла его грех перед ним, и этот грех
давил его
душу.
В самом деле, если разобрать его житье бытье, какие у него личные утехи? Никаких. Целый день с утра он работает, читает, пишет, готовится к своей"скромной доле"и будет еще готовиться целыми годами трудов. Ему тридцать один год, и ни единой
души, связанной с ним живой связью. Так он ведь и промается. Ему, положим, и не нужен pot au feu [буквально: горшок с супом; здесь: семейный очаг (фр.).], но я верить не хочу, чтобы в иные минуты такое одиночество не
давило его!
Эту сплошную тучу перерезывают порой лучи света, лучи искреннего раскаяния в прошлом, лучи светлой надежды на будущее, но мрак, страшный мрак этого прошлого борется с этими проблесками света, и в этой борьбе, кажется, сгущается вокруг нее еще сильнее, еще тяжелей ложится на ее
душу,
давит ее, и со дня на день невыносимее становится жить ей, особенно, когда гнетущие воспоминания так ясно и рельефно восстают перед нею, как теперь…